«Моя главная тема — небесная красота музыки»

«Диалоги» профессора Медушевского.

Об авторе. Вячеслав Медушевский (род. в 1939 г.) — доктор искусствоведения, профессор Московской консерватории, Заслуженный деятель искусств Российской Федерации, член Союза композиторов России, автор свыше ста работ по проблемам музыки, искусства, истории культуры, образования. 

Мне трудно подобрать жанр предлагаемому ниже тексту.

Что-то звучит в нем от «Диалогов» Платона и более близкого к нам протоиерея Валентина Свенцицкого. Что-то подобное я видел в одной из книг мыслителя А.Ф. Лосева. Тут и «профессорская» традиция присутствует: диалог учителя с учеником. И все равно жанр — остается неуловимым, чем-то совсем необычным. Как и личность человека, здесь, в этом новом «жанре», раскрывшаяся, не похожа на тех, кого я выше перечислил. Скажу про Вячеслава Вячеславовича Медушевского одно только. Его интересы лежат не исключительно в сфере музыки, а исключительно в сфере Христианства. А музыка для него — один из самых коротких, самых понятных ему путей на Небо.

Эти «Диалоги» (для понятности назовем их все же так) оказались у меня еще в феврале, когда встречался в Москве с профессором Московской государственной консерватории Вячеславом Вячеславовичем Медушевским. Передавая мне диск со своими трудами, он, как всегда скромно, произнес: «Посмотрите, может быть, что-то пригодится». Но я никак не предполагал тогда, что для журнала может «пригодиться» хоть что-то из его сугубо научных музыковедческих трудов. И как же я оказался не прав! Один раздел был посвящен его живому общению с современниками, связанными, как и он, своими интересами с музыкой и Православием. Мне показалось, что часть этих «Диалогов» может быть интересна читателям. Даже и тем, кто не является знатоками классической музыки. А уж музыкальным работникам будут интересны непременно!

Самое главное в этих «Диалогах» — живое дыхание мысли их создателя, живое биение пульса его взволнованной души. Души, охваченной устремленностью к Небу.

Антон Жоголев.

В.В. Медушевский : Собеседования по электронной почте. Новая техника предлагает новые возможности общения. Прежде всего — возможность редактирования. Диалог теряет свою неукоснительную линейность, обретает свободу от времени. Мысль беседующих может теперь возвращаться в любое место беседы, уточнять любые мысли. Это новый жанр. Жанр диалога, а, возможно, и полилога, — если захотят включаться новые собеседники. Правда, тут же возрастает опасность хаоса…

Вячеслав Грачев: Наглядный пример — многие безтолковые интернет-форумы.

В.В. Медушевский: Риск расползания в безформицу есть и в традиционных способах общения. Здесь он, конечно, больше. Надо бы нам задать прежде общую тему. Для музыкантов, я думаю, естественнее сосредоточиться на музыке, а она сама, словно некая сердцевина бытия, задаст и многоохватность видения. В эту тему надо как-то войти…

«Красота действеннее проповеди»

Наталья Тимофеевна Пилипенко: Вячеслав Вячеславович! Я хочу включиться в Ваши собеседования с Вячеславом Николаевичем Грачевым. Мне хотелось бы сделать нашу беседу зоной побочной партии, более мягкой и теплой. В творчестве всегда элемент риска. Ну, а моя задача скромнее. Вы будете возвышенно беседовать со Славой об источниках музыковедческого творчества. Но витая в высоком, нужно помнить и о ближайшем, о родителях. Кем были Ваши родители? Были ли они верующими? Имели ли отношение к музыке?

— Верующими были, музыкантами нет. Но мама любила музыку, мечтала научиться играть на рояле, с трудом купила дорогой инструмент. Она говорила мне, что сокровенной максимой ее жизни всегда были: Любовь-Творчество-Красота. Эта ее трепетная устремленность к совершенствам Божиим, как мне кажется, прочитывается и в ее лице.

Желание научиться играть у нее было столь велико, что во время войны она не сожгла дивный Buthner, не пустила его на дрова, как советовали все. Сейчас трудно оценить высоту этого подвига. Но вообразите: смогли бы Вы жить зимой на даче без отопления? Как спать? А зимы в военные годы были ведь суровейшие. Температура в комнате была минусовой. Вода быстро замерзала. Как преодолеть жгучее желание согреться? Вспомните 40 севастийских мучеников: их связанными поставили зимой в озеро, а на берегу для соблазна разожгли жаркую баню. Один из них наутро не выдержал, предал Христа, побежав греться в баню, и тут же умер. А сторож Аглай, заметив неземной свет над мучениками, исповедал себя Христианином, присоединился к ним и вошел в число сорока вместо предателя.

Вера Алексеевна Медушевская, урожденная Моренкова.

— Мама осуществила свое желание играть на рояле?

— Нет. Ее жизнь была подвигом любви, который не предоставил такой возможности. Сама же любовь была взращена помимо семьи еще и совершенно необыкновенной гимназией, где она училась. Женская классическая гимназия Софии Николаевны Фишер в Москве давала воспитанницам знание современных европейских языков, а кроме них — латыни, древнегреческого, церковно-славянского. Мама была там всегда первой ученицей. У меня где-то хранятся ее табели: за все годы обучения — ни одной четверки. Все — отлично. По всем предметам. И за все годы в ее табелях особо значится: «Первая ученица гимназии».

Сама же гимназия была создана подвигом Софьи Николаевны, заложившей для того свои драгоценности. Горение ее духа, ее любовь к красоте передавались учителям и учащимся. Гимназистки с восторгом, сознательно и проникновенно пели Литургию на греческом языке. Софья Николаевна умерла в 1913 году. Последними словами умиравшей, обращенными к ученицам, были: «Учитесь хорошенько, этим одним только вы можете утешить меня. Больше…» В № 12 «Богословского Вестника» за 1913 год помещены обширные воспоминания о ней. Отдельной брошюрой они изданы в том же году в Сергиевом Посаде.

Видите, Наташа, что такое настоящая педагогика, школьная и социальная? Это передача красоты как славы Божьей в мире! Августин Блаженный говорил: красота действенней проповеди. Сама София Николаевна с наслаждением читала в подлиннике Платона — и этот дар восхищенной радости чтения великих людей в оригинале хотела передать учащимся.

Притом Платон не был последней её целью. Весь усвоенный опыт культуры и вся последующая жизнь воспитанниц должны были быть освещены светом веры Христовой, в огненном разуме святых Отцов Церкви.

От какой России мы отказались! И ради чего?! Для того, чтобы оставить детей и внуков «с носом» — одуревших от аморальных СМИ?

Необыкновенно теплый и возвышенный дух гимназии Фишер ощущаю даже я — опосредованно, через мамино воспитание. В детстве я перечитал чуть ли не всю мировую литературу — у меня был тогда навык скорочтения, я проглатывал килограмм пять-шесть книг в неделю, которые мама в большой авоське (полиэтиленовых пакетов тогда еще не изобрели) приносила из библиотеки (прости, Господи) «имени Ленина», где она работала. Теперь, слава Богу, навык скорочтения пропал, ибо книги надо читать мало и медленно. Я тогда за месяц прочитал грандиозный сверхцикл «Человеческой комедии» Бальзака, — и он не вызвал у меня протеста.

Но в книгах ХХ века я ощутил что-то безконечно чуждое и резко враждебное самой природе человека. Теперь я понимаю, что: это было уже совершенно открытое и наглое вторжение в жизнь и культуру насильника-дьявола. Меня буквально тошнило от книг Максима Горького. А ведь отец Павел Флоренский замечательно показал, что «тошный дух» — это прямой показатель отравления души бесом, род онтологической рвоты, с помощью которой душа пытается избавиться от нечаянно проглоченного сатанического яда. В романе Сартра «Тошнота» подробно описано это чувство, правда, пошло и безсмысленно. А возьмите специфически детские издания. Дореволюционный журнал «Светлячок», необыкновенно теплый, и советский детский журнал «Мурзилка», начисто лишенный этой ангельской чистоты и небесного простора, — какой чудовищный контраст! Еще пример: школьная азбука. Как иллюстрировалась первая буква алфавита? До революции малыша тепло, с небесной любовью встречал Ангел-Хранитель, помогал ему в учебе, вдохновляя и пробуждая познавательную активность. В годы моей учебы Ангела заменил Арбуз — намек на скотство, на животное начало в нас, которое якобы и составляет нашу сущность. Сейчас большинство людей глубочайшей перемены в социальной педагогике, к которой принадлежит и окружающая человека музыка, не чувствуют, ибо привыкли к яду. Все чувствилища души заморожены им, не различают ангельских прикосновений и дьявольских пинков.

Моя мама застала конец жизни С.Н. Фишер, о чем свидетельствует подарок ей, красиво изданное Евангелие параллельно на славянском и русском языках с дарственной надписью.

После революции — после пяти классов классической гимназии — мама поступила в Московский университет на математическое отделение, но на третьем курсе была вынуждена его оставить. Это была первая жертва любви: она дала возможность учиться в вузе своему брату, а для того много работала. Денег на транспорт у нее не было, и она каждый день шла из дома на работу (в районе Белорусского вокзала) и в университет из одного конца Москвы в другой пешком. Заниматься наукой приходилось ночью. Сил не хватало.

Второй раз свое желание учиться музыке мама принесла в жертву моему воспитанию. Папа вернулся с войны больным и умер в 1951 году, когда мне было 12 лет. Мама очень много работала.

Вячеслав Михайлович Медушевский (фото сделано до октябрьского переворота).

— А кто был Ваш папа?

— Адвокат. Сын нотариуса, внук священника Андрея Медушевского, правнук тоже священника, но имени его я не знаю.

После его смерти мама нашла у него под подушкой все идеально подготовленные им, юристом, заявления, прошения и документы, которые должны были потребоваться после его смерти ради поддержания материального уровня жизни его семьи. И еще — его молитвы о нас, обо мне.

Мама намеками, которых я не понимал, говорила о каких-то трудностях в его биографии. То, что произошло, я узнал из интернета недавно. Вот эти сведения:

Медушевский Вячеслав Михайлович: 1896 года рождения.

Место рождения: Владимирская обл., Петушинский р-н,

с. Покров. Юрист. Место проживания: г. Владимир.

Арест: 17.09.1930.

Приговор: 5 лет лишения свободы.

Источник: Книга памяти Владимирской обл.

— Родители учили Вас вере?

— Мама читала со мной на ночь «Отче наш» пред образком Божией Матери Казанской. Но однажды в первом классе я вернулся из общеобразовательной мужской школы № 7 с таким заявлением: «А нам сказали в школе, что…» (ну, в общем, сами понимаете, что там могли сказать о Боге). Мама ничего не ответила, но вечером на ночь не прочитала со мной молитву. Я несколько дней расстраивался, потому что учителям на самом деле не поверил. Спать ложился без молитвы со стыдом, чувствуя, что так делать нельзя, нехорошо. Потом привык. Так началось отхождение от веры, которое сменилось постепенным возвращением где-то с середины 80-х годов.

— А как мама Вас воспитывала?

— Воспитание не чувствовалось, но оно было. Мама с трепетом относилась к воспитанию. Я не знаю ее мыслей по этому поводу. Но из самого дела вывожу теорию. Воспитание — святая территория, где воспитывает Бог, а родители только наблюдают за действиями Божиими, молясь о детях.

Легко сказать, а как выполнить? Как избежать давления и нотаций, которые часто имеют действие, противоположное желаемому? Святые отцы говорили: безумие — отвечать прежде вопроса. Мама терпеливо ждала вопросов. Помню, как она обрадовалась, услышав мое недоумение: раскаянье в чем-то и недовольство собой — угнетают. Она оживленно стала пояснять, что при искреннем чувстве того, что истина права, а ты неправ, и при стремлении поступать правильно внутри рождается свет, радость, и человек обновляется. Какие волшебные слова она нашла? Задача ведь казалась невыполнимой. Азбуку Православного покаяния она должна была изложить на нецерковном языке, чтобы не потревожить неприкосновенность свободы моего тогдашнего светского мирочувствия. Слов я не помню, а действие их ощущаю живо. Я почувствовал правоту маминых слов и был глубоко ими удовлетворен, хотя принятое знание было принято не опытно, не практически, а пока только умозрительно, как некоторая установка на жизнь.

Собственно же нотаций у мамы не было совсем. На такое способны только святые люди. Терпение мамы было безпредельно. Только теперь понимаю, что в ее душе часто бушевали бури. Свою боль она высказывала не прямо, а намеками, косвенно. Желая пробудить во мне большую активность жизни, она передавала слова других обо мне: «Слава никуда не торопится» (это где-то в последних классах Центральной музыкальной школы). Имелось в виду, что мои сверстники много и настойчиво занимаются, имеют горячие стремления, ставят цели, собирают волю, чего-то добиваются. Мама общалась с другими мамами и те рассказывали, как их дети плакали, если перед школой (занятия в ЦМШ начинались в 10 утра) не позанимаются два-три часа. Это было выше моего понимания. Спросонок, без еды (еда не лезла с утра в горло), я уезжал в школу, по возвращении наедался и в безсилии падал в постель. Лежа в ней, читал часа 3-4, потом немного занимался на скрипке, импровизировал на рояле. Слава Богу, никогда не выполнял домашних заданий по школьным предметам, за исключением случаев, когда надо было писать сочинение по литературе.

Косвенно выраженное желание мамы совсем не выглядело как понукание. Намек я принимал краешком ума, а глубина оставалась невозмутимо-неподвижной. Внешне я не был флегмой. В бытность мою скрипачом мой темперамент приближался к сангвиническому. Возбудимость была прописана даже на молекулярном уровне: я болел стремительно, как сангвиник — температура мгновенно перескакивала за 400, а на следующий день или через день я был абсолютно здоров (лекарств не принимал принципиально: в период скорочтения я проглотил наряду с художественной литературой и многотомные медицинские справочники, и понял, что лекарства вредны). Один раз я болел меньше суток. Но, правда, то была чрезвычайная ситуация: я разболелся как раз перед концертом в Малом зале консерватории в честь моего педагога С.И. Безродного. На звонок мамы он ответил: никаких болезней. После выступления я был совершенно здоров.

— Вы говорили, что однажды к вам прицепилась простуда на год или больше, и Вы вылечились только после того, как перестали тщательно закутывать зимой шею, напротив, открыли ее морозу.

— Это было позднее. Тогда я был уже теоретиком, и внешний характер переменился на флегматический. Хотя, правду сказать, внутри у меня и в бытность скрипачом даже при внешней остроте реакций все равно было сонное адажио. Я никуда не стремился. Даже в области, которая меня больше всего занимала, в сочинении, я не проявлял никаких усилий целеустремления. Я ждал, что необходимые для композиции навыки сами собой свалятся с неба.

Но помню случай, когда мама меня жестко обличила. В классе случилась драка. Боря Кац что-то сказал Володе Свешникову, тот ответил кулаками. Инцидент обсуждался на классном собрании, я под влиянием настроения толпы выступил на стороне Свешникова. Дома мама разобрала инцидент и сказала: как ты так мог? Я ответил: да как-то все были настроены против Каца, и я говорил, как все. Мама возразила: возбужденное большинство почти всегда неправо, никогда не следует поддаваться общему настроению и нападать на тех, кто остался в меньшинстве. Мне было очень стыдно перед мамой. Она настояла, чтобы я извинился перед Борей.

— Вы упомянули о поучениях «Божественной педагогики». Они были?

— Однажды я в сердцах сказал про Эдика Крошнера: «Крошка дурак». Ему передали. Он мне сказал: «Вот так ты? В глаза одно, а за глаза другое?» Я был смущен, оправдывался, что это вырвалось под мимолетным настроением раздражения, но так вовсе не считаю. Он не принял оправданий и был сильно обижен. А я от переживания стыда твердо решил на всю оставшуюся жизнь: никогда больше не скажу ни о ком ни одного плохого слова.

У меня осталось чувство вины перед родителями за то, что не воздал им за жертвенное служение моему воспитанию. Но сейчас им хорошо. Об этом мне сказала наша прозорливая матушка, схимонахиня Антония (Кавешникова).

— Может быть, матушка Антония обо всех так говорила?

— Нет, об одной моей родственнице она сказала: надо молиться. И дала молитвы. Келейница спросила: а как ей там? — Будет хорошо.

— Вячеслав Вячеславович, сколько я помню, Вас всегда как-то особенно притягивала тема этимологии. Почему?

— Отвечу словами выдающегося ученого В.Н. Топорова: «Чудо этимологии уходит своими корнями прежде всего в ту предельную область, где освобождаются высшие энергии и берут начало его наиболее глубокие смыслы». Эти небесные корни слов и смыслов я чувствовал задолго до возвращения к вере, — можно сказать, чувствовал всегда. Возможно, это результат крещения в детстве. Крещение дает человеку чувство несомненности и близости рая. А там смыслы безпредельны по глубине.

Профану кажется, будто художник творит произведение. Но гений знает, что оно уже существует и только схватывается интуицией человека. Глинка признавался Святителю Игнатию (Брянчанинову), что душа его всегда искала и пыталась выразить эти предельные смыслы. О том же говорит его знаменитое определение «идея есть дело благодати». А вспомните афоризм современного композитора Альфреда Шнитке: законченное произведение (партитура) — испорченный замысел.

— Вы говорили о том, что Божественные глаголы бытия выстраивают высоту культуры и искусства. А если в них яд богоборчества?

— Дьявол ничего не может творить, но только выворачивать. Прихожанин храма батюшки Валериана Кречетова Юлий Халфин блистательно показал это строгое, всеохватное системное выворачивание божественных логосов бытия на примере Маяковского. Все его творчество — это антиевангелие, что ясно сознавал сам поэт, называя себя тринадцатым апостолом («апостол» грядущего антихриста). Многие его творения строятся по канонам христианских жанров, анти-жития, анти-акафиста, анти-проповеди(1).

— Отдавал ли Маяковский себе отчет, что дело антихриста гиблое?

— Конечно. Вечно был подвержен депрессии и задолго предвидел самоубийство, хотя и пытался противиться ему. Так ведь и дьявол знает о провальности своего противления Богу и о грозящей ему геенне, но не может выйти из «роли» и покаяться.

«Горе имеем сердца!»

-Вячеслав Грачев: Вячеслав Вячеславович, мне хотелось бы оттолкнуться от Вашего 70-летия. На Ваш юбилей откликнулись многие. Ваши работы охватывают широкий круг музыкальных проблем. Я чувствую органичность Вашей мысли. В чем она?

— Общие законы всякого творчества, конечно, существуют. Для органичности нужна, прежде всего, сверхтема. У композиторов, исполнителей и музыковедов она одна: небесная красота музыки. Она — как солнце, которое освещает частности и все единит. А эклектика — ночь разума: тусклый фонарик ума выхватывает из кромешной тьмы только фрагменты мира, которые не складываются в цельную картину.

— Я знаю сегодняшние Ваши взгляды на красоту: она Божественна. Красота, как ее понимает богословие, есть явление славы Божьей в мире и искусстве. Но в ранних работах Вы были далеки от богословия. Что бы Вы сказали о них сейчас? Ваша статья 1967 года «О динамическом контрасте» была тепло принята музыкантами, несмотря на непривычные для них математические формулы. А как Вы сами относитесь к ней теперь?

— Чувство стремления, которое было предметом статьи, — величайший дар человеку. Это основание его силы, молитвы, жизни, музыки.

Увы, тогда я не мыслил «по вертикали», и потому, конечно, мой математический анализ силы тяготений оказался жалким, недостаточным инструментом познания. Ведь, допустим, кошка со 100-процентной вероятностью, подтвержденной всем опытом жизни совокупно с вложенным инстинктом, знает, что есть мясо полезно для поддержания ее жизни. Но человек «не хлебом единым» жив. И вот это тяготение к высшему оказалось вне поля моего зрения. Я был слепым (сейчас, конечно, тоже слеп духовно, ибо быть не слепым — значит быть пророком, а этой заповеданной нормы святости и обожения очень мало кто достигает).

— Вячеслав Вячеславович, но ведь устремленность в музыке «горизонтальна», а возвышенные тяготения сердца «вертикальны». Нет ли здесь противоречия?

— Представления о горизонтальности навеяны нотной записью — слева направо. Нотная горизонталь фиксирует течение времени. А молитвенная устремленность сердца к Богу — вне времени. Да и вне пространства. Где Бог — там чистота, мир, любовь. Это внепространственное таинственное место в серд-це и ищет духовный ум, и когда найдет, уже никуда не хочет уходить. «Ибо как только ум найдет место сердечное, он сразу узревает, чего никогда не знал»(2). Таинственное место, хотя и прикреплено к корню бытия в духовном сердце, но может раздвигаться в безпредельность, ибо по существу надпространственно.

Итак, «горизонтальные» устремления, проявляющиеся во времени и образующие нерв развития, по своему корню духовны. От праиндоевропейской древности идет вроде бы странная связь однокоренных слов: stehen стоять и verstehen понимать (так же и в английском). Она не странная! Без благоговейного предстояния пред безсмертной всеобъемлющей Истиной она не откроется человеку. Множество подтверждений необходимости молитвенного замирания сердца в доверии Богу. Ведь не просто останавливается гармония: она замирает на самом сильном тяготении в ладу. Это ли не выражение желания, доверия, надежды, упования? Оно только развернуто во времени, но не горизонтально по существу. Мы часто видим предвещания, как бы предвкушения чуда. Нередко появляются фигурки явной или распетой псалмодии(3) — словно руки, воздетые в молитвенном призывании. А дыханием разве мы не тянемся к чуду? Дыхание тоже замирает… В какой позиции? В верхней, на вдохе надежды. Что за доверие, что за надежда на глубоком выдохе? Это абсурд. Нужна высокая позиция. «Горе имеем сердца!» В скрюченную душу разве войдет чудо красоты? Безсмертие и скрюченность несовместимы.

«Культура означает — возделывание»

— На диске Ваших работ я не нашел доклада, написанного для конгресса по семиотике в Беркли (США). Почему? Название доклада ведь необыкновенно интригующее: «О семиотике живой и мертвой»!

— Я и сам не нашел его. Предполагаю, что оригинал остался у моего гениального переводчика, ныне покойного (Царство ему Небесное!), Владимира Краснощекова, человека удивительно чистой, почти детской веры. Мне кажется, тексты с русского языка непереводимы, ибо нигде в мире больше нет такой тесной связи между настоящим и прошлым, земным и небесным, как между современным русским языком и его проникновенной исторической глубинно-духовной праосновой, невидимой сердцевиной — языком церковнославянским, священным, на котором никто не разговаривал на базарах или вообще в быту. Но мой старший друг очень старался, спрашивал меня, не буду ли я против, если он перескажет мою мысль немного по-другому. Один американец, находясь в Москве и увидев тот перевод, воскликнул с изумлением: кто переводил?! Сам же доклад представлял собой попытку взглянуть на семиотику современную с точки зрения семиотики святых отцов.

— В чем их различие?

— Ф. де Соссюр сравнивает знак (исходный термин семиотики) с листом бумаги, одна сторона которого — означающее, а другая — означаемое. А у святых отцов любой знак или текст — подобие живого человека с его телом, душой, духом. Поскольку же дух правой веры — единый дух с Богом, то всякий истинный текст есть в какой-то мере и текст Божий. Это очень важно для понимания как самих святых отцов, так и великих шедевров искусства. Да и для культуры. Культура в переводе с латинского возделывание. Заповедь возделывания рая дана человеку Богом. Возделывание рая по святым отцам означает возделывание Божьей любви в людях Святым Духом. Следовательно, и истинная культура и есть возделывание достодолжных райских отношений в человечестве. Оттого и все истинные тексты культуры суть тексты Божии. Такова святая норма. Ее проявления в культуре мы и должны видеть и доносить до всех.

— Почему Вы, зная о семиотике, не постарались все же уверить музыковедческое сообщество в важности именно такого подхода?

— У святых отцов ни одна отрасль знания не выделялась в отдельную обособленную науку. И это правильно. Все музыковеды занимаются семиотикой, подобно тому, как герой Мольера говорил прозой, не подозревая о том. И в моих сегодняшних работах семиотический подход подразумевается сам собой, но не называется и не выделяется из общего цельного подхода к тайнам музыки. Флоренский где-то приводит мысль: нет круга наук — есть круг веры, в который вставляются науки. К такому цельному видению-знанию, осиянному откровениями веры, мы все должны стремиться, чтобы и сердца наших читателей, слушателей, зрителей, всего народа и мира, могли осветиться и побудить людей к блаженству жизни по заповедям. Ведь они, заповеди, — самооткровение Бога и условие заповеданного нам обожения как последней цели человечества. Полные смиренной красоты совершенства Божии положены в закон миру.

— У св. Иоанна Кронштадтского читаем: «Остается избегать недостатков, которые коренятся в упадке любви к Богу, в равнодушии к гибели людей, служащих дьяволу и моде, или в индифферентности к святому делу служения Истине и правде». Сопоставление дьявола и моды через «и»… Как это понимать?

— Стиль охватывает большие исторические пространства, мода сиюминутна. Стиль охотнее проявляет себя в высоком искусстве, мода — в сфере быта. Но главное различие — в глубине: в их отношении к вечности. Стиль прилепляется к ней, мода к ней безразлична, хотя может изредка и поиграть аллюзиями Неба. Почему сменяются стили? Потому, что, стремясь к вечной красоте Божией, они не могут не быть укоренены и в современности, а она меняется. У моды иная мотивация, не исключающая щегольства и тщеславия, желания полюбоваться собой, а для того часто и крикливо противопоставить себя устаревшей моде. Ради этой мелочности дьявол охотно моде покровительствует, дабы человек забывал о главном, и постепенно дьявол ведет моду к уродству. Святой Иоанн Кронштадтский совершенно верно указывает на присутствие дьявола в моде. В том же ключе мыслит и представитель высокого искусства: свою книгу К. Метнер так и озаглавил: «Музы и мода». Сущность искусства — ангельская первопеснь (в качестве эпиграфа композитор приводит целиком стихотворение Лермонтова «По небу полуночи ангел летел»). Мода же, проникнув в искусство, стремится и ему навязать свою низость, щегольство новшествами, что губительно для него и ведет его к почернению.

— Но ведь мода существовала и во времена главенства веры, например, в эпоху готики.

— Немного в другом смысле. Удлиненные линии в готической одежде, головных уборах, обуви, в мебели резонировали с тем, что делалось в высоком искусстве: с вертикальной устремленностью готических соборов, с возвышенной экзальтацией органума в музыке (кроме того, и в виртуозной взвихренности схоластической мысли). Модой в эпоху готики мы называем проявления эпохального стиля в сфере быта, а это, конечно, не совсем то, что мы видим в современности и о чем писали святой Иоанн и композитор Метнер.

Источники творческого вдохновения

— Как и откуда к Вам приходят научные идеи?

— Главный источник — духовная жизнь в таинствах Церкви, молитвенном опыте, в чтении Священного Писания и святоотеческой литературы. Вы помните строчку молитв о великом таинстве: «обожает дух, ум же питает странно». Сказано очень точно. Непостижимо, странно обновляется ум: на что ни посмотрит — все выглядит по-новому и заставляет удивляться. Это новое видение я пытаюсь как-то зафиксировать в тексте. В процессе писания пытаешься разложить это видение на мысли-фразы, и тогда свернутая цельность выступает уже в другой форме. В новом аналитическом видении я стараюсь сохранить дух изначальной простой цельности, потому что, конечно, здесь есть опасность впасть в скучное теоретизирование.

— Приходят ли какие-то идеи во сне?

— Иногда. Последний сон, на 30 декабря 2009 года, был странным, развертывался в двух пространствах одновременно. С одной стороны, это была современность, символизируемая видом Москвы в районе Красной площади. С другой стороны, я с расстояния метра видел распятие Христа. Народ сочувствовал Ему и снял с креста почти умершего. Господь тут же исцелел от ран, и вдохновленный чудом и радостью народ вознамерился провозгласить Его Царем. Эта сторона сна была ярчайшей, и потому, когда я вновь оказывался в блеклой современности, то переживал ее пошлую мертвенную слепоту, не позволяющую видеть самого главного: сокровенного, волнующего, вдохновляющего, составляющего существо жизни и тайну истории. Когда же я, проснувшись, с недоумением осматривал свой сон, то подумал: он к тому, что развиваемого в моих статьях разделения истории на реальную и идеальную недостаточно. Над обеими высочайшим образом простирается история Промыслительная. Бог от вечности видит все выборы человечества, и над ними от вечности же возносит Свой Промысл, претворяющий в добро даже и любое зло людей. Он неуклонно ведет историю к Своей цели — обожению человечества, нимало не повреждая его свободной воли и не препятствуя дурным выборам. Самое потрясающее обнаружение этого высшего слоя истории мы видим в словах Каиафы. Руководствуясь своими неверными и узкими представлениями об истории, он предложил в совете нечестивых: «Вы ничего не знаете, и не подумаете, что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб». А боговдохновенный Евангелист видит в этом стремлении заговорщиков убить Христа проявление Промысла Божия: «Сие же он сказал не от себя, но, будучи на тот год первосвященником, предсказал, что Иисус умрет за народ, и не только за народ, но чтобы и рассеянных чад Божиих собрать воедино» (Ин.11, 51-52). Без смерти и воскресения Христа, преобразившего человеческую природу, человечество не смогло бы стать смиренным богочеловечеством, а без того и история человечества была бы безсмысленной.

— Как много зла в истории, — и, значит, оно не безсмысленно? Значит, и ужасы революции Господь как-то претворит в добро?

— Да, только величайшее чудесное действие Божественного Промысла не снимает со злодеев ответственности в вечности, потому что претворение зла в добро принадлежит вовсе не им, но исключительно всеведению и всемогуществу Божию. Злодеи же будут судимы за гадкие решения их собственной свободной воли, никак не насилуемой Промыслом. Что же касается революции, продолжающейся уже столетие, то она растлила Россию. И она перестала быть страной, по слову поэта Рильке, «граничащей с Богом»(4). Мы не знаем себя, не знаем, как поведем себя в истории. Бог это знает. Но оставляет нам свободу выбора будущего, а в руководство поступками дает заповеди. Согрешивший прежде всего должен покаяться. Святые отцы смело говорили: если б Иуда покаялся после предательства, то стал бы Апостолом Павлом. У тяжко согрешившей России есть этот великий светозарный выбор. Что мешает ей стать Святой Русью и духовно возглавить пробуждающийся ко Христу Восток? Что мешает каждому прямо сейчас, в эту минуту своей жизни, совершить этот благой выбор, предпочтя свиной безсмысленной жизни служение Святой Руси? Повязали по рукам и ногам грехи? А разве что-то препятствует попросить об освобождении от грехов Всесильного Бога? Он — абсолютная свобода, и охотно дарует свободу всем просящим. «Познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8, 32).

— Развили ли Вы где-нибудь в Ваших работах эту мысль о промыслительной стороне истории? Мне показалось, что Ваша «Хронология» пронизана ею.

— Конечно, ощущение Промысла есть в людских душах. Вы видите, как оно усиливается, например, в канун Нового года? Даже современные неоязычники относятся к нему, как к живому существу, пытаясь угадать, что он им предложит. Мистическое ожидание будущего обострено неустойчивостью нынешнего мира, в котором начинаются мощные цивилизационные брожения. Подобно Ленскому, он вопрошает сердцем: «Что день грядущий мне готовит?»

— Все это, наверное, отражается в микромасштабе жизни каждого человека?

— Конечно. Вот наша блаженная схимонахиня Антония (Кавешникова)(5) нарушила предложенный ей Богом (через чудесное явление ангелов, через слова прозорливого слепого старца Якова Мышинского, через благословение теть-монахинь) путь монашеского жития. Это аналог предлагаемой Богом идеальной истории и осуществляемого народом или человечеством реального выбора, в данном случае, расходящегося с предложенным. Но выйдя по любви замуж, она тут же получила, как и предсказывал старец, тяжелейший крест семейной жизни, который соединился с крестом ГУЛАГа и психушек. Здесь видно действие Промысла Божия. Господь дал чрезвычайную боль жизни, видя, что матушка, в единении с Ним в любви, неколебимой верности Ему, в молитве за людей победит все тяготы жизни и будет законно увенчана Свыше дарами чрезвычайной прозорливости и чудотворения.

— А у обычных людей?

— Точно так же. Когда я поступал в консерваторию, то был не просто далек от веры, — я мыслил крайне нахально. Я полагал, что оказываю консерватории величайшее одолжение, будучи скрипачом и поступая в вуз как музыковед. Меж тем не имел даже и элементарных навыков музыковедческой деятельности. Не рассчитал время для подготовки к экзаменам. По истории музыки прочитал лишь один учебник, все 400 страниц которого были посвящены Баху. С сим и пришел на экзамен. А Господь? Провидя будущее покаяние, Он дал мне, горделивому, вытянуть билет с первым вопросом по Баху. А вторым вопросом оказалась «Снегурочка» Римского-Корсакова, авторский разбор которой я в свое время с восхищением прочитал, ибо имел некоторые и композиторские интересы. Подарка Господа я не оценил. Продолжал мыслить самолюбиво: это надо ж, как мне везет! Незаслуженный мной дар Господа был мотивирован от будущего: Он сокращал пути к цели, которую Сам для меня наметил. И таких примеров множество. Чем дольше я пребываю на земле, тем со все большей отчетливостью воспринимаю свою жизнь во всей ее ужасающей тьме с моей стороны, а со стороны невидимого Божественного руководства — как безупречное произведение, в котором во благо использованы даже мои ошибки и падения.

Мысли о музыке

Я с детства замирал в изумлении перед тайной музыки. Это была форма вопрошания Кого-то, Кого умом я не знал. А ответы подавались в виде постепенно прояснявшихся представлений о сути нашего искусства. Без внутренней небесной тишины и немого вопрошающего состояния духа — человек не может расти. Разве ж он сотворил мир? Он ли — Истина? А раз не он, то и нет у него другого способа правильной жизни кроме вопрошания. И лучшая форма вопрошания — о самых началах. Как положить начало? Как сделать то, что я хочу сделать, не ведая, что я хочу? Онеггер говорил, что начать сочинять произведение — все равно что приставлять лестницу к стене, которой не существует. Момент появления идеи непостижим, но именно это-то и волнует и влечет к себе.

Современным людям невозможно представить, сколь восхитительно девственной была в те времена ( молодости В.В.М.) акустическая среда. Чудовищного электронного усиления звуков мир не знал, потому изувечение душ нечеловеческой динамикой было технически неосуществимо. Шипящие патефоны были редко у кого. У нас в семье не было. Радиоприемники во время войны отобрали у населения. Вместо них на столбах установили еле слышимые тарелки, вокруг которых толпились люди, чтобы узнавать сводки с полей сражения. Музыка не неслась из всех щелей пространства — телевизоров, радио, ларьков СD, маршруток. Народ не страдал от звукового обжорства, зато в условиях дефицита звучащей музыки сам пел. Звуковые впечатления были наперечет. Моя тетя взяла меня как-то на занятия хора. Польская песня «Гей ты, Висла голубая» показалась мне верхом красоты. На скрипке я играл гаммы, и о том, что такое высокая музыка, понятия не имел. Потому вынужден был ее изобретать самостоятельно, с ошибками. Предполагаю, что квартсекстаккорд я мог услышать из клиросного пения женских голосов в отсутствии низкого голоса, что часто бывает в церкви. Хотя сомневаюсь, что мама часто водила меня в церковь, — это было опасно, за верующими устанавливалась слежка. Единственно, помню себя на ручках у мамы; в церкви людей очень много, душно, темно: скорее всего, это военное или послевоенное время, когда трудящимся было разрешено открыто праздновать Пасху.

Однажды в студенческие годы, где-то в 1960 году, режиссер кукольного театра в Петрозаводске Владимир Лопухин предложил мне написать музыку к спектаклю «Волшебные пилюли», а потом еще к одному — к «Дяде Мусору». В ВААПе их зарегистрировали, прислали письмо: «музыка оригинальная» (то есть не ворованная). И пару десятилетий я исправно получал за них гонорар в самые бедственные ситуации жизни (как все-таки надежно работала бухгалтерия в докомпьютерную эру!)

Пьеса мне не нравилась. Я стыдился наглого духа безобразия в ней. Но, как выясняется, это был последний писк театральной моды. Совсем недавно, через интернет, узнал, что имел дело с первыми ласточками постмодернизма.

Все отрицательные персонажи, из которого в конце спектакля вырастала зловещая фигура «Дяди Мусора», выводились из одного лейтмотивного корня, но он модифицировался в зависимости от характера. Вот Старая дамская Перчатка. В ней претензия на аристократизм, но она же ведь из помойки. Она говорит с претензией на благородство, с пафосом, весомо и серьезно, а получается жеманно, устало и с каким-то ностальгическим надрывом. Я мыслил ее в тембре саксофона. Я предслышал всякое придыхание инструмента, всю меру изломанности исполнения. Мелодия казалась мне очень саксофонной по природе. Потом режиссер мне рассказывал, что саксофонист играл ее с успехом в ресторанах Петрозаводска.

Кстати, был в музыке для кукольного театра (возможно, не в «Дяде Мусоре», а в «Волшебных пилюлях»? — забыл) еще один любопытный момент. Не подозревал, что имею дело с постмодернизмом и полагая, что передо мной просто плохой неряшливый текст, я не обращал на него внимания. Надо было написать колыбельную? Я и написал, достаточно ласковую, как я полагал. Каково же было мое удивление, когда режиссер мне сказал, что это оказался самый удачный номер, всегда вызывавший бурный смех зала! Не желая расстаться с теплом колыбельной, я тем самым подыграл постмодернистской интонации, холодно-иронично паразитирующей на остатках традиции.

Текст был примерно такой (забытое слово передаю только ритмом на «та»):

Спи та-та-та, баю, бай, не ложися под трамвай…

Соединение собственно-музыкальной теплоты мелодии с пародийным тембром старушечьего голоса вкупе с дурацким текстом показалось детям очень смешным.

Впрочем, мне так и не удалось посмотреть спектакль. Сужу о нем только по рассказам режиссера. Однажды Петрозаводский театр приехал в Москву и устроил детское представление в Союзе композиторов. Внутренне стыдясь своей музыки, я все же попытался попасть на спектакль, но билетеры меня не пустили.

В годы обучения в консерватории я был закоренелым формалистом, презирал «содержательников» (это было следствием моего отпадения от привитого в младенчестве чувства веры). Я имел четкие формальные критерии совершенства музыки, и мне казалось, что их вполне достаточно, чтобы определить качество любой музыки на ощупь… Ну, например, единство в разнообразии. Грубовато, но ярче всех это выразил Марк Твен: ядро супа должно быть сварено из одного-единственного боба! Но суп-то при том должен быть не водянистым, а сочным, вкусным! Такое чудо доступно только гениальности. Наиболее ярко этот принцип выражен у Рахманинова. А у Малера, по моему ощущению, явная нехватка сверх-единства. У него обилие супа, но слух теряется в отсутствии таинства всеединства, ибо суп сварен отнюдь не из одного-единственного боба. Бывает противоположный случай: при одном бобе мало разнообразия. И суп получается жидкий. Тогда музыка становится занудливой, нарочито академической, механичной и часто напоминает задачку по додекафонии.

Чудо единства в разнообразии — почему так важно? Оно отражает чудо мироздания, в котором нет ничего повторяющегося, всякая вещь уникальна — и в то же время все это безконечное разнообразие аксиоматически выведено из небольшого числа точно рассчитанных фундаментальных констант и начальных условий. Я никогда об этом не писал, потому что это трудно доказуемо, требует громоздких анализов, а всякая громоздкость теряет доказательность.

Но однажды мой формализм был сильно поколеблен. И именно в опытах сочинения. Я тогда писал сонату для кларнета. Мне очень нравился лидийско-миксолидийский лад.

В целом этот чрезвычайно редкий лад (например, в маршевой теме нашествия из леворучного фортепианного концерта Равеля) в моих композиторских экзерсисах придавал целому характер декоративной вычурной холодности.

Но в этот момент у меня случилась трагедия: умерла мама. После того, как боль несколько утихла, у меня возникло желание продолжить сочинение сонаты, внеся в разработку первой части новые нотки трагизма и теплоты.

И тут я вдруг ощутил бешеное сопротивление материала. Изначальная холодность не желала соединяться с драматизмом. В тот момент я остро почувствовал узость и ограниченность формалистических критериев. Понял, что музыка есть выраженное звуками мировоззрение. Манера, в которой я тогда писал, выработалась, как мне стало ясно, из моей холодности и эгоизма. Она диктовала свою ледяную логику и впустить в себя драматизм, основанный на любви, не могла. Мне нравилось любоваться узорами лада и гармонии. Как из этой ложной основы вырасти драматизму? Его жертвенная самоотдача и патетика должны содержаться уже в самом интонационном корне сочинения.

Это был мощный нокаут для моего формалистического сознания. Однако потребовалось ещё два-три десятилетия, прежде чем я созрел для разработки теории интонационной формы.

И вот теперь-то я понимаю, что в моем юношеском формализме было все же зерно правды. Заложенная в меня в детстве вера побуждала инстинктивно убегать от животного реализма — от воспроизведения мира как он есть, но без Бога. Эту жизнеподобную скотскую семантику я решительно отбрасывал. Так ли важно: изящная мелодия или неуклюжая? Без Бога все пусто и плоско. Не в земных (самих по себе) реалиях жизни назначение музыки. Это, условно говоря, содержание № 2. Оно может быть, а может и не быть. Содержание же № 1, без которого настоящей музыки нет, — это ее развернутость к Небу.

Но тогда было невозможно для меня осознать этот аспект содержания в правильных словах. Я его ощущал только интуитивно, а относил только к форме. Чтобы его увидеть, нужно было возвратиться к вере. Только она дает зрение невидимого, но центрального в бытии. И то не сразу. Поворот мой начался где-то в середине 80-х годов, но только теперь вижу небесную логику музыки во множестве подробностей как нечто удивительно цельное.

То, что я сделал в области музыковедения, несопоставимо выше того, что я мог сделать как композитор. Хотя в ночь, когда я выписал по памяти приведенные здесь примеры, я видел сон: видел исписанную мною, но не моим, а идеальным почерком, тетрадь — финал моей кларнетной сонаты (который реально был мною не написан). Одновременно он звучал. Я листал ноты, слушал и удивлялся: как красиво! Немного в брамсовском духе, и фактура вполне естественная, теплая, логичная. Когда я проснулся, то все забыл, кроме общего впечатления. Раньше, в те далекие годы, когда я сочинял (или полагал, что сочиняю), я часто слышал музыку во сне, всегда «мою», несказанно прекрасную. Я просыпался пораженный и был под ее впечатлением. Эти сны с «моей» дивной музыкой меня тревожили мыслью: а вдруг это мое призвание? Но разрыв между сном и жизнью — убогостью моих реальных умений при высоте замыслов был слишком велик. В силу холодности моей натуры я не рыдал, как Танеев после его пророческого сна о безсмертных мелодиях Чайковского, влетавших в последующие поколения людей и просвещавших их, и о его собственных бледных мелодиях, стоявших в античной одежде в стороне и не принимавших никакого участия в истории(6). Но контраст между явленным во сне и реальной немощью моих музыкальных идей удручал меня.

Над всем простерт Божий Промысл. Над начальными условиями жизни человека — как и над начальными условиями существования Вселенной. Темп продвижения тоже задан Свыше. Тугодумы (поздно созревающие) тоже нужны. Всякое познание начинается с недоумения, в ответ на которое Бог дает изумление как преизбыточествующую полноту ведения. Но глубоко осознать открывшиеся богатства несравненно легче в зрелости и старости, нежели в младенчестве. Потому задержки в созревании музыковедов, как и композиторов, бывают и полезны. Глинка родился в гениальность только на 32 году жизни. Но эта зрелость была нужна для того, чтобы он мог заложить основы всей последующей русской музыкальной культуры.

Бог даже наши ошибки использует во благо, что не снимает с нас ответственности. Всю жизнь я ругал себя за лень и инертность. Но когда я в более зрелом духовном возрасте подходил к решению каких-то проблем, то, естественно, и результаты оказывались выше.

Должны ли мы сетовать, что Россия явным образом процвела для мира только в XIX веке? Нет, надо радоваться и благодарить. И сейчас не скорбит ли душа, видя страшную деградацию страны? Но Паисий Святогорец открыл секрет: когда дьявол пашет, он не знает, что следом идет Господь и бросает семена жизни. У нас в конце истории величайшие возможности. Если мы пробудимся, покаемся и почувствуем, что надо нам начать рождаться в новую жизнь с Богом, то Господь незамедлительно даст стране процветание на пользу человечеству. И эта огненная радость в конце истории зависит только от нашего смирения и творчески-покаянного чувства в душе. Пожелаем же себе и миру этой благодатной радости о грядущей встрече с Христом.

1 В концепции Ю. Халфина («Маяковский — поэт-сатанист»), по его словам, «исчезает даже разница между ранним, искренним, ярким поэтом и советским «горланом-главарем», который хрипит, рычит, став «на горло собственной песне». Разница лишь в одном — ранний Маяковский, изгнав с иконы Христа, вставляет туда «лик» своего лирического героя («гвоздями слов прибит к бумаге я»), а после революции он уступает это место Всемогущего Бога — якобы «всевидящему» Ильичу». Халфин убежден: Маяковский и до и после революции был поэтом-сатанистом, но если до 1917 года его «сатанизм» выражался в ниспровержении догматов Православия и самообожествлении, то после Октябрьской революции «сатанизм» художника обернулся верой в победу социализма и политический гений богоборца В.И. Ленина. «Перелистывая сочинения Маяковского, — пишет Халфин, — обнаруживаешь, что буквально нет, кажется, ни одной евангельской заповеди, против которой бы поэт не выдвинул обратного утверждения… Завету «Не убий» поэт противопоставит завет: «Убей!» … Завету «Прости» — призыв: «Иди, непростивший! Ты первый вхож в царствие моё…» Все это приводит исследователя к выводу: «Маяковский пытался воспеть Антихриста, врага Бога, грозящего уничтожить и самого Творца, и сотворённый Им мир».

2 Преподобного отца нашего Симеона Богослова о трех способах молитвы. В кн.: «Путь к священному безмолвию. Малоизвестные творения святых отцов-исихастов». М. 1999 г. с. 23.

3 Псалмодия (греческое psalmoidia, буквально — псалмопение), пение псалмов, а также характерный для них тип речитативной мелодики. Строгая, аскетичная манера пения псалмов и других церковных песнопений, противопоставляемая исполнению светских произведений.

4 «Все страны граничат друг с другом, и только Россия граничит с Богом!» (Райнер Мария Рильке).

5 Схимонахиня Антония (Кавешникова Анастасия Яковлевна, 1904 -1998 гг.) прошла скорбный путь ГУЛАГа и «тюремной психиатрии». В начале 1990-х годов стала известна как прозорливая старица, имеющая дар исцеления и изгнания бесов из одержимых людей. Широко известно (хотя и не признано официально) составленное ей молитвенное правило для женщин, совершивших тяжкий грех абортов. В.В. Медушевский встречался со старицей в последние годы ее жизни и написал о ней книгу «Помяните мою любовь» (2004 г.).

6 Из «Дневника» С.И. Танеева: «Мне представились музыкальные мысли Петра Ильича в виде живых существ, носящихся по воздуху. Похожи они на кометы — они сияют и живут. Под ними люди, про которых я знаю, что это будущие поколения. Мысли эти входят в головы этих людей, движутся, извиваются и, несмотря на протекающие века, (…) остаются такими же живыми и сияющими…»