Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.
«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев
«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев
«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина
«Всенощная», Наталия Самуилова
Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)
Главы из новой книги петербургского писателя Николая Коняева.
Главы из новой книги Николая Коняева.
Вышла книга Николая Михайловича Коняева — известного Православного писателя из Санкт-Петербурга. Книга увесистая, большая, и называется она так: «Лихие и святые девяностые». В этом противопоставлении и заключается главный нерв этой необычной книги. В ней много черного, страшного — того, чем давила жизнь в ту пору. И много святого, светлого — того, что еще только нарастало в окружающей жизни, набухало в душах людей, чтобы вызреть и дать плоды не сразу, позже. И если социальные и политические реформы Ельцина-Гайдара вызывают у Коняева справедливое (а иногда и не совсем справедливое) негодование и решительное неприятие, то «святая» часть этой книги полна света, любви.
Николая Михайловича по праву можно назвать летописцем советско-российской смуты. Ведь теперь многие читатели книги будут его глазами, глазами писателя Коняева смотреть на то все дальше уходящее от нас время. Такова сила и убедительность его слова!
А мне, все-таки по краешку заставшему ту эпоху — ведь тогда как раз и начиналась газета «Благовест», — мне дорог больше всего в этой книге сам ее автор. Дорого то едва заметное, постепенное, но явственное преображение его. И из страницы в страницу было радостно наблюдать, как высветляется душа главного героя. В книге показан путь в Церковь автора и людей, которые его окружают.
«Лихие и святые девяностые», пожалуй, самое подробное, честное и лиричное (а потому и по-человечески объективное!) описание той эпохи. Давайте же вместе с внимательным, мудрым и жестким собеседником мысленно вернемся в то время. И чуточку переживем его заново. Чтобы хоть как-то примириться с ним. И идти дальше уже налегке, без груза обид и перебродившей ненависти. С Божьей помощью — и с надеждой на лучшее!
…А все же мне хотелось ее подержать в руках, полистать книгу не только в электронном виде. Почувствовать, так сказать, живой вес души ее автора. И вот надо же!.. Николай Коняев передал для меня эту книгу моему другу Михаилу Сизову. А он на следующий же день передал книгу моей жене Людмиле, как раз в те дни находившейся на гастролях в Питере. Труд писателя Коняева просто-таки просился в Самару! И вот эта книга у меня на ладонях. Действительно: впечатляет… А на ней автограф писателя: «Антону Евгеньевичу Жоголеву на молитвенную память. Книга о временах, которые мы не выбирали, но в которых и не умерли, а выстояли. От автора — Николай Коняев. 18 октября
Уезжали с женой в начале лета из Ленинграда, а вернулись в Санкт-Петербург…
Такое ощущение, что совсем в другой город приехали.
Возле нашего дома на кинотеатре «Победа» реклама: «Труп мужа очаровательной хозяйки дома. Острый сюжет. Множество эротических сцен. Неизменный хеппи-энд. Смотрите в нашем кинотеатре!»
А рядом другой щит: «Веселая сказка о юной сексуальной принцессе, влюбившейся в плейбоя!»
Люди идут мимо, некоторые оглядываются на щиты с рекламами, но ничего не меняется в озабоченных, хмурых лицах. Словно и не понимает никто, что труп мужа и хеппи-энд не могут состыковаться, как не соединяются между собою слова: юность, сказка, разврат…
Впрочем, это в прежней жизни они не состыковывались, в том Ленинграде, из которого мы уехали в июле…
А в Санкт-Петербурге, в нынешней жизни, нынешней осенью?
Этого не знаем мы, это еще предстоит узнать нам.
17 сентября 1991 года,
Санкт-Петербург.
В концертном зале «Октябрьский» убит перед выступлением Игорь Тальков.
Листая старую тетрадь
Расстрелянного генерала,
Я тщетно силился понять,
Как ты могла себя отдать
На растерзание вандалам…
— пел он про Россию, и песню эту слышали не только в Москве и Петербурге, но и по всей России.
Песня эта и памятник Талькову, и его завещание… В самом деле, вставляя в магнитофон кассету с песнями Талькова, словно бы раскрываешь старую тетрадь расстрелянного поэта.
Слушая его песни, понимаешь, что предназначение, выполнить которое призван поэт, не просто слова, а смысл самой жизни Игоря Талькова. И именно за исполнение этого предназначения и был он застрелен, подобно герою своей песни…
Но что вздыхать?
Сам Тальков и говорил, что, когда поэта «отзывают высшие миры», «в лесах их песни птицы допевают»…
Правда, сейчас, осенью, какие в лесу птицы!
6 октября 1991 года,
Санкт-Петербург.
Погода в Вознесенье, какую Бог только, наверное, в конце света дает.
Тепло, сухо, а листья уже облетели, и сквозь разросшиеся деревья видно и соседские дома, и даль реки.
И не знаешь, за что нам такая благодать.
И мысли, словно перед концом света.
Торопливо-суетливые, лихорадочные, но порою ясные, насквозь через всю жизнь.
Нужно написать самую главную книгу.
О детстве, когда ты был растворен в мире и не ощущал ни боли, ни страха, не запоминал себя, а только весь Божий мир, каким он был тогда.
А потом — это где-то в седьмом классе — произошло медленное, неотвратимое осознание самого себя. Тогда и появились и страх, и боль. И главное — постоянное ощущение своей ненужности для других. Неудержимое влечение к женщинам и при этом погружение в одиночество, полное незнание: кто ты такой и зачем, попытка нащупать себя и пробуждение какого-то бешеного честолюбия.
И еще постоянное ожидание, пока не открылось, что так, в ожидании юности, и прошла юность, так, в ожидании жизни, и проходит жизнь.
Потом как-то смирился, пожертвовал чем-то в себе, и всего вроде бы достиг, кроме того, что жизнь уже прошла и ты как бы и не жил.
Вот об этом и надо написать.
Только как написать, чтобы не превратить всё в унылое повествование, которым несть числа? Не знаю. Может быть, попробовать реализовать это в вознесенской книге: дневник, короткие рассказы-записи, и все время отступления, размышления о себе? Не знаю.
Чувствую только, что уже время — писать эту книгу.
12 октября 1991 года,
пос. Вознесенье Подпорожского района Ленинградской области.
Когда сильно устаешь, снятся жутковатые сны.
Впрочем, не снятся. Просто закрываешь глаза — и сразу начинаешь видеть.
И вроде ничего страшного — люди как люди...
Вот женщина…
Но странно просачивается она сквозь стены, словно нет никаких стен. И становится страшно, когда понимаешь это.
А как только понимаешь, внимание всей нежити сразу обращается на тебя, и тут же понимаешь, что этого-то и нельзя было понимать.
Но уже поздно. Пытаешься вырваться из кошмара, а они хватают тебя…
И корчишься, мучительно выбираясь из полусна. И страшно, так страшно, что когда-нибудь не сможешь вырваться, не хватит сил, чтобы вырваться.
Бесы не могут простить тем, кто видел и узнал их, пусть и отшатнувшись, пусть и задрожав от ужаса…
27 октября 1991 года,
Санкт-Петербург.
Леонид Жуховицкий прочитал мои «Игрушки русских императоров» и предложил напечатать в каком-то своем журнале.
Условие одно — поправить очерки о Петре I и Николае I.
— Не поймут… — сказал Леонид Аронович. — У нас очень определенное отношение к этим императорам.
Потом снова долго хвалил очерки, и я согласился на купюры.
А вот работа над романом опять застопорилась.
Снова опустились руки — всё надо начинать заново.
Кое-как заснул, но часа через два проснулся от голоса: «Как ты допишешь этот роман, если мир разваливается?» — и всё, только затихающие шаги в коридоре.
Выглянул в тускло освещенный коридор — там никого нет.
Только сердце — как будто уходит кто! — колотится.
6 ноября 1991 года,
Переделкино.
С утра писал.
После обеда поехал к Володе Степанову в Москву.
Посмотрели его раритеты. Больше всего понравилась чугунная Богоматерь с верстового столба на дороге Москва — Тверь.
Послушал, как они с Фомичевым — молодцы какие! — выпускают вопреки всем запретам свой «Пульс Тушино».
Потом пошли в Центральный дом литераторов.
В ресторан нас пустили, но там мы были единственными литераторами. Вокруг — кавказцы с московскими женщинами, которых называют теперь «тёлками», на столах перед ними заросли коньяка по 170 рублей за бутылку.
Степанов все задирал официанта:
— Скажите, мы из райцентра приехали, а вот этот пошел, это, наверное, какой-нибудь великий поэт?
После ресторана расстались в темноте.
Потерялись где-то на улице.
17 ноября 1991 года,
Переделкино.
Перед отъездом из Москвы новость — покончила жизнь самоубийством Юлия Владимировна Друнина.
Я ушла из детства в грязную теплушку,
В эшелон пехоты, в санитарный взвод.
Дальние разрывы слушал и не слушал
Ко всему привыкший сорок первый год.
— писала она в восемнадцать лет.
И потом еще это:
Я только раз видала рукопашный,
Раз наяву. И тысячу — во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
Говорят, будто в предсмертной записке Юлия Владимировна написала, что невозможно оставаться такому несовершенному существу, как она, в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире.
26 ноября 1991 года,
Переделкино.
Сегодня рассказывали о пенсионерке, которая перед смертью хлопотала, даже в райцентр ездила, чтобы пересчитали ей пенсию…
Но ничего не вышло.
— Не видишь, бабуся, не до тебя сейчас! — ответили старушке в райцентре. — Демократию спасать надо.
Так и вернулась она ни с чем, а недавно, как раз перед смертью, услышала из репродуктора, дескать, наконец-то победила у нас эта самая демократия.
— Ну и слава Богу! — сказала старушка и, перекрестившись, померла.
И такая невыносимая русская кротость в этом, что выть хочется.
Но за старушку все равно радостно.
Чистой ушла она, с незамутненной душою…
19 декабря 1991 года,
Санкт-Петербург.
Разговаривал по телефону с Олегом Орловым о моем очерке «Игрушки русских императоров». Он сказал, что глава про Царя Александра II ему не понравилась. Может быть, предложил он, обыграть в очерке карты… На картах гадает цесаревичу цыганка. Карточные домики, может, любил он строить…
Но тогда при чем тут игрушки вообще и русские императоры в частности?
…Вечером задремал и сразу увидел эпилог книги: игрушки Царевича Алексея.
Игрушки, которыми не доиграли…
Игрушки, которые потеряли своего хозяина…
И, как и бывает во сне, все это было очень ярко, очень глубоко, очень значимо. Но проснулся и понял сразу, что словами, пожалуй, увиденное во сне и не удастся передать.
И так досадно стало.
27 декабря 1991 года,
Санкт-Петербург.
Вот и кончается девяносто первый, роковой в истории России год, объявленный ЮНЕСКО годом теософки и оккультистки Елены Блаватской.
Словно все темные силы слетелись в Россию, весь год толкались они, торопились всё успеть.
И успели.
22 ноября в Успенском соборе в Смоленске замироточила Казанская икона Божией Матери. Это в белорусской резиденции «Вискули» подписали Борис Николаевич Ельцин, Леонид Макарович Кравчук и Станислав Станиславович Шушкевич соглашение об уничтожении СССР.
26 декабря на последнем заседании Совета Республик Верховного Совета СССР было объявлено:
«В связи с созданием Союза Независимых Государств Союз ССР как государство и субъект международного права прекращает свое существование».
По этому случаю, на радостях, что разрушен СССР, а значит, сделано то, чего и Гитлер сделать не смог, Михаилу Сергеевичу Горбачеву присвоили звание «почетного немца 1991 года».
И еще одна новость…
Впервые в этом году уровень смертности в России превысил уровень рождаемости…
30 декабря 1991 года,
Санкт-Петербург.
Сейчас разрушен не только СССР.
Гибнет сама наша имперская цивилизация.
Несколько лет изо дня в день мы наблюдали, как Ашоты, Алики, Рубики, которых мы помнили своими приятелями-однокурсниками, превращаются в озлобленных друг против друга армян и азербайджанцев.
И всё это выглядело особенно страшно еще и потому, что мы не были сами очевидцами тех событий, а наблюдали за своими знакомыми через увеличительную оптику телеэкранов. У кого-то из нас это вызывало неловкость и недоумение, а у кого-то — злость и раздражение.
Так пробуждались звериные инстинкты общества, и, наверное, можно говорить, что СССР уничтожили не только Горбачев и Ельцин, не только сотрудники западных спецслужб, но и Карабах.
А вот пугающее московско-питерскую образованщину русское национальное возрождение такой разрушительной энергией не обладает. Ведь объединение в нем осуществляется не по этническому и даже не по культурному признаку, а по имперскому. Территориальные предпочтения в российской Православной среде всегда доминируют над предпочтениями родовыми.
И хотя очень немногие сейчас воцерковлены, но все равно православность существует в каждом, как неясная грусть по утерянному, и грусть эта с течением времени нарастает.
И только эта имперская православность и может остановить гибель нашей цивилизации.
Но именно она пока и остается невостребованной.
Как грустно, что после крушения советской цивилизации даже и имперская грусть так и не объединила нас, каждый живет сам по себе.
8 января 1992 года,
Москва.
И вот только заснул — звонок…
— Это Людмила Дербина! — сказала телефонная трубка.
|
— Да… — я замялся, не умея спросонок сообразить, что же говорить дальше. Сказать: «Я слушаю вас. Что вам угодно?» — невежливо. Говорить: «Очень приятно…» — язык не поворачивался.
Но Дербина, убившая поэта Николая Рубцова, видимо, к таким заминкам уже привыкла.
— Я с вами судиться буду! — деловито сообщила она.
— Вот как? А по какому поводу?
— Вы без разрешения воспользовались моими воспоминаниями! — сказала Дербина. — Вы оболгали меня. И вы нарушили мои авторские права! Всё! Встретимся в суде.
Слова эти — ведь это надо же: говорить об авторских правах на свидетельства о совершенном тобою убийстве! — буквально ошеломили меня. Можно как угодно относиться к Дантесу или Мартынову, но представить их в подобной роли невозможно…
— Ради Бога! — сказал я, поскольку трубку Дербина после своей угрозы так и не повесила. — Только прошу учесть, что я использовал ваши воспоминания как свидетельство преступника, совершившего преступление. Разумеется, если считаете нужным, подавайте в суд. Это даже любопытно, распространит ли суд авторское право на свидетельства убийцы… А вот насчет лжи я бы вас выслушал. По-моему, о вас, кроме того, что вы убили Рубцова, я ничего особенно плохого не говорю…
Я не договорил.
Дербина, спокойно выслушавшая мой пассаж насчет свидетельства преступника, сейчас взорвалась. Телефонная трубка в моей руке буквально заклокотала.
Минут десять я слушал монолог, который состоял из похвальбы и угроз.
Когда я услышал: «Рубцов в поэзии по сравнению со мной — мальчишка», — я нажал на рычажок.
Дальше продолжать разговор было совершенно безсмысленно.
12 января 1992 года,
Санкт-Петербург.
Когда придет время умирать, умирать надо достойно…
Эта мысль всегда нравилась мне своей простотой и ясностью. Но так было, когда все мы были крепко уверены в будущем.
А сейчас? Былая простота и ясность размываются сейчас. Оказывается, не так-то и просто сохранять достоинство в том мире, где мы оказались. И прежде всего потому, что как-то не совсем ясно стало, что вообще такое достоинство человека.
Нормой жизни становится предательство и воровство... Подлость теперь объявляет себя добродетелью.
От всего этого возникает ощущение какой-то сокрушительной безнадежности времени…
25 января 1992 года,
Санкт-Петербург.
Жить почти невозможно…
Чтобы поспеть за ценами в магазинах — еще три недели назад килограмм говядины стоил 36 рублей, а сейчас цена выросла уже до 60 рублей! — надо идти воровать. Иначе — погружение в какую-то оглушительную нищету, в которую мы и погружаемся все.
А на экранах — подловато-возбужденные лица политиков, окривевшие от вранья физиономии дикторов…
И вместе с тем такое разнообразие духовной литературы…
Какой журнал ни откроешь — везде про русских святых…
Что это? Разве это светлое шествие наших великих заступников в трудную для нашей страны годину не есть Божие чудо?
Вспомнилось, как минувшим летом я работал над детской книжкой о Стефане Великопермском, вышедшей в серии «Русские святые». Над серией работали тогда и другие писатели. Один из них раньше писал исключительно про пламенных революционеров…
Недавно я встретил его в церкви…
Не знаю уж, какая получилась у него книжка, но святой, про которого он писал, явно подтолкнул его на путь спасения…
Так неужели эти светильники земли Русской, которые засияли сейчас, не помогут нам, как этому писателю, найти правильный выход?
26 января 1992 года,
Санкт-Петербург.
Пригласили выступить в школе, в Гатчине. Когда позвонили, хотел сразу отказаться — ехать далеко, а деньги, какие теперь деньги в школах за выступления платят?
Но не успел отказаться…
— Только извините… — раздалось в трубке. — Только простите… Мы заплатить не сможем… У нас и учителям тоже почти не платят!
Ну как тут отказываться?
— А за электричку-то заплатить найдете денег?
— Да-да! Обязательно соберем!
Приехал.
День чудесный, солнечный, но такая отчаянная нищета в школе!
Потом сидел в учительской, где меня угощали чаем, положив на блюдце передо мною две конфетки, и разговаривал с учителями.
— Скажите, — спросила пожилая учительница. — А Гайдара скоро снимут?
Я хотел отшутиться, но, встретившись с глазами учительницы, не стал шутить.
— Не знаю, — сказал. — Может, к осени изменится что-нибудь…
— К осени? — отчаянно переспросила учительница. — Но нам не дожить так до осени.
3 апреля 1992 года,
Санкт-Петербург.
Завершился Архиерейский Собор Русской Православной Церкви.
Канонизированы родители Преподобного Сергия Радонежского — преподобные Кирилл и Мария, преподобномученицы Великая Княгиня Елисавета и инокиня Варвара и петроградские новомученики — Митрополит Петроградский и Ладожский Вениамин (Казанский) и иже с ним убиенные схимонах Сергий (Шеин), Юрий Новицкий и Иоанн Ковшаров.
Такой вот новый Собор святых просиял над Русской землей как раз накануне начала работы VI съезда Народных депутатов.
Доклад Бориса Николаевича Ельцина о ходе экономической реформы в стране на этом съезде подвергли резкой критике. 13 апреля Ельцин вынужден был принять заявление об отставке вице-премьера Гайдара.
Словно решение нового Собора святых, просиявших на Русской землей, исполнил.
15 апреля 1992 года,
Переделкино.
Святой благоверный князь Александр Невский не раз спасал Русь при своей земной жизни, всегда приходил он на помощь нам в трудные минуты истории.
Так было и перед Куликовской битвой. Так было, когда немцы сжали блокадным кольцом наш город.
Так происходит и сейчас.
5 апреля возвели на берегу Чудского озера памятный крест в честь 750-летия Ледового побоища, и вот пожалуйста, затрепетало гайдаровское правительство, обратилось к Президенту с просьбой об отставке.
А в Ростове идет суд над Андреем Чикатило, совершившим 53 убийства.
Получается, что одновременно с переменами в политике судят его.
Вот ведь как проявилась сила креста, поставленного на берегу Чудского озера.
17 апреля 1992 года,
Переделкино.
После вечерни дописал рассказ «Отлет назначен на восемь», а сегодня встал в семь часов и пошел на Литургию — причастился перед Пасхой.
Когда вернулся, Марина рассказала, что видела с балкона странную птицу.
— Сама птичка маленькая, сидит бездельничает, как воробей, а головка у нее как яйцо пасхальное расписана…
— Перед Пасхой прилетела...
— Ты это шутишь или серьезно? — спросила Марина.
— Откуда я знаю… — сказал я. — Я же первый раз перед Пасхой причащаюсь…
25 апреля 1992 года,
Переделкино.
Троица. Ходили с Мариной в церковь.
В телевизоре, когда включили его вечером, плачущая дикторша жаловалась, что пикетчики заплевали ее возле студии.
Само по себе, конечно, ужасно, когда красивой женщине в лицо плюют, но с другой стороны, усевшись в телевизионном экране, она ведь изо дня в день — все это видели! — обливала помоями русский народ… А за такое не только хорошие деньги платят, за такое и плюнуть в лицо могут. Так сказать, специфика профессии, чего же тут плакать?
Еще показали Бориса Николаевича Ельцина в Троице-Сергиевой Лавре. Он приехал помолиться перед отъездом в США.
— Потерпите, проявите смирение, дорогие россияне, до конца года, — говорил Борис Николаевич с патриаршего балкона и ухмылялся как-то вбок, словно хотел добавить, дескать, до конца года не так уж и много дорогих россиян дотянет.
14 июня 1992 года,
Санкт-Петербург.
|
Сегодня, выступая с отчетом в Конгрессе США, Борис Николаевич Ельцин доложил, что «коммунизм повержен». Американские конгрессмены поощрительно поаплодировали ему.
Ну а накануне умер историк Лев Николаевич Гумилев… Сын расстрелянного поэта Николая Гумилева и поэтессы Анны Ахматовой.
В России, президент которой отчитывается перед американским конгрессом, Льва Гумилева уже не было.
17 июня 1992 года,
Санкт-Петербург.
Приднрестровье. Въезжаешь в город, и сразу, словно из фронтовой хроники — подбитые танки, остовы сгоревших машин и автобусов, руины зданий.
Здесь шла настоящая война…
Под ногами осколки стекол, гильзы. Улицы пусты, и странно и страшно в этом безлюдье выглядят гигантские клумбы с розами. Розы засохли и как будто обуглились.
Но они стоят — тысячи умерших роз в пустом, вымершем городе.
Строг и печален лик Спасителя, Он смотрит с церковной стены на пустые улицы города. А вокруг на белой известке — оспины пуль и осколков...
За углом, в переулке, БТР, взятый в бою гвардейцами.
Теперь это их БТР.
Сами гвардейцы лежат рядом на раскладушках под деревьями. Отдыхают, обнимая во сне автоматы. Другие гвардейцы сидят вокруг трехлитровой банки с вином. Пьют вино и едят абрикосы.
Командир — красивый молдаванин Игорь. Фамилию назвать — «У меня мать в Кишиневе живет!» — отказался. Сам он из Бендер, хотя уже полтора месяца не был в своей квартире. Остальные гвардейцы — русские, украинцы, молдаване — тоже здешние.
— Что бы ни случилось, — говорят они, — мы отсюда никогда не уйдем!
Две недели назад, 22 июня, когда «румыны» рвались к центру города, эти ребята встретили их. Ярость того неравного и кровопролитного боя до сих пор горит в глазах.
— Они на бэтээрах, на танках пришли, а у нас даже «осы» или «мухи» не было, чтобы укусить в ответ!
— Как же выстояли?
— Жадность «румын» спасла нас... Вместо того чтобы всем на исполком навалиться, они магазины грабить кинулись! А нас человек двадцать в исполкоме оставалось! Потом уже казаки прорвались. Помнишь, Петро?
Это Игорь адресуется к казаку, что сидит рядом и слушает наш разговор.
— Еще бы не помнить! — говорит он. — Мы им дали тогда! Эти как на парад сюда приехали!
— Не страшно было?
— А чего бояться! — смеется Петро. — Смотри, что у меня есть.
И он вытягивает из ворота рубашки ладанку. На медной ладанке — Богородица. Только барельеф почему-то смазан.
— Это пуля румынская в том бою прямо в ладанку ударила! — говорит Петро. — Понял?
И засовывает ладанку под рубашку.
— Срикошетила пуля... — говорит Игорь. — Петро контузило, конечно. Когда его в исполком затащили, мы думали, что убит. А он ничего... Оклемался. Только синячище на груди — и все. Ладанка спасла.
— Богородица...
— Ну да... — соглашается Игорь. — Я и говорю, что Она...
2 июля 1992 года,
Бендеры.
Тирасполь переполнен журналистами, но газеты приходят с опозданием или не доходят вообще, и большинство новостей жители узнают, читая надписи на броне проходящих по улицам бэтээров.
Как тираспольчанка Надя, которая ждала жениха на свидание, но не дождалась и долго сердилась на него, пока через три дня — «За Лешу Шурыгина» — не прочитала его фамилию на обугленной броне.
Война ужасна всегда и всегда ожесточает людей.
Дико и нелепо, когда они убивают друг друга, потому что такой приказ отдали командиры… Но еще страшнее и нелепее, когда молодые парни, сами плохо говорящие по-румынски, идут убивать своих сверстников, а заодно женщин и стариков только за то, что те не хотят говорить на чужом языке.
И вот среди трагических известий — «За Колю Белана!», «За Валеру Берзая!», «За Колю Дедовича!» — читаешь и такое: «Румынский не выучу только за то, что на нем разговаривал Снегур!»
Об этом ли мечтали кишиневские писатели, создавая Народный фронт Молдавии? Действительно ли они готовы были давить гусеницами танков детей и стариков только за то, что те не желали читать их книжки?
Нет, наверное.
Но получилось именно так…
Нелепо. Дико. Но… В начале было слово…
«За погибших ребят!» — можно прочитать на бортах проносящихся мимо бэтээров.
3 июля 1992 года,
Тирасполь.
В семидесятые годы критики изобрели слово «чудики» для обозначения того духовного феномена, который проявился в характерах русских людей, нарисованных в рассказах Василия Макаровича Шукшина.
Слово неточное и, пожалуй, даже нечестное…
В него не вмещается та русская боль, та несправедливая униженность, которую несут в себе герои Шукшина. Они страдают, их корежит от того, что не вмещаются они и не могут вместиться в пространство, отведенное им советским агитпропом для духовной жизни.
|
Словно чтобы подтвердить эту мысль, мне отвели в бийской гостинице номер окнами как раз на собор святого благоверного князя Александра Невского.
Но это не собор. В бывшем соборе, как мне объяснили, заводской цех разместился.
Я уговорил сопровождающего сводить меня туда на экскурсию.
Точно… В соборе — литейка, стоят электропечи, плавится металл, а с закопченных стен из кромешных сумерек проглядывают лики святых…
Завод этот возник, когда эвакуировали в Бийск оборудование Московского завода электротермического оборудования. Тогдашний директор завода Геннадий Иванович Соколов дал 20 ноября 1941 года телеграмму: «Прибыл в Бийск. Принимаю помещение завода», а уже в конце года рапортовал: «Удалось с Божьей помощью в срок пустить литейное производство».
Впрочем, если первую телеграмму — вернее, макет ее! — я видел на музейном стенде, то второй рапорт слышал только от своих экскурсоводов…
Может быть, и преувеличили они маленько с «Божьей помощью»…
Но не это важно…
Я не знаю, знал ли Василий Макарович Шукшин про литейку в Божием храме, но поразительно, как схожи были с обликами шукшинских героев проступающие из кромешной, жутковатой копоти на стенах лики святых…
25 июля 1992 года,
Бийск.
Так бывает…
Еще в Сростках обратил внимание, когда ехали на лошади с горы Пикет в столовую, что вокруг одни только герои Шукшина.
И литературовед Виктор Горн, хоть и немец по происхождению, словно из какого-то рассказа Шукшина, и прозаик Саша Родионов, и сам я…
А что делать? Впитываешь в себя местный пейзаж, местную речь, и сам становишься местным и подобно герою Шукшина и начинаешь вести себя.
Зачем-то в пух и прах разругался с телевизионщиком, как будто это он и виноват в том, что творится в Останкино. Потом полез купаться в Катунь, несколько раз взмахнул руками, оглянулся, а Виктора Горна, который остался на берегу, возле одежды, уже совсем и не видно…
Ну, если бы скорость замеряли, наверняка можно было бы на какой-нибудь рекорд претендовать — такое течение у Катуни стремительное.
Кое-как выбрался из стремнины. Долго потом шел по берегу, пока до Виктора добрался.
Но шукшинский колорит и в Москве не кончился…
Ехал на первой электричке из Домодедово — в вагоне девки шампанское пьют из горлышка…
— Чего гуляете с утра? — спросил у них.
— Ты что?! — ответила одна. — С Луны свалился? Олимпийские игры в Барселоне начались.
— Не… — сказала другая. — Я не за Олимпиаду пью… Не люблю спортсменов.
— А за что тогда?
— За этого, как его, Эриха Хонеккера… Чего его выдать требуют? Жалко дедуню…
Тут же мужики в карты играют на деньги…
Тут же нищие ходят…
Тут же дерутся — кого-то уже обокрали…
И так всё рядом, всё это самостоятельно, не смешиваясь…
Чистый Шукшин…
27 июля 1992 года,
Москва.
Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru
