Будь верен до смерти

Документальная повесть о иеромонахе Никите (Сапожникове).

Продолжение. Начало см.

Монахиня Рафаила

Схимонахиня Рафаила (Вершинина) в псковских Печорах в последние годы жизни.

Вернемся в конец 1920-х. В то время Самарскую епархию возглавлял Владыка Анатолий (Грисюк). Был он замечательным и очень одаренным человеком: владел несколькими языками, в том числе и восточными, имел степень магистра Богословия. Маленького роста, щуплый, сутуловатый, смотрящий всегда вниз, Владыка Анатолий производил впечатление человека, углубленного в себя. Он знал монахиню Рафаилу (Вершинину), знал и о нависшей над ней опасности. В 1928 году Владыка вызвал ее к себе и сказал:

- Времена нынче тяжелые. Всех нас ждут далекие места. Боюсь, не сохранишь ты обетов монашеских.

И снял с матушки Рафаилы монашеский постриг со всеми обетами; «снял» всё: рясу, клобук, рясофор. Таким образом, монахиня Рафаила вновь превратилась в мирянку Лизу. К слову: сам Владыка Анатолий умер в ГУЛАГе в 1938 году. Причислен к лику святых Русской Церковью в 2000 году.

Лиза, несмотря на снятие монашеского пострига, продолжала жить по-монашески. Но вместе с Маней ей постоянно приходилось переезжать с места на место, так как ее пытались выследить. В своей келье она уже почти не бывала, и однажды там провели обыск во время ее отсутствия.

Так прошло два года. Лиза вконец измучилась - уже давно они с Маней не ночевали двух ночей подряд на одном месте. Долго так продолжаться не могло, и она решает на время уехать в свой родной город Пензу - может быть, там ей удастся хоть немного отдохнуть. Но доехать она смогла только до Сызрани, где ее и схватили 16 мая 1930 года.

Обвинили Елизавету в том, что она состояла в антисоветской кулацкой группировке, базировавшейся в селе Самаровке, во главе с иеромонахом Никитой (Сапожниковым) и священником Евгением Побреиным (это тот самый отец Евгений, который давал показания против отца Никиты). По мнению ОГПУ, целью группировки было свержение советской власти, а она - Елизавета Вершинина, являясь активной участницей кулацких сборищ, организовала женщин, «производила их в монашки» и давала им задания вести агитацию против мероприятий советской власти.

Постановили (цитата): «Вершинину Елизавету Алексеевну в концлагерь на три года».

Тюремное начальство хотело на весь срок оставить ее в тюрьме помогать в канцелярских работах, так как «враги народа» поступали в это заведение таким потоком, что начальство с ним не справлялось. Относились к Лизе хорошо, даже отпускали домой, знали, что в назначенный час придет минута в минуту - не обманет. Несколько месяцев провела она так, но потом сама попросилась в лагерь. Как она потом сама вспоминала: «Стали все звать «тюремщицей», не нравилось мне это. Поеду в лагерь, там все одинаковые. Но потом пожалела об этом: в лагере была плохая вода, и я долго болела животом, думала, не вылечусь».

Елизавета Вершинина отбывала срок в Хабаровском крае. Три года тяжелой изнурительной работы в любую погоду: чистка нужников и железнодорожных путей, по которым гулял пронизывающий ветер, ранние подъемы и переклички на морозе не сломили ее. «Я никогда не унывала, и по утрам, уходя на работу, думала, может, сегодня последний день в моей жизни и все кончит несущийся из-за крутого поворота поезд, и я останусь лежать на этих рельсах, с которых сдалбливаю замерзшее дерьмо. Сигналов поезда не было слышно из-за сильных ветров, особенно, если поезд несется против ветра, может, не успею скатиться вниз по насыпи, ну и что ж: ведь Бог не допустит страдать дважды, Он простит меня. Смерти я не боялась».

Однажды она пыталась бежать, пока охранник ушел в затишье. «Бросила я скребок и как тикану в лес. Прощай, лагерь, думаю. Но поймали-таки. Хорошо, что срок не набавили». Из писем с воли она узнала, что Маню вернули родной матери в Чернигов. Узнала она и о том, что арестовали некоторых из остававшихся на воле послушниц. В 1931 году арестовали монахиню Евфимию (Шкатову), монахиню Елену (Вязгину), Касатикову Александру и Касатикову Анну. Их обвинили в том, что они, являясь членами подпольной «Никитинской» общины, организовывали тайные сборища, вели противную советской власти агитацию, имели связь с такой же подпольной ячейкой в Самаре, которая в 1930 году была уничтожена, а участники ее сосланы. Особо подчеркивалось, что при всей этой антисоветской деятельности монахини руководствовались указаниями иеромонаха Никиты (Сапожникова), который регулярно присылал им из ссылки письма «с инструкциями».

Поводом к возбуждению дела и аресту послужило письмо начальника СПО ПП ОГПУ от 25 января 1931 года, в котором указывалось, что группа монашек в составе 30 человек «тормозит делу колхозного строительства». В этом письме предлагалось «путем арестов очистить Самаровку от монашек».

13 мая 1931 года постановлением заседания тройки при ОГПУ СВК приговорили: монахиню Евфимию (Шкатову) к пяти годам концлагерей, Касатикову Анну Трифоновну к трем годам. Этим же постановлением Касатикова Александра и монахиня Елена (Вязгина) освобождены из-под стражи без какой-либо мотивировки, при этом обе они числились осужденными за контрреволюционную деятельность (вплоть до реабилитации в 1960 году).

Девушки-послушницы, которые оставались на свободе, скрылись кто где. Некоторые, не дававшие монашеских обетов, вышли замуж и тем спасли себя. Есть свидетельства, что замуж вышли и некоторые монахини, и много лет спустя, в начале шестидесятых, отец Никита ходатайствовал перед Митрополитом Мануилом (Лемешевским) о снятии с них монашеских обетов, но проверить эти сведения пока не представлялось возможным.

В 1931 году в Сибирь выслали и псаломщика Григория Осиповича Мезенцева, причем имущество полностью конфисковали: жену с пятью ребятишками на руках буквально вышвырнули на улицу. Благо ее родители были живы, было куда пойти. Взамен конфискованного имущества дали Григорию Осиповичу 5 лет ссылки в Хабаровском крае.

И все же ростки духовной жизни в Самаровке окончательно не были уничтожены. Некоторые послушницы продолжали держаться вместе и вместе выполнять молитвенное правило. Среди таких подвижниц были Мария Лежнева, Фекла Тезикова, Надежда Будцева и некоторые другие. Жили они трудами своих рук: вышивали рубахи, валяли валенки, стегали одеяла, а когда народ обнищал настолько, что покупать ничего не стали, то жили огородом. Этих послушниц приглашали жители на поминки, ни одни похороны в селе не проходили без того, чтобы должным образом прочитать положенный канон и Псалтирь; а в качестве платы подавали им на помин души продукты. Так и жили.

В 1933 году из ссылки возвращается Лиза Вершинина. Но в Самаровке она не осталась - уехала в Чернигов к старцу Лаврентию. Там ее вновь постригают в монашество - во второй раз, и опять дают прежнее имя - Рафаила. В Чернигове в то время бушует голод, и матушка, взяв от родной матери Манечку, вновь приезжает в Самару, позже туда же возвращается из лагерей инокиня Евфимия (Шкатова). Жили в страшной нужде, ограничивая себя буквально во всем. Самым вкусным лакомством был черный хлеб с постным маслом.

Приближался страшный 1937 год. Русская Православная Церковь пила свою чашу страданий до дна. За матушкой Рафаилой вновь была установлена слежка, вновь начались скитания, ночлежки в различных местах… Правда, продлилось это недолго - быстро последовал арест. Выдала матушку Рафаилу одна из самаровских послушниц. Эту девушку в Самаровке любили и доверяли ей, она знала места матушкиных ночевок. Когда однажды матушку Рафаилу вели на допрос, она увидела ее в форме чекистки: «Лида! Как же ты могла?!» На глазах матери Рафаилы выступили слезы. «Могла!» - ответила девушка и отвернулась.

Сначала готовилось «расстрельное» дело, но что-то не получилось - Бог хранил Свою избранницу.

Допросы велись в основном ночами, когда после работы измученные заключенные приходили в камеры. Мать Рафаилу вызывали к следователю, сажали напротив, направляли в лицо мощную электрическую лампу. Яркий свет резал воспаленные глаза, а следователь задавал из раза в раз одни и те же нудные вопросы, давя на измученную психику. Допрос заканчивался на рассвете за час до работы, матушку приводили в камеру и бросали на пол. Глаза нестерпимо болели, перед ними рассыпались столпы разноцветных искр, уснуть было невозможно от боли и перенапряжения. Скоро двери камеры открывались, и конвойный кричал с порога: «Подъем! Вставай на работу!»

Впоследствии матушка вспоминала:

«Вдруг следователя поменяли. Я прихожу на допрос, новый внимательно смотрит в дело, потом на меня и спрашивает удивленно: «Вершинина Елизавета Алексеевна?»

- Да, - отвечаю ему.

- А вы меня не помните? Я же друг вашего брата.

- Нет, не помню. Много к нему ходили чай-то пить, всех разве упомнишь.

- За что же вас осудили? Ведь вы только и делали, что Богу молились.

- За то и осудили.

Допросы стали реже, а однажды следователь сам пришел в камеру и говорит:

- Вершинина, я к вам…

Встала я, перед глазами все плывет, ноги не держат. Думаю, что сейчас объявит приговор: «К стенке!»

- Вам шесть лет лагерей, - сказал следователь, смотря мне в лицо. Бросилась к нему на грудь и плачу, и плачу…

- Не горюйте, шесть лет быстро пройдут, - говорит он.

А я плачу оттого, что не расстрел…

…Тюрьма, лагерь - это трудно рассказать. Это страшно. Голод тоже не опишешь. Страшное видела я в Самаре и Чернигове. По городу едет «черный воронок», если поп идет или кто в подряснике, сразу сажают и он уже не возвращается. Верующих преследовали».

На этот раз монахиня Рафаила отбывала свой срок во Владивостоке. На рыбных промыслах она солила рыбу, босыми ногами перемешивала горы горбуши и затем укладывала ее в бочки. От соли с невыносимой болью слезали ногти с пальцев рук и ног. К тому же она сильно застудилась. В результате изнурительного труда и перенесенных страданий много лет спустя в старости у нее отказали ноги - их жгло огнем, и они ничего не чувствовали; болел позвоночник, и старица совсем не могла ходить, почти полностью пропало зрение в левом глазу, а правый вовсе ничего не видел, она вскрикивала по ночам, но все это было много позже… А тогда во Владивостоке их, несколько монахинь, поместили в барак вместе со шпаной. Шпана над ними издевалась, отбирала посылки и паек, мочились им на нары…

Но со временем мать Рафаилу полюбили, ее стали уважать и даже называть «мамкой». А вот на нижних нарах находилась игуменья какого-то монастыря. Она была строга к себе и сурова в обращении с другими. Ее шпана не любила…

Барак был переполнен людьми. Не хватало воды. Давали ее по кружке на человека в день, а кормили соленой рыбой. В коридоре стояла большая бочка, куда выливали помои, иногда ночами туда мочились; этой водой дежурные мыли полы. Страшная вонь. На улице тоже стояли бочки, во время дождя они наполнялись дождевой водой, оттуда и пили заключенные.

Напротив барака, в котором находилась мать Рафаила, был барак сифилитиков. «Они были ужасные. Лица изъедены болезнью, злобные. С их стороны всегда были слышны изощренные ругательства, полные ненависти к здоровым людям и ко всему свету. Часто они кричали: «Эй, вы, дайте пить, пить дайте, такие разэтакие!» Я брала свою кружку, черпала из бочки воду, а они протягивали свои через решетки. Быстро-быстро наливала всем и убегала. И так пить не давали, а у них всё горит внутри от болезни. Они потом всегда благодарили меня…»

Недалеко находился мужской лагерь, а бандиты там были страшные. Эти бандиты ночами ходили в женский лагерь, но мать Рафаилу никто никогда не трогал.

В том же лагере отбывали срок и священники, и монахи. Иногда они тайно служили Литургию и тайно приходили в женский лагерь исповедовать и причащать монахинь. Священники сильно рисковали прибавкой срока, но все равно приходили. Причащали и сифилитиков, только из другой ложки, там тоже некоторые хотели причащаться.

Однажды пришел новый этап, места уже не было, и начальник лагеря решил его поместить в «венбарак», а сифилитиков разместить в обычных бараках, причем им дозволялось занимать любые места. «…И вот мы ночью спим, вдруг страшные крики, врывается толпа сифилитиков, все грязные, в язвах, начинают нас сбрасывать с нар или прыгать и втискиваться между нами. Так и сидели потом с ними. Пили из одной посуды, мылись в одной бане. А уж туда шпана бежит скорее всех; положено по одной шайке, а они хватают по две: в одну садится, а в другой моется. А другим не хватает, когда шпана помоется, всех уже уводят…»

Иеромонах Никита

После начала войны в 1941 году матушку Рафаилу освободили и она вернулась в Самару (тогда - Куйбышев). Жила на квартире, шила одеяла для нужд армии. Маня поступила было в педагогический институт, но студентов мобилизовали на авиационный завод строить самолеты для фронта, где она и работала от зари до зари.

B это же время закончился срок заключения у отца Никиты. Что пришлось пережить батюшке в заключении? Трудно себе представить. В неволе отец Никита не терял присутствия духа, не раз восставал против безчеловечных лагерных порядков. В частности, никогда не работал по большим церковным праздникам.

В книге «Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)» есть такой рассказ:

«…В Светлое Воскресенье овчарки с утра лаяли с особым каким-то остервенением. Лагерное начальство тоже лютовало с утра, словно бы состязаясь с четвероногими в злобе. Охранники с ненавистью, исподлобья смотрели на «опиумов» <церковников> и были готовы в любой момент ударить прикладом, выматерить, оскорбить… И все же пасхальная радость и здесь была разлита в весеннем воздухе. В бараке с утра никто не подрался. Священники в тайне от стукачей похристосовались друг с другом. Некоторые из «блатных» подошли к ним под благословение…

Всех построили на плацу, и началось распределение на работы. Когда очередь дошла до отца Никиты, он заявил, что отказывается работать в великий праздник. Начальник лагеря, побагровев, выхватил пистолет и стал им целиться в священника.

- Будешь! Будешь! - яростно закричал он.

- Не буду! Стреляй! - решительно ответил священник. Видно было, что он готов умереть, но не отступит от своего решения. Начальник спрятал пистолет обратно в кобуру и затих, словно устыдившись чего-то. Отец Никита в этот день не работал. А «уголовники» прокричали мужественному священнику троекратное «ура» прямо на построении…»

Однако не всегда дело так благополучно заканчивалось. 28 января 1934 года заседанием судебной коллегии ОГПУ отца Никиту перевели в штрафной изолятор сроком на один год. Но и это не могло сломить его. И вот в день памяти Великомученика Георгия Победоносца (6 мая) повели отца Никиту на расстрел…

Когда он встал возле ямы, приготовившись к смерти, произошло событие, выходящее за рамки материального мира: святой Георгий неожиданно явился перед ним и загородил собой заключенного. Палачи в страхе побросали ружья. После того как видение прекратилось, отца Никиту привели обратно в лагерь - расстреливать священника они наотрез отказались.

В другой раз посадили его с мальчиком лет 15-ти в карцер на погибель вдвоем. На улице мороз страшный, а они почти раздеты. Мальчик говорит: «Дедушка, мы умрем», - а батюшка ему: «Нет, сынок, мы живы будем - мы их перехитрим. Трудно будет, мы зарядкой станем заниматься, приседать будем сначала ты, потом я. Как устану - опять ты». Наутро стражники пришли, а они живы стоят. Ну, давай ругаться на них, обзывать…

Самаровские жители не забывали своего пастыря: собирали для него теплые вещи, сушили сухари и несли к нему через всю Россию. Раньше в ссылку к отцу Никите ездила матушка Рафаила, но пока она сама была в заключении, везти гостинцы вызвалась Матрена Гладкова: «Я поеду. У меня все равно никого нет, ничто меня не держит». Вот и поехала. Приезжает, а ее спрашивают: «Ты кто ему?» - «Родственница. Двоюродная сестра». - «А фамилия у тебя, двоюродная сестра, как?» А она бойкая была, рисковая: «А зачем вам знать? Зачем она вам нужна? Пустите!» Ее пустили. Пришли, а отец Никита складывал кизяки штабелями. Кизяк разломился, на него охранник заругался и хотел ударить. А Матрена вступилась: «Не тронь!» Охранник ей: «Ты кто такая?! Сейчас застрелю!» А она: «Стреляй! Я не боюсь!» Смелая была.

В нарушение всех лагерных порядков отец Никита никогда не стриг волосы. Порой лагерное начальство закрывало на это глаза, порой сажали в карцер, лишали пищи, а иногда приказывали охранникам выдергивать у непокладистого попа бороду и усы. Как потом вспоминал сам отец Никита, особенно больно было, когда дергали усы: пока выдергивали бороду, он еще молчал, а когда усы - сил молчать уже не было. Кричал от боли.

Так прошло десять лет. В 41-м срок заключения истек, и отец Никита приехал в Куйбышев. Матушка Рафаила приютила его у себя. Голодали, спали на стульях по очереди, держались верой и молитвой. Однако прожил батюшка в Куйбышеве совсем недолго - после начала войны ему было предписано покинуть город. Правда, разрешалось проживать в Куйбышевской области, но не ближе 100 километров от областного центра. Возможно, это было связано с тем, что Куйбышев был избран в войну «запасной столицей» - сюда эвакуировали множество заводов, здесь открыли зарубежные посольства. Город готовился встречать «вождя» - И.В. Сталина. Так что присутствие «неблагонадежных элементов» было более чем нежелательно. Делать нечего, и отец Никита уезжает, но через несколько дней, переезжая из одного района в другой, был вынужден следовать через Куйбышев, где и был схвачен, судим за нарушение паспортного режима и приговорен к двум годам концлагерей. Отсидел пять.

Освободился отец Никита уже в 1946-м. За время войны в стране произошли большие перемены, которые коснулись и взаимоотношений Церкви и государства. Церковь была легализована, открыты семинарии и академии, стали открываться некоторые храмы, в частности, вновь был открыт Покровский храм в селе Волчанка Красноармейского (тогда - Колдыбанского) района. Тем не менее, это потепление было незначительным и внешним - если до войны гонения на Церковь носили откровенно кровавый характер, то теперь они стали не такими явными, но все же продолжались.

После освобождения отцу Никите указом Московской Патриархии было предписано следовать в Киев. По условиям того времени для того, чтобы туда попасть, нужно было иметь специальный пропуск-разрешение, который Патриархия ему почему-то не выслала. Сам отец Никита не знал о необходимости такого пропуска и, ничуть не сомневаясь, ехал по назначению. Был арестован за намерение проехать в Киев нелегально, судим и получил пять лет лагерей. Осенью этого же года пять лет ему заменили на десять. Как потом рассказывал отец Никита, срок ему прибавляли за отказ выходить на работу по большим церковным праздникам. Не сразу, конечно, - сначала карцер, а потом уж…

Этот срок батюшка отбывал сначала в Саратове, затем его этапом отправили в Коми АССР в поселок Абезь на строительство железной дороги Салехард - Игарка вдоль Северного полярного круга, известной также как «великая северная магистраль», а впоследствии как «мертвая дорога».

Абезь, как и Воркута, известна своим исключительно суровым климатом: морозы свыше сорока градусов, пурга, сильные ветра, долгие полярные ночи. Лагеря Абези и Воркуты «славились» своим свирепым режимом, непосильным трудом, голодным пайком и цингой. К этому можно добавить переполненность бараков, нехватку воды и тепла, плохое медицинское обслуживание… Из этой ледяной каторги возвращались немногие.

Летом общим бичом для заключенных и их охранников был гнус - кровососущая мошкара. От него не было никакой защиты; бывали даже случаи самоубийства часовых на вышках, доведенных до последней крайности этой «крылатой стихией». Но это летом, а оно в тех краях ох какое короткое.

Метелью и морозом под сорок градусов встречал Абезь своих «жителей». Неимоверно тяжело было всем заключенным в лагерях, а священнослужители испытывали особенные трудности - издевательства, насмешки подстерегали их на каждом шагу. Жизнь человека в лагере ничего не стоила. Иногда расстрелы были средством психологического давления. Например, священника глубокой ночью поднимали и без вещей предлагали пройти. Его везли на кладбище, где на краю ямы заставляли раздеться. Ночь, мороз…

К затылку приставляли наган; священник чувствовал леденящий душу холод металла - упиравшегося в его затылок дула пистолета. «Отрекайся от Бога или расстреляем!» Хлоп! - выстрелы за спиной. Пока в воздух. Продержав священника на морозе, везли его окоченевшего, в полубезсознательном состоянии в барак. И никто не знал - «психологическим» будет этот расстрел или настоящим. Может быть, во время этого заключения, а может, и раньше, водили и отца Никиту на такой расстрел. Молился батюшка, к смерти готовился. Пришли на место, заставили раздеться, поставили лицом к яме, поиздевались… Ждет, ждет батюшка, а выстрела все нет. Оглянулся - а их и след простыл, только он один и стоит. Вернулся в лагерь - а куда деваться-то?

Несколько раз отец Никита за время своих заключений стоял под дулом пистолета. Некоторых священников «расстреливали» таким образом и по три раза и более. На настоящий момент есть сведения о двух расстрелах отца Никиты, но их могло быть больше. Просто батюшка по скромности своей не распространялся на эту тему.

А чего стоил «штрафной изолятор», который заключенные между собой называли «адом в аду» - железная камера размером в четыре квадратных метра. Зимой! В лютый мороз! Заключенного бросали туда на несколько суток, и выйти оттуда живым было настоящим чудом. Отец Никита прошел и через это.

Летом «провинившегося» наказывали иным способом: ставили под вышку по стойке «смирно» и не шелохнись. Гнус лицо разъедает, руки… Попробуешь отмахнуться от назойливой мошкары, получишь пулю - расстрелян при попытке к бегству.

Еще одним испытанием в лагере были частые переводы из одного лагерного отделения в другое. Мы можем только догадываться, а те, кто на себе испытал, хорошо знают, какое это мучение. Такие переводы - один из методов уничтожения в человеке всего человеческого.

Была только одна возможность остаться человеком - вера. Она спасала и помогала даже в самых тяжелых, нечеловеческих условиях. Была в лагерях и своя церковная жизнь - тайно служились Литургии, люди исповедовались и причащались, совершались крещения, освящали воду, отпевали, служили панихиды… Случалось, что священники, готовясь к смерти, отпевали сами себя, поскольку там, в лагерях, как на фронте - «до смерти четыре шага».

Всего в общей сложности батюшка провел в местах лишения свободы более двадцати семи лет с перерывами между отсидками общей продолжительностью меньше чем в два года. Много, много раз вспоминал батюшка добрым словом старца Алексия Зосимовского, провидевшего такую нелегкую его судьбу и благословившего выучить наизусть Евангелие и Псалтирь.

Окончание следует.