Командировка в монастырь

Из цикла «Простые истории»

Есть у меня друг, Михаил Сизов. Я сознательно не пишу — студенческий друг (хотя он именно такой и есть). Во всех временных определениях дружбы (друг детства, юности и пр.) есть что-то, обкрадывающее саму дружбу, ограничивающее ее, загоняющее в рамки. А мне бы этого делать сейчас не хотелось. Пусть уж лучше будет просто друг, да и всё.

Тем более, этот друг, — наверное, так можно сказать, — был послан мне Свыше. А может быть и я — ему.

13 июля 1982 года, шестнадцатилетним, я ранним-ранним утром приехал в Ленинград. Пешком шел от Московского вокзала по всему Невскому до Васильевского острова, ловко уворачиваясь от норовивших окатить меня поливальных машин. Шел до самого факультета журналистики, где и определил для себя набираться уму-разуму. И когда пришел, оказалось еще слишком рано, и там кроме пьяненького сторожа никого не было. Дверь мне отперли только чтобы сказать: «приходи через три часа, парень». И я оказался совершенно один в совершенно незнакомом городе. И совершенно счастливый при этом. Но мое одиночество длилось не более десяти минут. Как вдруг появился он — Михаил Сизов. Он тоже приехал в Питер этим же самым утром, и тоже приехал учиться на журналиста. Только с другого вокзала. С другого конца нашей безконечной страны. Так началась наша дружба, которая до сих пор продолжается.

Сразу перескочу почти на десять лет и начну рассказывать от того момента, как ранней весной 1991 года я сидел в самарской булочной ночным сторожем-грузчиком и пытался писать рассказы. А Михаил и еще один мой друг Игорь (студенческий, как вы догадались) в далеком заснеженном городе с труднопроизносимым именем Сыктывкар начали одну из первых Православных газет в России — «Эском-Вера».

В марте я взял в своей булочной отгулы и поехал в Усть-Сысольск (до октябрьского переворота так вот более благозвучно звался этот город). Пробыл у друзей я не долго. Но эти дни переменили всю мою жизнь. Просто это начатое ими святое дело — духовное просвещение через газету — создало такую могучую волну, что стоило только попасть в нее, и она понесла меня так далеко, как я и не ожидал… Я в этой волне тогда оказался впервые, и до сих пор меня несет она по жизни, куда-то вперед и вперед…

Друзья, как им и положено, позаботились обо мне. И решили «презентовать» мне свой город, Коми республику. Михаил предложил свозить меня в Троице-Стефано— Ульяновский монастырь. Он находился всего в ста шестидесяти километрах от города, очень старинный, большой, некогда главный форпост Православия в этом северном крае. Его основал в 14 веке сам Святитель Стефан Пермский, крестивший зырян.

Мой друг еще работал в светской молодежной газете, хотя уже и помогал вовсю своему товарищу делать церковную газету. Он выписал у себя в редакции командировку в монастырь. Ему выделили редакционный газик с шофером — немолодым ворчливым мужчиной с серым невыразительным лицом и множеством шоферских прибауток. Поехали!..

Путь был не очень долгим, и когда мы приехали в поселок Ульяново, было еще почти утро. Монастырь и правда впечатлял своими размерами. Огромный остров Веры среди безкрайних снегов! Высокие башни, кое-где обвалившиеся, делали его похожим на средневековую крепость.

И не было в нем ни души! Представьте себе крепость, которую бросили все ее защитники… И некому встать возле бойниц, некому запалить фитили и встретить неприятеля шквальным огнем… молитвы!

К тому же и интернат для неизлечимых психбольных съехал с территории монастыря несколько месяцев назад. А местная Епархия (тогда еще ее центр находился в далеком-предалеком Мурманске) даже и не помышляла о том, чтобы вновь прийти сюда. Да и откуда взяться здесь такому большому числу монахов? Их для огромного монастыря нужно было не менее сотни, должно быть…

Мы довольно долго ходили по опустевшему монастырю. Какие-то следы прежней жизни тут все же угадывались. Сохранились остов высоченного храма, игуменский корпус, что-то еще… Но все равно было грустно и безжизненно в этом странном месте. Словно символ самой России, которая была сначала монастырем, потом домом скорби — приютом для психбольных, а теперь вот и вовсе запустела…

Рядом с монастырем, «словно у Христа за пазухой», ютился небольшой, в несколько десятков домов всего, поселочек лесорубов. Михаил знал там одну семью и повел меня туда. Пьющая немолодая женщина рассказывала нам что-то про тутошнюю невеселую жизнь. Про монастырь, каким он был когда-то (ей об этом рассказывали ее родители). Про психов, которые еще совсем недавно «паслись» тут по всей округе… Их никто толком и не охранял. Почему-то именно от этой ульяновской «почти старухи» (сейчас, я думаю, мы бы с ней оказались ровесниками) я впервые услышал слово «зыбка». Раньше мне, городскому парню, это древнее слово даже слышать не доводилось. Эта не совсем трезвая хозяйка дома терпеливо мне втолковывала, что зыбка — это такая детская люлька, привязанная к потолку, и потому все время мерно покачивающаяся, успокаивающая ребенка, от того и название такое ласковое — зыбка. Я в ту пору слышал про мерно покачивающийся в Исаакиевском соборе Маятник Фуко (своим покачиванием доказывающий, что земля крутится), — но ничего не слышал о зыбке, как странно! Зыбке, на которой выросли поколения моих предков… И теперь, когда слышу вновь это слово, сразу вспоминаю тот день и Ульяновский монастырь.

Уже в полдень пошли мы к машине. Шофер наш, пока мы были в монастыре, должен был успеть сходить в местную столовку для лесорубов, перекусить там. Мы сели в машину. Шофер ударил по газам. Но как-то странно ударил. Машина заревела и не сразу двинулась с места. Потом поехала, но неуверенно как-то. Мы не придали сначала этому значения. Но когда выехали на шоссе, почувствовали неладное. Шофер молчал, и это опять же настораживало. А когда, наконец, заговорил, было уже поздно. Машина уже набрала ход, а мы как раз поняли, что он лыка не вяжет. И не просто «под шафе», а очень крепко пьян. И как он успел, и где — так набраться? Машина все разгонялась по пустому заснеженному шоссе. Через пару минут мы поняли, что он путает педали и почти не видит дороги. Газик на большой скорости нес нас навстречу неминуемой гибели. А вот впереди появился и первый камаз…

— Боитесь, мужики? — на полукрике зачем-то спросил нас шофер. И тут же сам признался: — Да я и сам боюсь.

Я вдруг почти безстрастно осознал, что это все — конец!

И с этого шоссе нам не выбраться живыми. Слишком быстро ехал наш газик, слишком пьян был шофер, слишком скользкой была трасса. И слишком уж в лоб нам целил огромный груженый лесом камаз…

— Молись! — закричал я Сизову. Но он и так, глядя во все приближающуюся даль, что-то шептал спасительное… Ни вырвать руль, ни выпрыгнуть из машины… Только ждать, что будет… молиться…

И вдруг случилось чудо! Шофер наш качнулся в левый бок, и за ним следом качнулся руль. Машина ухнула тоже влево и ударилась на всем ходу о заснеженный бордюр, въехала в кучу мягкого, по-весеннему рыхлого снега. И встала!

Камаз промчался мимо нас, и мы только успели разглядеть белое от ужаса лицо «водилы».

Вышли из машины, застрявшей в снегу.

Следом за нами вылез, шатаясь, от страха слегка протрезвевший шофер.

— Сам не знаю, как так случилось, — несильно оправдывался он. Михаил схватил его за грудки, раза два трясанул, но почему-то не ударил. Сказал только пару крепких слов. Я добавил свои. Шофер лепетал что-то совсем непонятное, про гастроном, заначку. Про то, что всегда «меру знает», а тут… Потом мы услышали сакраментальное: «не иначе как бес попутал… возле монастыря-то…»

— Ладно, сиди тут, гад, — сказал ему Михаил (как-то органично в нашем маленьком коллективе он оказался за старшего). Проспись… Завтра все главному расскажу, смотри у меня!

И мы пошли прочь от машины.

Залезая обратно в автомобиль, шофер нам крикнул:

— Видать… Бог вас любит! — и захлопнул дверцу своего газика.

Мы оказались вдвоем на шоссе. Слегка потрясывало еще, но быстро остывало. Мы были молоды и безпечны.

— Ничего, проспится пусть. А потом спокойно доедет. Даже не знаю, стоит ли главному сообщать… — спросил у меня Михаил. И сам же ответил: — Наверное, все-таки придется. Чтобы втык ему сделали. А то кого-то другого вот так же подставит.

Я с этим согласился. Хотя все оказалось гораздо проще.

Шофер этот спал не час и не два, как мы предполагали, а все шесть часов. Проснулся в сумерки в уже полностью остывшем, промерзшем автомобиле. С трудом добрался до города. Замерзший, жалкий, с отмороженной ногой, едва доковылял он уже утром до редакции, и там ничего не надо было ему объяснять. Вмятина на машине и его синюшный вид все сказали начальству и без Сизова.

Его не уволили, в который раз пожалели.

— На шоссе — не пропадем, — сказал мне Михаил и диктаторски поднял руку — впереди появился еще один камаз. Мы как раз вдвоем уместились в кабине вместе со здоровенным детиной-шофером. Уже через два часа въезжали в город. И чем ближе мы приближались к нему, тем явственнее зрела во мне даже не мысль, а мысль-чувство, что все это было не случайно, не зря. Что это какое-то знаковое событие в наших жизнях. Бог сохранил нас на этом шоссе неспроста. И готовит нас для чего-то большого и значительного. Какого-то служения, какого-то необычного поворота в наших только еще выруливающих «на взлет» судьбах…

Спустя четыре года, уже редактором «Благовеста», я вновь приехал к друзьям в Сыктывкар. Михаил, в ту пору уже (и до сей поры) заместитель редактора газеты «Вера», рассказал мне, что недавно Ульяновский монастырь передали Сыктывкарской епархии. И сейчас там налаживается монастырская жизнь. Предложил мне съездить туда на редакционном автомобиле. Я загорелся было этой идеей, но в последний момент отказался. Жизнь не любит повторений.

Антон Жоголев