«Такая страшная, длинная сказка моей жизни… »

Елизавета Никитична Ильина с духовным отцом, протоиереем Николаем Мезиновым.

Окончание. Начало см.

«С любимым мужем Павликом… »

«Павел стал думать, как меня с Томой увезти подальше от мамы. У него была тетя в Биробиджане, и он решил с нами уехать туда жить. А тогда нужно было брать из МВД пропуск до Читы. Он сказал мне, что взял пропуск, и я поверила. Мама противиться не стала, наоборот, напекла хлеба нам в дорогу. И мы поехали, конечно, Тому взяли с собой.

Недалеко от Иркутска в вагоне стали ходить и собирать билеты для компостера у пассажиров, кто едет дальше Читы. Павлик достает билеты, а пропусков нет. Все билеты нам вернули и велели в Иркутске сходить. Тут уж я вскипела. У нас ни денег, ни еды на обратную дорогу.

Вышли в Иркутске. Я сижу с Томой, а Павлик где-то бегает. И подошла ко мне очень красивая женщина, вроде цыганка, с ребенком на руках, смотрит на меня и говорит: «Эх, как ты высоко летела и как низко села», — и больше ничего.

Павлик приходит с каким-то мужчиной, говорит, что завербовался плотником в Новосибирск, откуда идет ветка в сторону Кемерово, на станцию Промышленная.

22 февраля 1989 г. Итак, не имея около себя мудрого человека, кто бы мог меня убедить в обратном, я озлобилась против Павлика, он мне стал не только нелюбимым, но и противным. А как он хотел жить со мной, не чаял души в Томе, но я ощетинилась, как ягуар. Я согласилась жить с ним под одной крышей, готовить ему пищу и стирать, но не больше. Как мужа я уже не могла его к себе и близко подпускать. До сих пор диву даюсь, как можно было так любить человека и настолько возненавидеть! Видимо, сказалось отношение к нему моей матери…

Прожила я на станции Промышленной столько времени, сколько потребовалось, чтобы накопить денег от его зарплаты на билет домой. Сама я не работала, сидела с Томой. Готовила еду, но когда он приходил с работы, я даже не вступала с ним в разговор. Он очень расстраивался и часто даже вообще не ел, а мне его не было жалко.

Накопив денег, я пошла и купила билет. Когда он пришел с работы, я, собрав Тому, сказала, что уезжаю. «Иди, проводи меня на вокзал». Он только сказал, что провожать не пойдет — иди, езжай. Возможно, он не верил, что я уеду на самом деле, но я поехала и оставила его одного.

Но он вслед за мной приехал, и мы с ним опять сошлись. Не помню, как называлось место где-то около Уфы и, представляете, вот только он устроился туда на работу, я начала дурить. Сама себе была не рада. Вот влезло мне в голову, что раз меня мама не благословила, то я с ним все равно жить не буду. Тут и расстояние до Куйбышева всего ничего, но денег на дорогу нет, и взять их негде. Теперь он мне денег не давал, сам покупал все необходимое.

И я написала домой письмо, прошу прислать мне денег на билет. Взяла Томочку по руки и пошла с ней на почту. Иду по дороге и молюсь усердно, и думаю: ну что бы мне найти денег, чтобы купить билет и уехать от него навсегда. И вот смотрю — у обочины лежат деньги, и не то чтобы кучкой, а как будто их специально шли и кидали: пятерки, трешки, рубли друг за другом. Такое может быть только в сказке, но честное слово, это было на самом деле.

Я оглядываюсь кругом: никого, — и скорее собираю деньги прямо в рукав и бегом с Томой домой. Когда пересчитала деньги, то их как раз хватило, чтобы я снова уехала. Чем я и воспользовалась.

И в третий раз он приезжает за мной, и снова меня уговаривает уехать теперь уже на станцию Чаркли в Чувашии, за городом Канаш. Я опять поддалась уговорам и поехала с ним. Он был хорошим плотником и всегда устраивался по этой специальности, и жилье нам сразу давали. Эта моя поездка с ним была последней.

Снова у нас была отдельная комната, даже вход отдельный, хотя это и был барак.

В Чарклях Тома сильно обожгла свою ножку. Я готовила с соседкой Верой во дворе в чугунке картошечку, а она сидела на бревнышке около костра. Чугунок кипел так тихо, сверху варево затянулось пленкой, и даже незаметно было, что под этой пленкой кипит крутой кипяток. А Тома кувыркнулась и угодила пяткой прямо в чугунок. Я ее каждый день носила на руках в районную больницу за десять километров на перевязку, но все не заживало. Образовалась корка, а под ней гной с зеленью. Так было, пока мне подсказали: нужно лечить рыбьим жиром. Я смочила в рыбьем жире бинт, сама сняла с ожога корку и стала класть на рану бинт с рыбьим жиром. И только тогда затянулась рана, но шрам остался на всю жизнь.

В одно прекрасное утро Павел ушел на работу, а я опять собрала Тому и на станцию-разъезд, где мы и жили. Но там останавливались только товарные поезда. Я попросилась у кондуктора доехать до станции, где уже взяла билет на пассажирский поезд…

Приехала домой. Шел 1949 год. К нам в колхоз приезжали с куйбышевского комбината Главпарфюмер и приглашали к себе на работу. И вот, оставив Тому у мамы с папой, сама я, Маня Куколь, Лилька Биз и Барклай вчетвером уехали из Коноваловки, нашли этот комбинат и нас взяли на работу грузчиками в транспортный цех. Мы устроились в Запанском у одной бабки на квартире. Кушали все вместе: одна-две картошины на 5-6-литровую кастрюлю, и хлебали этот суп, пока животы не надували. А потом мужчины грузчики стали приносить со сливной станции свиное сало, и мы стали кушать это с хлебом, как бутерброды. Тут мы стали оживать.

Грузили в вагоны хозяйственное мыло в ящиках по 50 килограммов, выгружали уголь из пульманов, возили этот уголь на машинах к котельной, погружали в вагоны мешки с мелом и все-все, что только заставляли. А весной Самарка разливалась, и вода подходила к самым воротам комбината. Приходили баржи с известковым камнем, и мы их тоже разгружали, а потом грузили в машины и разгружали уже в меловом цехе, где этот камень обжигали и делали мел для зубного порошка. Кроме этого ездили на Волгу, разгружали баржи с цементом, таскали на берег мешки по 50-60 килограммов и складывали в штабель. Ходили все время в ватных брюках, фуфайки в мелу, лица в угле, на ногах купленные на Болгарке (рынок был тогда на месте ЦУМа Самара) самодельные из ватника бурки с красными галошами, а на головах платки, у кого какой. У меня был вязаный зеленый, которым теперь Тома привязывает горчичники Ане и Никитке.

Вот представьте, какие мы были, а мне было 29 лет, а моим подругам и вовсе, наверное, по двадцать. Настоящие пугала огородные! А жили очень дружно, весело, над пальчиком хохотали.

Я благодарна этим соседским девчонкам Мане и Лиле, да и Барклаю. Отец Лили Биз жил рядом, он раскулачивал нас, и с Барклаем они были родня. Отец и дядя Барклая нас ненавидели и считали кулаками. Но я попросила своих, чтобы они в Куйбышеве не говорили никому, что я в тюрьме сидела, и сколько мы вместе там прожили, низкий им поклон — никому ни словечка про это не говорили. Потом они вышли замуж за коноваловских парней и уехали обратно в село жить. Осталась здесь я одна. Но затем приехал Федя Ризнай со своей невестой Настей Потаповой. Всех их я благодарю, что никто не предавал меня.

А что с Павликом моим? Он опять приезжает в Куйбышев, устраивается плотником. Тома стала большая, я ее записала в школу № 42. С улицы Засулич в Запанском Тома 11 лет ходила в свою школу то через перекидной мост над железнодорожными путями, то через тоннель.

Павлик приходил, уговаривал меня, уговаривала и соседка, но я поставила точку — больше с ним не сходилась. Он уехал в какой-то район Куйбышевской области, сошелся с какой-то женщиной и жил. Наверное, уже помер, потому что он старше меня на 17 лет.

Вот так кончилась моя эпопея с любимым мужем Павликом.

«Тихой вечерней порою… »

Все справки, которые мне давали из лагеря, я уничтожила, а секретарем в сельсовете работал мой товарищ, я с ним училась в одном классе. Федя Тумаев, Царствие Небесное ему, он мне дал новое свидетельство о рождении Томы, будто бы она родилась в Коноваловке, а не в Караганде, и справку, по которой я получила нормальный паспорт, с которым живу по сей день.

Низкий поклон всем тем людям, которые для меня столько сделали!

Я не знаю, как бы еще сложилась моя жизнь здесь, на воле, не встреться эти люди на моем жизненном пути. Благодарю всех, всех от всей души. Это самые тяжелые годы в моей жизни. Ох, Боже мой, Боже мой!

Милые мои детки, никогда ни вам, ни вашим детям не пожелаю испытать то, что мне пришлось, видеть то, что мне пришлось пережить. Не приведи Господь!

1 октября 1998 года. На праздник иконы Божией Матери «Целительница» была в Петропавловской церкви. После службы я решила поехать в книжный магазин Покровского собора и купить книжку «Молитвы Пресвятой Богородице», которые недавно выпустил «Благовест». Когда я приехала туда, купила три свечи. Положила одну к раке нашему очень чтимому бывшему Архипастырю Митрополиту Мануилу (Лемешевскому), а вторую к кресту с могилы его ученика, тоже бывшего нашего Архиерея Митрополита Иоанна (Снычева). И третью свечу поставила к Преподобному Сергию Радонежскому. Я ему каждый день молюсь. Затем пошла в магазин, там никого не было, кроме молодого священника и продавщицы. Но нужной книги нет, а есть другая, в виде псалмов, обращенных к Божией Матери. И продавщица дала мне книгу. Но книга стоила 19 рублей, и я отдала ее обратно: «У меня только 10 рублей, я ее не могу купить. И не знаю, когда дадут пенсию… ». Тогда этот молодой священник забрал у продавца книгу и снова протянул мне. «Отдайте свои 10 рублей, а остальные я доплачу. И берите эту отличную книгу». И объяснил мне, что это Псалтирь Божией Матери. Я не знала, как его благодарить. Молила доброго, доброго здравия. Спросила, как его зовут. «Сергий», — ответил священник. А продавщица добавила: «И за жену его Елену помолитесь». Он меня благословил, поцеловала ему руку, и он, уходя, спросил, как меня звать. Я их имена тоже записала в поминальной книге о здравии и еще записала Анну из Петропавловской церкви, которая дает мне просфоры по целой сумке. Дай Бог ей здоровья на долгие-долгие годы! И когда меня не станет, помяните их добрым словом и молитвой.

Господь добр и многомилостив, никогда не оставлял меня, грешную. Благодарна Богу! Благодарю также Пресвятую Богородицу Деву Марию за Ее заботы обо мне, грешной. Тома, милая, исполняй все, что нужно, когда меня уже не будет. Целую, твоя мама.

1 апреля 1987 г. … Благодарю судьбу за то, что на моем жизненном пути очень много встретилось умных, благоразумных, добрых людей. И слава Богу, что хороших людей все равно на белом свете больше, чем подлых.

18 сентября 1987 г. … 6 декабря будет 8 лет, как работаю в авиационном институте. Хорошо! Начала свою трудовую деятельность в образовании народном — учительницей в 1939 г. А завершаю в области высшего народного образования — уборщицей.

22 декабря 1989 г. Сколько я молилась Богу, чтобы мне хоть перед смертью пришлось пожить в таких условиях, как люди добрые живут. И вот Господь Бог пожалел меня — вот уж двадцать лет живу и никакого горя ни насчет воды, ни о топливе не знаю. Господи, благодарю Тебя!

Вот только все время вспоминаю папу, жалею, что он не видел, в каких условиях я теперь живу. Как бы он порадовался, Боже мой! Слава Господу Богу!

На этих днях должна приехать Тая Шишкина (девичья фамилия Бойкова), которой я в 1941 году написала то злополучное письмо, через которое я отбухала в заключении с 20 декабря 1941 года по 1 января 1947 г. в Караганде. А ее, хоть она была не медсестра, а учительница, отправили на фронт в наказание. Вот так вот пороть горячку!

Все пережито, все пройдено. Мне через два с половиной месяца будет 70 лет, я уже догоняю по возрасту отца, он умер на 74-м году жизни, а брата Ивана обогнал даже Коля на десять лет — он умер в 50. Вот так быстро течет время.

с. Коноваловка, 13 сентября 1990 г., четверг.

… Когда приезжала на кладбище, то говорила, слезая с автобуса: «Господи, ведь рядом город — и там такая же земля, но здесь не такая — родная! Здесь в детстве бегали босиком, сюда к церквам приходили… » Ну своя, родная, милая земля. И я очень довольна, что летом вновь живу в Коноваловке, в своем домике.

И вот сегодня отправила в Куйбышев свой первый за свои 70 лет трудовой урожай из родимого села Коноваловка.

Когда-то в молодости играла на гитаре, и пели под нее песню, которую сейчас передают по радио:

Где эти лунные ночи?
Тихо поет соловей.
Где эти карие очи,
Кто их ласкает теперь?

Тихой вечерней порою
Выйду я в сад погулять,
Ночка еще не настанет,
Буду я милого ждать…

20 декабря 1990 г. Вот еще одно репрессированное имя — нашего родного города. Вчера по телевидению сообщили: принято решение областного руководства о возвращении городу Куйбышев исконного имени — САМАРА! Господи, Господи! Сколько и каких чудес натворила наша страна, наша «родная советская коммунистическая власть» за 73 года!…

Вчера был большой праздник, Никола Угодник, Николай Милостивый, Николай Чудотворец. Творил чудеса, помогая страждущим, больным людям, его еще называют скорым помощником.

Все, ну абсолютно все было в нашей жизни отвергнуто. Ну вот и финал — финал страшный… Об этом все сказано в 24-й главе Евангелия от Матфея.

Двоюродная сестра Елизаветы Никитичны Ильиной фронтовая медсестра Таисия Марсакова погибла в 1942 году в боях под Новгородом.

Вот я пишу, а по телевизору Наталья Горбань поет «Ой, Самара-городок, неспокойная я… » Как хорошо! Как будто я сразу стала молодой, двадцатилетней, еще до начала Отечественной войны, когда мы жили хотя материально не богато, и даже плохо, но все равно мы так верили всему, что нам обещало правительство, так надеялись на отличнейшую жизнь. И вдруг — война! Страшная! А потом мой арест 20 декабря 1941 года, и вся жизнь становится страшным, страшным сном. Сегодня в 9 вечера будет 49 лет с того времени.

Боже мой, сколько пройдено за эти годы! Не стало самых близких мне людей: мамы, папы, старшего брата Ивана, который раньше всех ушел из жизни. Ушли и те, которые при моей жизни появлялись совсем молодыми… Мне уж теперь 71 год, осталось совсем немного гостить на этом свете. Господи, а какая я грешница престрашная пред Господом Богом, перед родителями, братьями и сестрами, перед детьми и внуками!

Господи, прости меня, простите меня, родители мои, братья и сестры, простите, мои детки и простите меня, ради Христа, Аня и Никита! Простите за мое ворчание, за нехорошие поступки перед вами, за все, за все прошу перед Господом Богом прощения!

Многие спрашивали, за что меня посадили, ибо я работала учительницей — не воровала, не убивала, так за что же выходит? И все, все до единого говорят: да ни за что так пострадала! Все на селе знали отлично, кто были мои родители, чьи мы были дети, и поэтому все понимали, что я сидела 5 лет ни за что. Что это было такое страшное время, когда гибли миллионы, безвинных людей мучили, расстреливали. Заставляли отрекаться и от Господа Бога, и от своих родителей.

«Что пройдет — то будет мило»

Слава Богу, хотя поздно, но спохватились, возвращаются и к Богу, возвращают и честные имена расстрелянных напрасно, запятнанных людей.

5 февраля 1991 г.

Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.

Сердце в будущем живет;
Настоящее уныло:
Все мгновенно, все пройдет; (подчеркнуто Е.И.)
Что пройдет, то будет мило.

Прочитала эти строки А.С. Пушкина в численнике за 5 февраля. Как они кстати, как правдивы, ни добавить, ни убавить совершенно нечего. Недаром он — гений.

Ну что произошло за то время, что я не писала: прибавилось много новых талонов на продукты питания, причем уменьшили норму на некоторые продукты, например, сахара было 1, 5 килограмма, теперь только 1, но зато водки вместо одной бутылки стали давать две…

А в моей жизни самое главное, что произошло, — то, что я получила ответ из Самарского КГБ на свое заявление (написанное 9 декабря 1990 г.) — № 86 от 17 января 1991 г.:

«Уважаемая Елизавета Никитична.
Уголовное дело в отношении Вас направлено на пересмотр и реабилитацию в Куйбышевскую областную прокуратуру, откуда Вы получите ответ.
Начальник подразделения /В.К. Куренев/».

Да, интересно, доживу ли еще и до этого дня, когда я получу решение реабилитационной комиссии. У меня так другой раз сердце кровью обливается, как об этом подумаю. Почему-то мне кажется, как будто меня вызовут к следователю на допрос, как это было. Так страшно, что сердце начинает колотиться, колотиться. Но:

Все мгновенно, все пройдет…

Сколько уже было и сколько прошло за мои 71 год жизни!

А в настоящее время вообще в жизни такой суетной кажется, как будто не живу настоящей жизнью, а как будто снится сон, ибо что ни день, то хуже и хуже становится. Не знаю, что ожидает?

Я-то ладно, уже осталось немного, а страшно за детей, внуков. Ну нет, не видно никакого просвета до конца туннеля…

Сегодня прочитала в «Ком. Правде» — опять убили дома в Москве священника, на этот раз отца Серафима. Это за последние полгода уже третье убийство священника.

Вот какая у нас стала «светлая коммунистическая жизнь», к которой шли целых 73 года. И как видно, наконец-то дошли…

Если жизнь тебя обманет…

Но ладно. Бог даст здоровья — скоро в Коноваловку. Дай Господи, чтобы все было хорошо.

А пока на этом все.

17 апреля 1991 г., с. Коноваловка.

В этот год весна в нашей семье — юбилейная. 1 марта Никиточке уже 15 лет, Томе 31 марта у-ж-е 45 лет, а я даже уже и не помню, когда мне было 45 лет, а теперь целых 71…

В воскресенье 14 апреля был последний день Пасхи (Светлой седмицы), а во вторник была Родительская, Радоница. Была вчера в гостях у папы с мамой — поплакала, все родные могилки обошла.

Вчера три женщины: Нюрочка, Тая и Саня были у меня вечером долго, и сегодня навещала родня. Как приятно, как хорошо у себя на родине, все меня знают, и я тоже. Господи, Боже мой, это Ты меня пожалел, спасибо Господу Богу за такое добро. Я думала всю жизнь, несчастнее меня и нет, ан нет — Господь не забыл про меня.

Благодарю Тебя, Господи, от чистого сердца и от чистой души!

Вот она такая, жизнь, не хуже песни: «То вознесет тебя высоко, то бросит в бездну без стыда… »

Все мы под Богом, а у Господа Бога все готово бывает, и ничего и ни про кого Он не забывает.

Я очень и очень рада и довольна, что я в родной Коноваловке. Может, и усопшие родители помолились Богу за меня… Спасибо всем, кто помог мне в этом деле.

Ну а пока хватит на этом писать. Время 15 минут 10-го, я уже спать хочу, устала.

19 мая 1991 г. Коноваловка

Писать надо, но глаза плохо видят, так я за два дня наплакалась. Вчера в половине первого дня собиралась мыть пол, а потом истопить баню. Смотрю, к калитке подходит Рая Облом. Я выскочила к ней навстречу, а она говорит, что ее просили передать, чтобы я обязательно пришла на похороны. Спрашиваю, кого? Самконь Проска патянь (это Мишина мать, который прошлый год привез мне уголь). Золотые люди, наверное, из всего села. Тете Прасковье шел 88-й год, имела 5 детей, когда муж ее умер, Мише было всего пять лет, а муж ведь умер от голода, вернее, в одну неделю умерли втроем — свекор со свекровью и муж т. Прасковьи, наевшись собранных весной на полях колосков. За эти колоски людей судили, и ими же отравились полно народу, оттого что они в поле зимовали и уже проросли, в них накопился яд.

Много, очень много она с пятерыми натерпелась и голоду, и холоду, но все выросли отличными людьми. И как они лелеяли свою мать! Очень мучилась в молодости с детьми, но зато такая честь ей была в старости, и как за ней все в голос ревели — и сыновья двое, и трое дочерей. А у них детей у кого трое, у кого четверо, да еще и правнуки тети Прасковьи уже 18-летние. А как внуки-парни плакали — это надо было видеть! Царствие ей Небесное, доброй, сердечной, благородной тете Прасковье! Они очень роднились всю жизнь с нами.

19 августа 1991 г. Сегодня праздник — Преображение Господне, или Яблочный Спас, святят яблоки.

Встала я в 4 ч. утра, умылась, помолилась, собралась со своей коляской и пошла на бахчи. Пришла в 7 утра, привезла 21 арбуз. Выпила чаю с сухарями и снова пошла. В этот раз привезла 16 штук уже поменьше размером. Так устала, что как села, так и не могу встать. Но осталось там мешка два, а все уже собирают, увозят — кто на тракторе, кто на мотороллере, кто на мотоцикле или лошади, а я на своих двоих, как в войну.

Налила молока, сижу, слушаю — по радио слова 2-3 скажет и захлебывается, я ничего не понимаю. Притом начала не слышала — о каком-то «чрезвычайном положении»…

Пешком я уже больше идти не могла и пошла к Вове Облом, и вот у него дома сидят Саня и Сергей Петрович, и они мне говорят, что Горбачева сместили так же, как Хрущева, который уехал отдыхать, а тут его и выгнали. Вся шкура у меня поднялась, мне так страшно стало, как в 1941-м. когда объявили войну.

Какой ужас, до чего мы дожили? Ну что же творится в стране, а? Кроме Господа Бога знает еще кто-нибудь или нет? Что нас ожидает еще впереди? Боже Милостивый! Наверное, правильно говорили старые люди, что настанет время, когда живые будут завидовать мертвым.

Господи, страшно-то как становится!

… Сколько пережито! Сколько пролито слез — океан! И всегда с Божьей помощью выкарабкивалась сама. Да, видно, так угодно было Господу Богу, такую судьбу уготовал мне Господь.

Господи, хоть бы наладилась жизнь, страшно, страшно! Вот пишу, а сама слушаю радио, где без конца передают о чрезвычайном положении в стране. В Москве ввели чрезвычайное положение. Все, хватит, поиграли в демократию, гласность, на все сразу наложили лапу военные. Даже передали об ограничении выхода центральных и московских газет. Вот так!

Не дай Бог, опять настанет 58-я статья, аресты за слово, сказанное не так.

1 сентября 1991 г., с. Коноваловка.

О Господи, Боже мой! Слава Тебе, Господи, что быстро все кончилось и мало было человеческих жертв. 24 августа в субботу с 10 утра начали показывать по телевизору похороны убитых и до 5 вечера. Я все это время плакала навзрыд.

Спасибо москвичам, поплатившимся своими молодыми жизнями, спасибо войскам, которые охраняли Белый дом, где трое суток находилось правительство России, что сообщали всем о том, что это военный переворот, что это путч. Ой, слава Богу, опять нас Господь пожалел!

12 сентября 1991 г. Такое настроение после В-го приезда, глаза не видят, не могу писать, столько я плакала. Господи, ну сколько я могу плакать, а не плакать — нет сил терпеть ее слова, ее тон. Ну почему она не может по-человечески относиться ко мне??? В чем моя вина, а? перед ней именно.

Кончилась передача «Играй, гармонь». Пока смотрела, так вся моя жизнь пробежала перед глазами. сколько слез я в своей жизни пролила, если б собрать все, то набралось бы целое озеро Байкал, но только было бы соленое.

Эх, гармонь ты, гармонь! Если бы не война, была бы у меня музыкальная семья: муж гармонист, а я гитаристка. Но судьба распорядилась так, как распорядилась — как ей нужно было.

Господи, как вчера я голосила. Стоя на коленях и лежа ничком на полу перед иконами, просила прощения, за что меня так наказывать. Во всех грехах я и только я виновата, во всем, как я поняла и понимаю. Ладно, видно и это надо пережить. Больше сегодня писать я не смогу.

9 октября 1991 г., Коноваловка. Уже доходит половина октября, приходят холода. … Съезжу в город до числа 29-30 октября, потому что 31-го маме будет память. Все если будет благополучно, поеду в церковь — и заодно буду причащаться. А потом приеду, Бог даст здоровья, погреб закрывать на зиму.

Слава Тебе, Господи, лето прошло благополучно, при добром здравии. Кроме скандала с В. Да, с ней, наверное, теперь отношений душевных, сердечных не будет. Ну что ж, видно, так угодно Господу Богу, а сердце у меня без конца скребет и скребет.

Долгожданная реабилитация

18 октября 1991 г., с. Коноваловка. 16 октября мы с Нюрочкой были на кладбище, посадила я две березки, одну с расчетом на свою будущую могилу. Осень такая теплая, такая солнечная, сухая, как лето.

Но я решила завтра ехать в город, ибо тут мне уже совершенно делать нечего, все-все, что задумала и хотела и что сама смогла сделать, все сделала. А сидеть без дела попросту не в силах — тоска неимоверная. Да и там нужно с талонами бегать по магазинам, что можно, что есть, выстаивать очереди и покупать. А притом 31 октября — маме день памяти, обязательно нужно идти в церковь, заказать обедню и причаститься. А там, Бог даст здоровья, когда похолодает приехать закрыть погреб на зиму. Господи, помоги, чтоб все было благополучно.

Итак, начинаю складывать багаж к завтраму.

25 ноября, г. Самара. … Но вот снова чудо. По-моему, 6 января 1991 года я написала в Куйбышевский КГБ письмо о том, что я здесь на Степана Разина сидела во внутренней тюрьме и была осуждена на 5 лет, что прошу рассмотреть мое дело о реабилитации. И вот 17 января 1991 г. получила ответ, что мое дело передано в комиссию по реабилитации.

А ответа все нет и нет. И я решила сама поехать на Степана Разина 11 октября. Меня принял Федор Артемьевич Мерзляков. Записал номер моего домашнего телефона и сказал, что дело мое встречал, посмотрит и сообщит.

И вот в ночь на 15 октября, под пятницу, увидала во сне Павлика — впервые за все эти годы. Проснувшись, утром лежала и думала: видимо, он умер давно, может быть, сегодня день его памяти. И решила его со всеми своими родными помянуть. И вдруг! И вдруг! Вдруг — только позавтракала, было 9.30 утра — звонок телефона. Беру трубку, и мне Мерзляков говорит, что я реабилитирована 21 июля 1989 г. и чтобы я пошла на Чапаевскую, 151 — в обл. прокуратуру, где мне дадут справку о моей реабилитации. А потом возьму две фотки и пойду в облисполком к Галине Алексеевне Гусевой, секретарю комиссии по реабилитации, чтобы меня включили на паек в магазине вместе с участниками войны, и что мне должны выплатить компенсацию за пять лет страданий в лагере.

Не представите, какое у меня было состояние. Положив трубку телефона, я зажгла лампаду, упала на пол и стала голосить, плакать с воздетыми перед иконой руками. А потом пошла в ту комнату, где портреты мамы и папы. Перед их портретами также плакала, просила прощения у них, сколько я им горя принесла.

Сразу написала о том, что меня реабилитировали, в Коноваловку Нюрочке, в Волгоград Аннушке, Тае Бойковой, которой писала то злополучное письмо, из-за которого меня и посадили, в Отрадный Вере Михайловне Каретниковой, Нине, сестре двоюродной — в Донецк. И вот сегодня получила письмо от Нюрочки, которая пишет, как у Сергея Петровича читали мое письмо и плакали. Получила от Веры из Отрадного и из Волгограда от Аннушки: все, все рады за меня. Спасибо всем.

Сразу звонила Коле нашему, плакала не знаю как, и они меня все поздравили

Я благодарна Богу, что у меня не было вакуума, пустоты в жизни, что всегда были вокруг меня добрые хорошие люди, подруги, парни. С очень и очень многими дружила от души, от чистого сердца. И до сих пор переписываюсь, и прочитайте любое письмо, как меня жалеют. Благодарю за это Господа Бога! Это я считала и считаю — душевное богатство, которое ни с золотом я не сравню, ни с серебром. Это то, что говорили: не имей сто рублей, а имей сто друзей.

20 декабря 1991 г. 10 часов 10 минут утра. Дома я одна, Тома с Аней пошли куда-то по делам своим.

Но удивительно мне просто самой, что сегодня, в такой знаменательный для меня день, черную дату всей моей жизни — 50 лет со дня моего ареста, — я чувствую себя так спокойно. Удивляюсь: не хочу плакать и ничего не вижу для расстройства.

А может, это потому, что за 50 лет, а это целая жизнь, выплакала все свои слезы? А может, потому, что начиная с 11 октября, когда я в оправдание своей личности начала хлопотать, продвигать свое дело — и все это кончилось вчера, в день Святого Николая Угодника? Приехав из церкви, я пошла в райисполком, где мне дали справку о том, что я приравниваюсь даже не к участникам, а к инвалидам Великой Отечественной войны. За эти дни я столько переплакала, что, видно, и слезы кончились. А может, это переходный период был из «воровского» состояния к справедливой, нормальной жизни?

Не знаю, но факт остается фактом, пишу эти строки совершенно спокойно. Слава Святому Николаю Угоднику!

Слава Господу Богу!

Последняя Троица

Дочь Елизаветы Никитичны, Тамара Павловна Сухарева, закрыла тетрадь.

— Вот мамина тюремная фотография в Белой книге памяти, и написано о ней. В 15-м томе. А в другом томе — дядя Павел, Ильин Павел Яковлевич:

30 октября 2012 года, в день памяти репрессированных политических заключенных, дочь Елизаветы Никитичны Ильиной Тамара Павловна Сухарева пришла в парк имени Гагарина, где похоронены тысячи убиенных политзаключенных…

«Родился в 1881 г., с. Коноваловка, русский, б/п, крестьянин. Арестован 5 мая 1930 г. приговорен: тройка при ПП ОГПУ по Средне-Волжскому краю 19 мая 1930 г., обв. по ст. 58-10 (контрреволюционная пропаганда и агитация). Приговор: к 5 годам заключения в концлагере. Реабилитирован 24 мая 1989 г. Куйбышевской облпрокуратурой.

Из лагеря он не вернулся. И никто не знает, где он окончил свои дни.

— Мне рассказывала одна женщина, Полина Романовна, о том, что ее родственник пережил на Соловках. Идут по мерзлой, обледенелой дороге, ветер, мороз. Люди голодные, изнуренные, не выдерживают и падают без сил — и конвоиры добивают их прикладами винтовок, пристреливают на месте… И те, кто еще мог идти, из последних сил поддерживали ослабевших товарищей, чтобы они не упали. Потому что упадешь — это все. Смерть…

— Мама не могла без слез вспоминать, как они ехали в Караганду. Ехали далеко, очень долго, морозной зимой. Люди больные, измученные в тюрьмах. И вот умирает человек — и его тело просто выбрасывают из вагона. Падает у откоса, снегом его заносит — и до весны, пока оттает, и зверье растерзает останки. Сколько таких сугробов было вдоль этой железной дороги?… Мама говорила: «Я никогда не забуду, все в глазах стоит!» Как можно это забыть…

Вот эта Библия появилась у нас в знаменательный день. Прочтите мамину запись на внутренней стороне обложки: «Эту Библию купила в Петропавловской церкви 20 ноября 1991 года, получив справку о реабилитации из областной прокуратуры. Давала обет Господу, что если я получу эту справку, то сразу же куплю Библию. Тогда они только появились за 80 с лишним лет, после развала советской власти. Пожизненное мое желание исполнилось — иметь Библию, Книгу всех книг на свете. Мама».

Она очень любила читать и всегда много читала. Сначала обычные книги — только появилась «Школьная библиотека», и мы покупали книги, она их читала. Потом все говорила: «Вот уйду на пенсию, буду читать». Но разве усидела бы она, когда нужно чем-то помочь дочери, внукам?

Мама была начитанная, грамотная. Вначале, как и многие, увлекалась политикой. Про Жукова у нее целая тетрадка была, переписывала отовсюду. Интересовалась военными действиями. Пока не появились духовные книги, которых раньше было не найти и не достать. И она уже взахлеб стала читать о Боге, о святых — вот там некоторые книги за иконочкой лежат и сейчас. Включит настольную лампу, и вот она читает, читает не знай до скольки.

Теперь уже ничего другого ей не надо было. Она стала выписывать «Благовест» с 1991 года, и до сих пор мы не расстаемся с этой газетой. Читала от корки до корки, очень любила «Благовест».

Вот ее рукописный молитвослов — видите, написано: «Вторая тетрадь, что я измолила». Их же, печатные молитвословы, тогда было не купить… Когда она приобрела себе дом в Коноваловке, мы в апреле увозили ее туда, а в октябре привозили домой. И эти месяцы она была, как пишет, «в затворе», в трудах и молитвах. Бросит на пол куртку, телогрейку — и на колени, молиться. И вот, видите, все «измолено», все исчитано. У кого были какие молитвословы, она брала и переписывала себе в тетради. И утренние и вечерние молитвы, и псалмы, и все…

— Видно и следы от слез…

— Что интересно, все, ну может быть, почти все самые главные события в ее жизни происходили 20 или 21 числа: родилась 20 марта 1920 года, арестована 20 декабря 1941 года, даже вот эту квартиру получила 20 декабря 1969… Эти числа она считала для себя очень важными. Последние годы она всегда старалась к этим числам обязательно причаститься.

И 21 числа, на Троицу в 2003 году, у нее случился инфаркт. Это была Троицкая Родительская суббота.

— А Елизавета Никитична тогда уже была при храме?

— Да. Она с самого начала ходила в Троицкий храм. Мы, помню, гуляли с ней у озера, и вот как раз начиналось строительство этого храма; помню, был ящичек для пожертвований на храм. Мы с ней положили туда денежку и говорим: скорее бы был построен этот храм! И как только храм открылся, мы туда сразу пришли. Там стоял еще временный иконостас, ничего практически не было. И мама стала ходить в этот храм. Стала стоять у главного подсвечника. И все они подружились, эти женщины, бабушки. Все было хорошо.

И вот — инфаркт. Мы с ней три недели лежали в больнице. И после этого она стала считать уже Троицы: «Вот еще одну Троицу прожила… ». Я старалась, конечно, когда она уже не могла сама ходить в церковь, приглашать к ней батюшку, причащать ее не только к 21 числу, но обязательно — к Троице. И умерла она в этом году на Троицу, представляете? Ну не на саму Троицу, а на день Святого Духа, 4 июня.

— Это получается, она 92 года прожила?

— Никто из ее родных, кого она помнит, так долго не жил. Бабушка 84 года прожила, дедушка 74. А так вот все довольно молодыми ушли.

И она говорила: «Это, наверное, потому я так долго живу, что очень грешная, не все грехи отмолила». У нее память была исключительная, и она молилась за очень-очень многих. И вот придет к нам новый почтальон или врач, и она спрашивает: «А кто у вас родители? Кто есть в семье?» — и потом запоминает и за всех по памяти молится. И тоже она считала, что, может быть, потому еще оставил ее Господь на земле, чтобы молилась за умерших своих родственников.

Утром встанет, обо всех в своих списках помолится, только потом кушать садилась. И после еды опять начинала молиться, молиться.

Когда в больнице ей немножко полегчало, конечно, она очень захотела причаститься.

Она много лет ходила в храм Петра и Павла. Тут все бабушки окружающие всей толпой шли на первый автобус и в церковь. И я с ними тоже иногда ездила, когда могла — я работала. И вот мы приедем в Петропавловскую церковь, там народища — вот так вот все плотно стоят друг к другу. И как сейчас вижу батюшку Иоанна Букоткина, голос его слышу. Мы приезжали в церковь и причащались.

Какое-то время мама ходила в Кирилло-Мефодиевский — еще маленький деревянный — храм. Очень любила она отца Олега Китова, который потом стал настоятелем Крестовоздвиженского храма, а затем и принял монашество, умер иеромонахом (Царство Небесное иеромонаху Георгию!). Как она слушала его проповеди, приходила, рассказывала, восхищалась: «Ой, какой батюшка!… ».

Раза два, наверное, в ту пору ходили мы с мамой в храм Иоанна Богослова. А для мамы было радостью помолиться вместе с батюшкой Николаем Мезиновым, мы его помнили по Петропавловке.

И вот мама в больнице, хочет причаститься. Я поехала в храм Иоанна Богослова. «Мне бы батюшку Николая!» — «А он в отпуске». Я расстроилась! Господи, помоги только маме дожить до Причастия! И я как могла молилась, а мама — она вот эту иконочку Божией Матери «Споручница грешных» взяла с собой в больницу и все время держала ее на груди. «Ой, Господи, Пресвятая Богородица!… » Пригласили настоятеля Троицкого храма протоиерея Николая Горнова, он маму в больнице причастил.

И вот когда мама уже была дома, протоиерей Николай Мезинов вышел из отпуска, и я с утра пораньше поехала в его храм. Было это воскресенье или суббота. Захожу во двор — и как раз отец Николай подъехал, выходит из машины. Я к нему: «Батюшка, у меня мама перенесла инфаркт, сейчас вот выписалась из больницы и очень хочет причаститься». Он заторопился: «Сейчас, сейчас!» Меня он не знал, и к кому я зову не знал, но зашел в храм, взял все необходимое и поехал к нам. Мы и не готовились, я же поехала просто узнавать!

И вот мы приехали. Он к ней бросился, как будто это его родная мама: «Ах ты, моя дорогая, моя милая!». Никогда не забуду, с какой добротой он к нам отнесся. И девять лет с тех пор батюшка каждый месяц приезжал к нам и причащал маму. А в 2005 или 2006 году пришла в храм Иоанна Богослова, хотела позвать батюшку Николая, но у него не было времени. И второй священник тоже не мог приехать.

— А вот, — говорит батюшка, — стоит священник, позовите его, он причастит.

Я несколько смутилась, ведь этот молодой батюшка нам не был знаком. А как-то хотелось позвать уже своего, что ли, батюшку. Но осмелилась, позвала — и он сразу согласился. Приехал к нам — и такой он стал для нас родной, так мы с мамой тоже его полюбили! Целый год он приезжал к нам, причащал маму. Это был протоиерей Алексий Богородцев… До сих пор мы с ним общаемся.

И вот благодаря этим батюшкам мама все время была с Причастием. В церковь она ходить не могла уже. Еще первое время мы хоть гулять с ней потихоньку могли выходить, но к нам же на четвертый этаж тяжело подниматься. А потом и ноги стали у нее отниматься, вообще перестала из дома выходить.

— А какой была ее последняя Троица?

— Мама все время была в памяти, молилась. Она хотела, чтобы ее похоронили в Коноваловке, где ее родители и старший брат. Она всегда молилась, чтобы не умереть зимой, ведь тогда мы не смогли бы проехать с гробом в деревню. И батюшка ей говорил: «Вот сейчас Рождественский пост — терпи, жди весны!». Потом — Великий пост: «Жди Пасху!».

И вот уже дождались Пасхи, живем в ожидании Троицы. Наступила последняя ее Родительская суббота. А у меня есть диск с записью Великой панихиды. Мама просила: «Ой, какая служба! Я умру, ты включи ее!… ». Она причастилась за пять дней до смерти, 31 мая.

Очень у нее ноги болели, от талии до кончиков пальцев. Мы уже не знали, от чего ей лечиться, от боли или от лекарственной аллергии. И с сердцем плохо, и задыхалась. Но последние два дня мама провела в общем-то спокойно, боль ушла от нее…

— Дал Господь без мучений перейти в жизнь Вечную!

— Она лежала в сознании. Придут внуки. Она потрогает: «Коленька!» — или: «Катя!». Со зрением у нее стало плохо давно уже. Она очень переживала из-за этого, ведь не могла больше читать любимые книги и газету, не видела своих близких. Говорила: «Это, видно, из-за того, что я плачу много, выплакала глаза… ».

Я благодарю Господа за милость, что все равно это терпимо было. Сколько случалось, что и ночами не спала с ней, и еще сколько всего пришлось пережить, но как представишь, что у других бывает — только и скажешь: слава Тебе, Боже!

Троицкие суббота и воскресенье прошли спокойно, нормально. Утром в понедельник она проснулась в 5 часов. Форточка открыта, прохладно… «Я замерзла, укрой меня с головой». Укрыла я ее, дала пару глотков молока — она целую неделю ничего не могла есть, я еле уговорила ее хоть чуточкой молочка подкрепиться. И что ведь интересно: в те же самые дни в последнем своем Причастии она все, абсолютно все проглотила! И Святые Дары, и потом еще просфорочку со святой водой.

И вот я взяла салфетку, стала вытирать ей лицо. А она все время лежала с открытыми глазами. И вдруг глаза ее широко открылись. Она еще несколько минут часто-часто дышала, а потом спокойно так, тихо выдохнула — испустила дух. И больше не дышала. Я еще звала ее: «Мама, мама!» — а она лежала бездыханная. Видимо, когда она глаза открыла, у нее только сердце работало, а душа ее уже уходила.

Я, конечно, батюшке Николаю Мезинову сообщила о маминой смерти. Ее похоронили 6 июня. А батюшка должен был уехать в отпуск, уже билеты взял. И он приехал к нам 6-го в 7 часов утра, отпел ее и уехал, а мы увезли ее на кладбище в Коноваловку.

Как все было хорошо, спокойно! Никто нас не торопил, не дергал. Родственники все пришли, попрощались с мамой, пообщались между собой, повспоминали. И могилу вырыли ей так хорошо — лежит теперь рядом со своими родителями и братом, в одной ограде. И у меня спокойно на душе! Не одна она там, где-то в поле, а со своими родными, и похоронена летом, все так, как она хотела. Это просто вот чудо, милость Божия!

Мама сохранила дедушкины письма: «Здравствуйте, многоуважаемая дочка Лиза и самая лучшая наша внучка Тома!… ». Вчера вот только я дочери говорила: ведь четверо детей вырастили, а такое впечатление, как будто мама у них одна была. Ну конечно, она ведь чаще всех приезжала, и я подолгу была у них. К тому же у мамы семейная жизнь не сложилась. Жалели ее.

Дядя Иван умер в 62-м году, а дедушка в 65-м. Дядя был в немецком плену, работал в Польше в шахтах. Они там все время были внизу, под землей, и многие занимались членовредительством. Тогда их поднимали наверх, отстраняли от работы. Ну и он так сделал. Но его немцы не отправили в больничный барак, а жестоко избили. Он долго лежал в холодной воде на дне шахты, и все застудил себе. Умер от ран и тяжелых болезней в 50 лет. Был он очень молчаливый, смиренный, скромный. Никогда ничего не рассказывал родителям о своих невзгодах.

Все в маминых бумагах перевязано, наклеено. Все — память.

А на этом снимке дочь маминой сестры тети Дарьи Таисия Марсакова. С ней связана удивительная история. Вот почитайте, что написано в газете «Борские известия» за 21 августа 1969 года:

«В редакцию прислала письмо Ирина Савинова, член молодежного отряда «Сокол» г. Новгорода. Ирина пишет, что она и ее товарищи занимаются исследованием района боев под Мясным Бором, где сражались бойцы Второй Ударной Армии. В одном из походов они нашли в лесу заброшенное кладбище, сохранилась могила, на которой лежала металлическая дощечка. Уцелела надпись, выцарапанная ножом: «Здесь покоится прах одной из лучших фронтовых подруг, старшей медсестры 364-й ППЧ Марсаковой Таисии Никитичны». Следопыты долгое время вели розыски, и наконец, удалось установить, что Таисия была родом из села Коноваловка. С 1942 года ее считали пропавшей без вести. Товарищи похоронили девушку в мае 1942 года, в те дни, когда армия сражалась в полном окружении. Не было продовольствия, снаряжения, никаких сообщений не поступало. Люди гибли от обстрелов, голода. И среди этих кромешных дней, когда некому и некогда было хоронить убитых, однополчане отдали Таисии все солдатские почести. Значит, заслужила она такую любовь и уважение. Молодежный отряд «Сокол» списался с родными Таисии, и ее могилу посетили брат и сестра Марсаковы. Ирина Савинова посвятила одно из своих стихотворений Таисии Никитичне Марсаковой:

Какая тишина стоит кругом!
Который год ни выстрелов, ни взрывов.
И будит тишину далекий гром.
Узнать бы — наши вышли из прорыва?

Мне майский день последним стал в году,
Всю ночь не затихала канонада.
Простреленный комбат кричал в бреду
И все просил прислать ему снарядов…

А батальон полег среди болот!
Заглатывает раненых трясина,
Палатку нашу в утренний налет
Подмяла перебитая осина.

Враг с каждым днем сжимает адский круг,
Мы станем все пропавшими без вести.
Меж нами смерть живет, как старый друг,
И госпиталь давно — ее поместье.

Я не слыхала, как свистел снаряд,
Здесь не понять — в тебя иль по соседу…
Нам не попасть на праздничный парад.
За нас другие спразднуют победу.

В Новгороде Таисию перезахоронили в братскую могилу. Мама ездила туда… А сюда с могилки этой привезли земельки и символически захоронила ее на кладбище в Коноваловке. И дощечка та металлическая там прибита.

Таисия ведь тоже была 20-го года, как моя мама. А погибла в 42-м. Всего-то и пожила — 22 года… Какие молодые — сколько испытали!

Еще один наш родственник похоронен на Мамаевом кургане.

Сколько горя и слез, невозвратных потерь…

Когда читаю 50-й псалом и дохожу до слов «… во гресех роди мя мати моя», всегда эти слова пробирают до слез. В моей жизни так и было, в полном смысле этих слов! Я-то долгое время ничего и не знала, потом уже, когда повзрослела, мама рассказала о своей горькой судьбе. И как она плакала: «Я ведь не хотела, не своей же волей я совершила такой грех! Там никто не спрашивает, у кого сила, тот и возьмет все, что захочет».

Я благодарна Богу за то, что у меня была такая мама. Мне ли винить ее за то, что я родилась в лагере, без венца и даже штампа в паспорте. Единственный раз в жизни она поступила наперекор воле своей матери и не сдала меня в детдом. Все перетерпела, все пережила.

Такая она была, моя мама…

Подготовила Ольга Ларькина