Недопетая песня

Страничка из забытого блокнота.

Ах, каким золотым был тот давний октябрь семидесятого! Тоненькая березка, стоявшая одиноко на пригорке, озябла под холодным степным ветром и куталась в платочек из тончайшего златотканого шелка, — но ветер безжалостно рвал ее наряд и, посвистывая, швырял наземь целые пригоршни прозрачно-желтых листьев. Мне было грустно смотреть на беззащитные ветви, и от этой грусти в сердце прорастали… — нет, это не были стихи. Рифмованные строчки:
У реки в дождливой дымке
Увядая, лес грустит.
Золотистая косынка
С плеч березовых летит…
Стихи мои были безпомощны, как эти жалкие листья, которым уже не вернуться на склоненную к земле ветку. И я открывала томик Гарсиа Лорки, а то — ставила пластинку и наслаждалась любимыми романсами, русскими песнями.
Я бредила Есениным! Его стихи звучали в душе, окутывая сердце пленительной горечью. В юности так часто плачешь ни о чем — а первое безответное чувство, кажется, навсегда разбивает сердце. Шестнадцать лет, счастливое время прикосновения к любви! Прикосновения — несмелым взглядом, учащенным стуком в груди, предательским полыханием щек…
Я торопливо пролистывала те странички, которые было стыдно читать, и находила жемчужно-сверкающие строки о чистой и высокой любви. И — вот оно:
…Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Я пела:
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
— и сама себе казалась очень старой — наверное, такой я буду в тридцать лет, если все-таки доживу, — и уставшей от жизни. От вызнавших мою сердечную тайну и нещадно мучивших одноклассниц, от одиночества среди шумного мира…
Но самым любимым было «Письмо матери». В нем Есенин каким-то чудом сумел излить не только свою любовь к оставленной в родимой деревеньке матери, но и тоску моего брата Павлика, учившегося в мореходке, и мое предчувствие скорой разлуки, ведь уже — десятый класс, вот закончим последний год, сдадим экзамены — и все! Надо будет уезжать куда-то далеко от мамы, поступать в институт… И отзывалась печалью материнская неусыпная тревога-маета, что не дает покоя, когда детей нет рядом.
И только последние строки этой песни я не могла слушать. Обжигало холодом безысходности от слов:
Не буди того, что отмечталось,
Не волнуй того, что не сбылось.
Слишком раннюю утрату и усталость
Испытать мне в жизни привелось.
И молиться не учи, не надо!
К старому возврата больше нет… — 
Душа не могла принять этого: как же — не молиться?! И я не дослушивала «Письмо…» до конца, осторожненько снимала иглу с пластинки сразу после:
Только ты меня уж на рассвете
Не буди¸ как восемь лет назад.
Однажды на уроке литературы Валентина Борисовна сказала, что скоро в кинотеатре будет вечер, посвященный 75-летию Сергея Есенина. Попросила всех прийти, ведь будут звучать стихи и песни поэта, покажут документальный фильм.
— Еще недавно Есенина считали реакционным поэтом, и его не то что изучать в школе — стихов было не найти, — сказала она. — Мы переписывали друг у друга из тетрадок его стихотворения. А теперь вот можно читать их открыто и говорить о его поэзии и о трагической судьбе…
Вечером кинотеатр был полон. Оказалось, что ушедший из жизни сорок пять лет назад поэт был интересен сельчанам — и моим ровесникам, и людям старшего возраста, которые в школе его «не проходили». А после фильма на сцену поднялся отец моей одноклассницы Любы К. — он работал в райкоме партии, чуть ли не в отделе пропаганды и агитации. Но вместо привычных пламенных речей он стал читать стихи. Почему-то все больше те, которые я пролистывала не читая. Про то, как «выткался на озере алый цвет зари»… Про любимую, что «выпита другим»…
А потом он поставил новенькую пластинку. И у меня отхлынула краска от помидорно-красных щек.
— Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет! — 
пел Николай Сличенко.
«Письмо матери»!..
Но как же: ведь всего лишь через несколько куплетов будут те самые строки, с которыми никак не могла смириться моя душа! Но это же невозможно!..
Я слушала:
Ничего, родная, успокойся,
Это просто тягостная бредь… — 
и не знала, что мне делать. Уйти, не дослушав? Но все остальные зрители не уйдут, останутся! И услышат глупые слова изверившегося во всем усталого человека… И эта нелепость будет звучать в них долго-долго, ведь последние слова крепче врезаются в память!
И я взмолилась про себя: «Господи, сделай так, чтобы этих слов не было! Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!»
А иголка все продолжала мягко шуршать по новенькой, специально купленной к этому вечеру пластинке:
Я вернусь, когда раскинет ве…
Я вернусь, когда раскинет ве…
Я вернусь, когда раскинет ве…
Я боялась поверить своему счастью: пластинку заело именно на том месте, словно иголка запнулась о невидимую преграду.
Наверное, не одна я молилась в тот вечер, чтобы не было этих постылых слов. И Любин отец, досадливо морщась, снял иглу. Песня закончилась обещанием: «Я вернусь…» — и это было правильно!
Он обязательно вернется и еще попросит:
— Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.
Из кинотеатра мы расходились уже в сумерках, и никто не видел, каким счастьем светились мои глаза.
Не все песни надо допевать до последних строк.

Рис. Г. Дудичева

Ольга Ларькина

18.12.2009