Лихие и святые девяностые (продолжение)

См. начало...

Об авторе. Николай Михайлович Коняев родился в 1949 году. Секретарь правления Союза писателей России. Автор книг о священномученике Вениамине, Митрополите Петроградском, Митрополите Иоанне (Снычеве). Широкую известность получили его биографические книги о поэте Николае Рубцове, писателе Валентине Пикуле. Книги Николая Коняева отмечены премией имени Василия Шукшина, премией имени Андрея Платонова, медалью св. благоверного князя Александра Невского. Живет в Санкт-Петербурге.

1992 год.

Опустевшая река

Тихо стало на Свири.

Посреди лета, в разгар навигации, эта пустота на реке пугает.

Раньше здесь шли самоходки, сновали катера, тарахтели моторки, а теперь — редко-редко! — проползет судно.

Топливо кусается, вот и невыгодно стало возить грузы, невыгодно, да и нечего, наверное, возить.

И на моторках — бензин дорог — только за клюквой да на рыбалку и ездят.

И всё понимаешь, но невозможно привыкнуть к тишине, застывшей над судоходной рекой.

В этом году закрылась пассажирская линия. Туристские суда идут почти пустые. Редкие пассажиры на них — иностранцы.

— После войны-то жили, тоже так было, редко ездили… — вздыхает тетушка.

После войны…

Ну а сейчас — после реформы Гайдара…

Только тогда, в войне, наша страна победила, выстояла…

А теперь?

Опустела судоходная река за окнами нашего дома…

17 августа 1992 года, пос. Вознесенье Подпорожского района Ленинградской области.

Преображение Господне

Приснился сон, будто меня повезли с каким-то мужиком на расстрел.

Мужика расстреливают первым. Он долго дергался, отбивался, и расстрельщики с трудом управились с ним.

А они такие деликатные оказались…

— Снимите, — говорят мне, — рубашку, пожалуйста… И обувь, обувь тоже не забудьте…

Снимаю. Потом вспомнил, что перед смертью помолиться надо.

— Господи! — говорю. — Помилуй мя!

И сразу проснулся.

Ночь такая тихая, светлая, огоньки на воде…

Так и сидел, не зажигая света, смотрел в окно, думал.

То ли Господь меня уберег во сне от расстрела, то ли еще не готов я, чтобы Он помиловал меня.

Но под утро помутнела река, зарядил дождь.

А в прошлом году этот день мы провели на болоте, собирали бруснику и слушали приемник, рассказывавший о перевороте в Москве.

19 августа 1992 года, Вознесенье.

Принципы старые и новые

Сегодня по телевизору праздник «Виват, Россия!».

«Август-91 избавил Запад от навязчивой мысли о советской угрозе», — говорят по радио… Еще говорят, что отменены льготы всем персональным пенсионерам.

Тетушка моя к персональным пенсионерам отношения не имеет, но решение, принятое новыми властями, ей не нравится.

— Погодите… — беседует она с репродуктором. — И вам, когда вы на пенсию выйдете, тоже, глядишь, отменят пенсии!

— Тетушка! — сказал я. — В древней истории существовал принцип, разрешающий человеку поступать с другими, как они поступали с ним. Христос сказал, что поступайте с другими так, как хотите, чтобы поступали с вами. Ну а ты говоришь: пусть с вами поступят так, как вы поступили с нами. Тут ветхозаветные принципы совмещаются с принципами советского коллективизма.

— Ой не ври ты, Миколя! — сказала тетушка. — Вот доживешь до моих лет, так сам узнаешь, какие принципы совмещать, когда у тебя пенсия на старости такая игрушечная.

20 августа 1992 года, Вознесенье.

Слава Богу

Прогорели, осыпались березки, из ивового куста вылетела сорока и улетела неведомо куда. На реке пусто, только шныряет обстановочный катерок, проверяет бакена.

По пустой улице медленно идет женщина. В одной руке — вица, которой она гонит пятнистую корову, а другой рукой женщина катит коляску, из которой, кроме детского одеяльца, высовывается сетка с продуктами — буханка хлеба, какие-то кульки…

— Далеко ли ходила-то, Вера? — окликает женщину старушка, сидящая на скамеечке у своей калитки. — Не в ларьку ли была?

— В ларьку, бабушка… — отвечает женщина, останавливаясь. — Брала масла да хлеба буханку… А обратно шла — корову встретила. Дак завернула к дому!

— Сахару-то нет в ларьку?

— Нет, бабушка… Дуся говорила, может, на следующей неделе выкинут…

— Ну дак хорошо, и слава Богу… Дочка-то здорова?

— Здорова… Всю дорогу спит.

— Молодец у тебя дочерь, Вера. Такая здоровая растет… А муж-то с командировки не вернулся, я не видела?

— Завтра должен вернуться… Ну я побегу, бабушка. Сейчас фильм начнется, хочу посмотреть.

— Дак иди-иди с Богом. У меня-то телевизор сломанный, дак и не смотрю… Чего там у Луиса-то Альберта, всё ладно?

— Дак ведь этой стерве поворот дал, теперь хорошо живет.

— Ну и слава Богу… Такой мужчина хороший, и слава Богу, если наладилось всё. Иди смотри…

И снова двинулась вперед процессия — впереди пятнистая корова, следом Вера с коляской…

Одна осталась старуха на улице.

Выцветшими глазами смотрит, как шныряет по реке обстановочный катерок, и думает о Вере, о ее дочери, о Луисе Альберте…

О том, что — слава Богу — у них, в Мексике, хорошо всё.

29 августа 1992 года, Вознесенье.

Память души

Печка на кухне занимала весь угол, от двери из комнаты до двери в коридор.

Уже давно разобрали мы ее и сложили на этом месте аккуратную плиту со щитом, но проходишь в темноте по кухне и, чтобы определиться, вытягиваешь руку, и всегда удивляешься, не нащупав столбика печи, поддерживающего ее свод над плитой.

И только мгновение спустя вспоминаешь, что разобрана та печь, которую помнишь в этом доме не памятью даже, а самим своим телом…

Ничего не может измениться в пространстве, где ты вырос, и как бы ни переустраивали мы это пространство для большего комфорта, в памяти тела оно остается прежним. Память мускулов оказывается неподвластной переделкам, она помнит только то, что здесь было раньше…

А память души?

2 сентября 1992 года, Вознесенье.

Возвращение в город

В поселке человек не так своеволен, как в городе.

Там за окном — деревья, земля, вода… Следом за летом наступает осень, приходят холода, валится снег.

Хочешь не хочешь, а приходится топить дом, заготавливать дрова, весною — копать огород.

И так из года в год, и не остается времени, чтобы свихнуться на болтовне о свободе, правах человека и проблемах въезда и выезда из страны.

В городе время года не так ощутимо.

Там в телевизионных сумерках расплывается реальное бытие.

Или вернее сказать, бушующий на экранах телевизоров шабаш проникает в квартиры, телеэфирные бесы вселяются в души людей, и уже не только с экранов телевизоров лезут к нам искривленные враньем маски, а возникают рядом, возникают прямо в наших семьях…

Не успели толком распаковать вещи, как заявился Андрей…

Пришел пьяный. Во рту — жвачка. В кармане — бутылка спирта. Еще принес батончик рекламируемого нынче «Марса».

Долго сидел на кухне, пил спирт и засовывал в рот одну жвачку за другой.

Оттягивался, как он выразился, после работы.

Работа у Андрея клёвая.

Борис М. устроил его по Марининой просьбе в фирму, занимающуюся оформлением виз. Руководят фирмой приятели Бориса — тоже бывшие обкомовцы.

Андрей работой доволен.

Прикид, как у настоящего рэкетира. Кожаная куртка, широченные штаны, во рту — жвачка, в нутре — полбутылки спирта.

Жуя жвачку, Андрей смотрел на коробки с клюквой, что собирали мы в Вознесенье.

— Да… — сказал он, выдувая изо рта белый пузырь жвачки. — Да, ребята… Прошло ваше время. Теперь наше наступило…

Я пошел открыть входную дверь, чтобы показать Андрею дорогу из моего дома, но в коридоре догнала жена.

— Он же пьяный совсем! — сказала. — Куда он пойдет? Это же брат мой!

Спорить с женой я не стал.

Ушел в большую комнату и лег спать. Сквозь сон слышал, что Андрей всё еще тут. Ушел только утром, допив спирт, дожевав свою жвачку.

Должно быть, на службу пошел…

Вернее, в своё время, которое -даст Бог! - для нас не наступит…

7 октября 1992 года, Санкт-Петербург.

Собираясь в поездку

Сегодня, кажется, впервые, как-то очень спокойно, как о предстоящей поездке, подумал о смерти.

Дописать книги, привести в порядок бумаги и уехать…

Навсегда уехать...

30 октября 1992 года, Санкт-Петербург.

Песни умерших деревень

Красная Гора и Любовша хотя и стоят в самом центре зоны жесткого радиационного контроля после чернобыльской катастрофы, но все-таки живут, расселять их никто не собирается…

Другое дело — сёла в глубине района.

Готовится к расселению Яловка, уже полурасселено Заборье, полностью обезлюдели поселки Лесной и Буковец…

Как будто в жутковатом сне, идешь по улице.

Дома здесь крепкие, даже заборы не покосились, не заросли кустарником огороды — но нет ни людей, ни животных, не залает собака, даже птицы и те не летают, и только на дальнем конце поселка стучит оторванной доскою ветер, да еще всхлипывают сквозняки в глубине домов…

И кажется, что это плачет в опустевших домах то горе, про которое поется в песне, сложенной колхозницей Ниной Федоровной Долгой:

В чем мы пригрешились,
Чем мы виноваты?
Налетело горе
На людей, на хаты…

В Каменце многие каменные здания полуразобраны, а кирпичи с затаившейся в них радиацией проданы (как тут — чмок-чмок! — не вспомнить похвалы Гайдара по поводу предприимчивого народа) где-то далеко от Брянщины…

Ну а в Лесном, чтобы увидеть горе воочию, нужно войти в дома. Все они открыты. Или хозяева оставили так, или предприимчивые люди, что орудовали тут после них.

Страшна изба с печью и со снятыми полами. Белеет печка посреди темного пространства, греется на ней невидимое Лихо…

И в одном доме так, и в другом, и так до конца улицы — полы везде сняты, и где объявятся эти кирпичи, эти доски — неведомо никому, но ясно, что где-то по этим пропитанным радиацией доскам — чмок-чмок — бегают не подозревающие о радиации дети.

Радиация расползается по стране.

Брянщина — это сердце России. Той, которая зарождалась в Киеве, которая возрождалась после татарского нашествия в Московском государстве, той России, за которую умирали русские, украинцы и белорусы и на Куликовом, и на Бородинском поле, и в степях под Сталинградом…

Эти районы Брянщины входили раньше в Черниговскую губернию, а теперь они — в Гомельской области, и сама Брянщина разделена со своими районами государственной границей.

И что-то зловеще-символическое есть в том, что эти противоестественные границы между Россией, Украиной и Белоруссией сомкнулись в самой загрязненной чернобыльским пожаром местности. Кажется, что из радиации, пропитавшей эту древнюю русскую землю, и возникли они, впились клешнями, как метастазы страшной, поразившей нашу державу болезни.

Границы эти еще не оцеплены колючей проволокой, но едешь из Красной Горы в Новозыбков, и вдруг посреди шоссе — бетонные блоки, вагончики, здесь — в Старых Бобовичах — таможня…

И пусть и не похоже это на настоящую границу, но всё равно — граница, и дальше — и страна другая, и рубли не рубли, и распавшиеся хозяйственные связи («Нам отбили подачу дружеской руки», — как выразился директор совхоза «Победа» из Яловки Г.Д. Шпилько), там родные люди — братья, матери, сыновья, сестры, которые все теперь для тебя — иностранцы.

В этой местности, как говорят, даже крик петуха сразу и на Украине, и в России, и в Белоруссии слышно…

24 ноября 1992 года, Новозыбков.

1993 год

Ёлка в Большом доме

Работаю в архиве Питерского КГБ, читаю дела ПетроЧК за 1918 год.

Евгений Лукин, посоветовавший мне познакомиться с делом «Каморры народной расправы» (несуществующая организация, от имени которой в 1918 г. рассылались сыгравшие провокационную роль прокламации, в результате чего была расстреляна группа монархистов — ред.), устраивает меня в каком-нибудь пустом кабинете, приносит папки и уходит, и я остаюсь наедине с подручными Моисея Соломоновича Урицкого, которые еще в 1918 году задумали перетряхнуть население Петрограда.

В протоколах — голоса русских людей, которых мучили эти чекистские изверги.

И вот перелистываешь пожелтевшие страницы, и голоса подследственных заполняют своей болью пространство кабинета так, что порою становится тяжело дышать.

А в коридор выходить не рекомендуется.

Хотя и свобода сейчас, но посторонние в помещении Управления должны находиться под присмотром, и Лукин, если придерживаться правил, должен сидеть рядом со мною и никуда не отлучаться.

Впрочем, в здешних коридорах, по которым провели на смерть и на пытки столько людей, жутковатой мистики еще больше, чем в кабинете.

Сегодня переписывал протоколы допросов Василия Петровича Мухина, престарелого благотворителя и радетеля народного образования, которого подручные Урицкого расстреляли, — и вдруг показалось, что в коридоре раздался детский смех.

Первой мыслью было опасение, не поехала ли у меня крыша от длительного общения с компанией Урицкого, но через несколько минут снова совершенно отчетливо донесся из коридора детский смех, и я не удержался на этот раз и все-таки выглянул.

Дюжий дяденька в штатском костюме вел по коридору крохотную девочку с пушистым беличьим хвостом…

Нечто сюрреалистическое было в этой мирной картинке.

Тем более что едва мужчина с белочкой скрылся за поворотом, как в коридоре с другой стороны показалась следующая пара: мужчина, почти неотличимый от того, который провел белочку, держал за руку наряженного зайчиком мальчика.

Я аккуратно прикрыл дверь и вернулся за письменный стол к прошениям супруги В.П. Мухина, умолявшей Моисея Соломоновича выпустить из тюрьмы ее старого, больного мужа.

О чекистах с «белочками» и «зайчиками» я старался не думать.

И правильно сделал, потому что всё оказалось проще и обыкновеннее. Оказалось, что сегодня, впервые за всю историю ВЧК-ГПУ-НКВД-КГБ, в здании Управления для детей сотрудников проводится ёлка.

Нашлось объяснение смущению и растерянности, что явственно читались на лицах здешних похожих друг на друга отцов.

Это здание Управления, прозванное в городе Большим домом, так и задумывалось, так и строилось, чтобы не соприкасаться ни с чем человеческим, а стоять как бы за гранью добра и зла. А сегодня залитые кровью коридоры наполнились беззаботным детским смехом, чистыми голосами детей…

Как же тут не смущаться?

6 января 1993 года, Санкт-Петербург.

Изменения в языке

Раньше говорили — начитанный паренек, подкованный…

Но это раньше, когда знания в цене были.

Теперь говорят: накачанный мужик! То есть мускулистый, сильный. Качок, одним словом. 

Теперь кроме силы  нет большей ценности.

Язык очень четко уловил изменения в системе ценностей и ориентиров, принятых в обществе.

20 января 1993 года, Санкт-Петербург.

Благословение

Встреча с Митрополитом Иоанном (Снычевым) в Союзе писателей.

Перед встречей Андрей Ребров затащил меня в комнатку, где сидел Митрополит.

— Благословите, Владыка! — попросил он.

Митрополит Иоанн благословил и его, и меня.

Выступление Владыки — он так долго расхваливал роман Натана Рыбака «Переяславская рада», что возникало ощущение, будто других художественных книг он и не читал вообще! — оказалось неинтересным, но когда начались ответы на вопросы, Владыка преобразился.

И даже не то поражало, насколько умно он говорил, а то, что ответы эти были именно на те вопросы, которые я сам себе задавал в последнее время или собирался задать…

8 апреля 1993 года, Санкт-Петербург.

Пасха

Я редко хожу во Владимирскую церковь, хотя она и рядом с домом.

Уж очень здесь — рядом метро, рынок — много народа. Не повернуться в церкви, не перекреститься толком…

Но так получилось вчера, что поближе к дому храм выбрали…

И до Крестного хода вроде все хорошо шло.

Но с полуночи повалила молодежь.

Запомнилась одна компания. Парни — прикинутые, накачанные. Спутницы их — туго налитые, упакованные… Все шли, сжимая в руках огромные зажженные свечи, выставленные наподобие пик. И решимость в остекленевших от водки глазах была такая, будто прямиком в Царствие Небесное ребята прорваться решили…

Народ испуганно шарахался в стороны.

Жутковато было.

В обычной жизни редко сталкиваешься с новыми русскими. Не пересекаемся — поскольку в рестораны их мы не ходим, а в трамваях наших они сами не ездят. Но вот с храмами неувязка вышла. Не построили они пока своих храмов! Вот и встречаемся…

И в результате, хоть и Пасха наступила, вместо праздника какая-то тяжесть на душе, смута.

А сегодня еще сообщение по телевизору…

В Оптиной пустыни в пасхальную ночь убиты иноки Трофим, Ферапонт и иеромонах Василий.

И понятно, что никак не связано это преступление с вчерашними богомольцами с залитыми водкой глазами, а всё равно ту компанию молодых людей с выставленными наподобие пик зажженными свечами и вспоминаешь, когда об убийстве в Оптиной пустыни думаешь…

18 апреля 1993 года, Санкт-Петербург.

Что рекламируют?

Смотрел сегодня боевик по телевизору — из жизни американской мафии.

В фильм почти через каждую сцену рекламные блоки вставлены. И так сливаются рекламные ролики по тональности с жизнью чикагских гангстеров, что не сразу и разберешь, то ли фильм идет, то ли рекламу показывают.

Еще труднее понять, что в роликах рекламируется — товары или вот эта самая американо-мафиозная жизнь?

20 апреля 1993 года, Санкт-Петербург.

Тихое венчание

Венчались с Мариной в церкви Кирилла и Мефодия.

В маленькой церкви были только мы с Мариной, отец Владимир, дьякон, хор, Антонина Станиславовна, моя сестра Саша и брат Марины — Андрей.

Потом посидели у нас…

Очень тихо было на душе.

19 мая 1993 года, Санкт-Петербург.

Николай Коняев.