Косово поле (окончание)

Дечанский монастырь — сердце Косова.

Начало см.

Заметки русской паломницы.

Отец Стеван из Ораховца

— …Если бы сербы не были Православными, то так бы не страдали. Но слава Богу, что мы Православные! — говорит отец Стеван и стряхивает со столика желтые лепестки и пыльцу, осыпавшиеся с большой доцветающей липы.

Мы сидим под липой, ветви которой в буквальном смысле гудят и шевелятся от множества пчел, во дворе церкви Успения Богородицы в Ораховце. Горний Ораховац, сербский квартал — круто уходящая вверх и вниз малолюдная улочка на окраине города, куда ведет неприметный проезд среди зарослей от развилки между дорогой на Велику Хочу и огибающей голый обрыв трассой, что граничит с Ораховцем «этнически чистым», албанским. Косовский анклав. Сербское гетто…

— …Я пчел называю не насекомыми, а биће — существа. У них свое сообщество, очень разумно устроенное… Нет, я не держу пчел, они сюда прилетают на липу. Они мирные, можно брать в руку…

Отец Стеван энергичен, круглолиц, с веселыми глазами и, что называется, богатырского сложения — косая сажень в плечах. Хлопоча по каким-то хозяйственным делам, он завязывает на поясе длинные полы подрясника и становится похож на японского борца в кимоно. Молодая и красивая, с лучезарной улыбкой, матушка Елена приносит кофе и сама садится с нами его пить, держа на коленях младшего, полугодовалого Радослава. Старшие дети — мальчик Мито (Димитрий) и девочка, имени которой я не спросила, бегают тут же во дворе, больше похожем на крепость. Высокая стена, стальные ворота, кое-где по верху стены — колючая проволока, которая по-сербски называется смешно — «бодликава жица». Священник из села Велика Хоча отец Миленко, с которым мы приехали сюда, улыбается Радославу, берет его на руки, играет с ним, тетешкает… В воздухе плывет медовый аромат, цвет осыпается в чашку с кофе…

Церковь — тоже под стать настоятелю, или, точнее, он ей под стать — крепко стоящий на ногах комендант крепости в осажденном районе. Простая, без архитектурных прикрас, с квадратной колокольней-донжоном (крепостной башней) и крепкими стенами из тесаного камня. Не древняя, как церкви в Великой Хоче, — разрушенная при турках и восстановленная уже в середине XIX века (колокольню пристроили позже). Как пояснил отец Стеван, с улицы она тогда выглядела как обычный дом — турки не очень-то разбирались в церковной архитектуре и, если и обращали внимание на полукруглый выступ алтаря с задней стены здания, то, наверное, считали его причудой хозяина или каким-то подсобным помещением вроде кладовки. А вот верные — знали и тайно ходили сюда на службу…

Во время войны (здесь, на Косово и Метохии, слово «рат» по умолчанию подразумевает события 1999-го и ближайших лет) в этой церкви прятались сербы, бежавшие из разных концов охваченного убийствами и погромами Ораховца, сюда же пришли и монахи взорванного албанцами монастыря Зочиште. Церковь выстояла, хотя стена за ней, укрепляющая крутой склон с маленьким кладбищем, была разрушена, и часть склона с могилами осыпалась. «Всюду здесь кости валялись, — рассказывает отец Стеван. — Только потом их собрали, захоронили, стену восстановили… А наверху, на колокольне, я нашел два мешка лекарств, военную форму, солдатские кровати и еще много разных вещей. Все сбросил вниз и вынес… Еще нашел под лестницей маленькую старинную пушку, турецкую. Но это уже из позапрошлого века…»

…Обратно я еду на заднем сидении машины бок о бок с этой толстенькой, покрытой матовой пыльной ржавчиной кургузой пушечкой, которую отец Стеван отдал отцу Миленко вместе с найденными им где-то старинными ножницами и маленьким кованым котелком. Под навесом во дворе епархиального дома у отца Миленко — целый краеведческо-этнографический музей в миниатюре: деревянный корпус от сербских гуслей, надтреснутые горшки, ручные жернова, старинная утварь, фляги из тыкв-горлянок — нехитрые предметы быта и истории сербов Метохии…

— …Всюду, где на Косово остались сербы, они остались возле церкви и вокруг церкви, — говорит отец Стеван. — Не будет церкви — не будет и людей…

И, подбоченившись, окидывает бодрым взглядом свою крепость на маленькой улочке, где под стеной лежит замшелая надгробная плита со слегка схематичным изображением бравого усача в шайкаче (1), цветут в горшках возле дома белые гортензии, а высоко в ветвях липы гудят мирные пчелы…

Железный ключик, или сказка с горьким привкусом

Велика Хоча — сербское село в нескольких километрах от Ораховца. Село не слишком большое — наверное, около пятисот жителей. Современные коттеджи соседствуют с обмазанными глиной старинными постройками, крытыми даже не черепицей, а неровными кусками слоистой каменной плитки, обросшей мхом и зелеными шариками молодила. Во многих двориках можно увидеть рассохшиеся деревянные бочки на пятьсот литров — виноделием здесь занимаются со средних веков, когда большая часть этих земель принадлежала Православным монастырям — «задужбинам» сербских властителей (отсюда и название Метохия: «метох» по-гречески — церковная земля). Здесь же находится Дечанская винница — винодельческое хозяйство монастыря Високи Дечани. Но самое удивительное — то, что в этом селе, прозванным здесь «Малым Сербским Иерусалимом», целых двенадцать церквей, построенных в основном в средние века, еще до турок. Из них девять — действующие, остальные находятся в полуразрушенном состоянии. Служит в них всех отец Миленко, священник Рашко-Призренской епархии, чьими усилиями большинство из них и восстановлены.

Отец Миленко дал мне ключ, чтобы я посмотрела церковь святого Николая. Вообще-то этот ключ подходил едва ли не ко всем великохочским церквам — но я как-то пропустила этот факт мимо ушей, хотя при мне отец Миленко отпирал им же церковь святого Стефана, но я так и не поняла, тот это был ключ или похожий на него. Он говорил еще и о Свети Йоване на горе на въезде в Велику Хочу, где мы с таксистом Миланом пытались искать священника, но я решила, что для того, чтобы попасть внутрь, нужно вернуться к отцу Миленко за другим ключом, но потом его не застала и отдала ключ матушке.

Памятник убитым и похищенным сербам в общине Ораховац в период 1998-2000 годов.

Итак, ключик… Уж не знаю, был ли он ровесником великохочских церквей — скорее всего нет, но выглядел весьма аутентично: кованый, увесистый, сантиметров тридцать в длину, с простенькой изогнутой бородкой… Я несла его, пряча в рукаве — не оттого, что боялась, что его отнимут или заподозрят меня в краже со взломом, а просто от стеснения и нежелания привлекать внимание. Хотя улочка, спускающаяся вниз, была практически безлюдной, только в двух-трех дворах было заметно какое-то движение — женщина копалась в огороде, мужчина косил траву мотокосой, играли дети, из открытого коровника, где шевелился и вздыхал кто-то большой, тянуло навозным духом… Мимо стен из дикого камня, обмазанных глиной, развалившегося дома, внутренность которого сплошь заросла крапивой и черной бузиной, перевитыми хмелем, мимо щелястых сарайчиков с прошлогодними желтыми початками кукурузы, старых деревянных ворот под сенью винограда, доцветающих маков у обочины…

Дорога вывела на дно низины, к перекрестку. Мне, судя по всему, надо было через ручей и вверх, где сужающаяся асфальтовая дорожка ныряла под своды старых акаций, и я замешкалась в раздумье. И тут появилась эта бабушка — или пожилая женщина, уж не знаю, сколько ей было лет, но мне она почему-то четко напомнила бабу Сребру из болгарского фильма «Время разделения» про турецкое иго — так же завязанным на затылке черным платком, как это делают на Балканах. На ней было черное платье — тоже вне времени — и темно-красный домотканый передник, сшитый из двух половинок и украшенный узкой каймой из зеленой и черной шерсти.

Я спросила у нее, правильно ли иду к церкви святого Николая, она указала на дорожку под акациями и в свою очередь поинтересовалась, откуда я такая. «Из Русии», — ответила я, не предполагая, какую реакцию это вызовет. «Ой, куку майко!»(2) — всхлипнула бабушка и кинулась меня целовать, рассказывая сквозь рыдания и возгласы «куку майко» и другие совершенно фольклорные причитания, что сына ее и, кажется, невестку убили УЧКисты (албанская аббревиатура т.н. «освободительной армии Косово»), что муж ее с тех пор от пережитого тяжко болен, она тоже… (она раскрыла и показала пакет, который несла в руке, с грудой аптечных упаковок, видимо, только что купленных). Я стояла, неловко прижимая к себе рыдающую бабушку, и не знала, что сказать.

Наконец она опомнилась и, распрощавшись, пошла дальше по улочке, а я осталась стоять, ошарашенная этим обрушенным на меня горем. Журналистский инстинкт настоятельно требовал пойти за ней и расспросить о подробностях, но я совершенно не представляла, как… да и нужно ли это вообще? О том, что происходило здесь в 1998-2000 годы, уже сотни раз писано-переписано… другое дело, что некоторым людям нужно постоянно напоминать об этом, чтобы не забывали… Но… я просто не могла. Я успела спросить только ее имя — Лепосава Савелич. Позже спрашивала о ней у отца Миленко, и он сказал, что другого ее сына боевики из УЧК похитили (правда, потом каким-то образом освободили), а мужу пережитое стоило рассудка — болен он психически… Вообще жертв в Великой Хоче было не так уж много, но они были — вон, у Славко, возившего меня в Призрен, брата убили, когда он пошел рубить дерево за околицу села… впрочем, об этом позже.

Пошла по дорожке, что поднималась вверх в сумраке сомкнутых над нею деревьев. С ключиком в руке я чувствовала себя каким-то глупеньким Буратино, затесавшимся в незнакомую и страшную, с горьким привкусом, сказку. Здесь, за ручьем, уже не было домов, и, выглянув в один из просветов между акациями, я увидела кукурузное поле. Я поднималась все выше, удаляясь от села, и в какой-то момент даже стало не по себе — а вдруг из кустов выскочат шиптарские боевики и уволокут меня, чтобы разобрать на органы? (в это время как раз разгорелся долгожданный мировой скандал: продтвердились лютые факты того, что косовские албанцы торговали человеческими органами, вырезанными у сербов!) Да нет, глупости — если бы это было опасно, отец Миленко не отправил бы меня сюда одну… А появятся злые враги — буду бить ключом по голове!..

Слева просвет — старые каменные кресты с полустертыми надписями. Кладбище? Ну да, почему бы церкви не находиться на кладбище… Справа просвет — и вот она, церковь — простенькая, приземистая, покрытая неровными каменными плитками, потемневшими от времени и обросшими мхом. Отдельно, над стеной, укрепляющей склон, — колоколенка с приставленной деревянной лестницей. И справа от церкви, и над стеной — кресты и современные памятники, тонущие в зарослях травянистой бузины с белыми шапками цветов…

Ключ в скважине повернулся с некоторым усилием. Свет в церковь проникал сквозь открытую дверь и узкие, как бойницы, окошки, освещая средневековые росписи на стенах. Блеклые, но чистые охра, золото и синева на темном зелено-синем, в цвет ночного неба, фоне — как в Грачанице и других местах… У некоторых святых выколоты глаза — глумились либо турки, либо безбожники социалистических времен — отец Миленко сказал, что албанцы до этой церкви не добрались. Я, правда, в Македонии слышала другую версию про так же вот попорченные фрески — что краску с глаз святых отковыривали неграмотные суеверные прихожане, которые глотали частицы «святого ока», чтобы исцелиться от болезней, или зашивали их в одежду, идя на войну, — но как-то трудно поверить, что это можно сделать из вроде бы благих, хотя и эгоистичных побуждений. Скорее уж от ненависти к святыне, оттого, что смотрят — смотрят на тебя, прямо в душу, высвечивая каждый уголок, каждый темный закоулок, затянутый паутиной, каждую прореху на совести, где, как в тайнике, запрятаны постыдные секреты, помыслы, поступки… Слезы прорвались сами — и оттого, что так же смотрели и на меня — даже сквозь отколотые провалы, белые просветы штукатурки в пустых глазницах, — и знали обо мне все, и хранили, и любили, и прощали… И от жалости к бабушке Лепосаве Савелич, и к поколениям и поколениям тех, кого отпевали в этой церкви… И к этой земле, по которой проезжала вчера, — с зарастающими бурьяном развалинами сербских домов и церквей и замазанными краской на дорожных указателях сербскими именами городов и сел, чьи славянские корни сохранились, пусть в искаженном виде, даже в албанских названиях — Малишево, Бела Црква, Сува Река, Ораховац, Джяковица, Печ… Земле захваченной, изнасилованной, с отбитой памятью, но хранящей в таких вот гетто маленькие островки святости и надежды. Надежды — на что?..

Монастырь Святых Архангелов. В разрушенном храме сохранился только алтарь.

Я не знаю, как сказать об этом, не скатываясь в надрыв, фальшь и дешевую патетику, но в тот момент я понимала, почему эта надежда должна быть, и иначе и быть не может. Поняла, почему это — Брест, который нельзя отдавать ни при каких обстоятельствах, можно только лечь здесь вместе с ним. Я поняла это еще в Грачанице, и вчера, когда с обмирающим сердцем прикасалась к старым камням в Дечанах и Печкой Патриаршии. Поняла реальность того, что называется «косовским мифом», поняла и то, почему тысячи людей в средние века бились за Гроб Господень…

Уж простите за лирическое отступление, но я никогда не понимала, почему известный и, в общем-то, неплохой фильм называется «Царство Небесное». Вернее было назвать его «Царство земное» — ведь именно его выбирает главный герой, когда сдает Саладину Иерусалим в обмен на сохранение жизни людей. Пусть даже его личное «царство», которое он выбирает в итоге — это кузница и рай в шалаше с любимой женщиной. И дело даже не в разнице между ментальностью кузнеца, так и оставшегося кузнецом, и аристократическими ценностями. Нет, ребята, это именно то, что думает о Царстве Небесном современный мир — что «Иерусалим — это только камни». Сейчас этот мир пытается убедить сербов, что Косово — это «только камни». Нетолерантный и нецивилизованный князь Лазарь почему-то считал иначе…

…Я заперла церковь и пошла по заросшей тропинке между могил, продираясь через высокую крапиву и травянистую бузину. Кладбище оказалось больше, чем мне показалось вначале — за ним вверх уходил скошенный луг, а справа начинался лесок. Вот — сербский флаг над одной из могил, на фото — смеющийся кудрявый парень в камуфляже, дата смерти — 1999 год… Ясно… На некоторых плитах — трогательные стихи, в отполированном мраморе отражается трава… Была даже могила, сплошь заросшая… садовой клубникой, тяжелые переспелые ягоды клонились к земле. «Кладбищенской земляники вкуснее и слаще нет…»(Марина Цветаева)

Не решилась попробовать…

По склону вышла к колокольне над стеной, в тень огромной дикой черешни, усыпанной ягодами, почему-то сморщенными и завялившимися на корню. Дальше, за дорогой, кладбище продолжалось. Старинные кресты… еще могилы с сербскими флагами … По дорожке вверх — к сосновым посадкам, за которыми угадывался виноградник. Отсюда село — как на ладони: черепичные и покрытые каменными плитками крыши, ровные прямоугольники виноградников и засаженных полей выше по склону, дальше — покрытые мелким леском горушки… Вот он, Ораховацкий райский сад, как в песне. А тут, вверху, на просторе гуляет теплый вольный ветерок, треплет волосы и кроны сосен… Шуршит в диких созревающих злаках, носит травяные запахи под знойный стрекот кузнечиков… Вот крупный черный муравей нашел вяленую черешню и пытается взвалить ее себе на спину, но не осиливает, опрокидывается под ее тяжестью на спину… вновь пытается, упирается, барахтается в тонкой дорожной пыли… Тут, кстати, черешня на деревьях хорошая, не сморщенная, только висит высоко. Сладкая с дикой горчинкой…

Обратно пошла снова кладбищем, наискосок, через траву с ползущими колючими плетями ежевики. И набрела на один памятник, который меня, пожалуй, уже не удивил, но я бы не сказала, что не всколыхнул ничего в душе. Я уже поняла, что здесь в порядке вещей, ставя памятник близкому человеку, оставлять место и для своего будущего захоронения рядом, отмечая его именем и открытой датой смерти — при жизни, — но думала, что это делают в основном люди пожилые, те, кто уже смирился с тем, что смерть — «не за горами, а за плечами». А тут — совсем молодая, красивая пара на снимке на обелиске в сентиментальной форме сердечка. Некая Весна Мицич, 1973 года рождения, ставшая вдовой в двадцатипятилетнем возрасте, уже сейчас решила, что будет лежать здесь, рядом со своим мужем Александром (флага на могиле не было, но имя Александра Мицича, 1969 года рождения, я нашла потом в списке убитых на монументе у церкви святого Йована. Будь у меня побольше времени на Косово, можно было разыскать и узнать, как сложилась судьба этой Весны… У которой, судя по надписи на памятнике, есть еще дочка Тамара и сын Александар… Если не уехали отсюда, то дети, наверное, ходят в здешнюю школу, мимо которой я потом возвращалась обратно и двор которой, несмотря на каникулы, звенел от ударов мяча и голосов мальчишек, играющих в футбол…

…На обратном пути меня провожала черепаха, выползшая на дорогу (ну да, все логично — ходят тут всякие с ключиками!). Но, обиженная попыткой взять ее в руки, спряталась в панцирь и напрочь отказалась от дальнейшего общения. Впрочем, и без нее было ясно, что железный тот ключик не простой, а позволяющий хотя бы одним глазком заглянуть в то Царство, золотые ключи от которого находятся в других руках. Только протяни руку — и возьми…

Картинки с натуры: будущее сербского Косово. Мотоциклист с сербским и русским флагами несется по косовской улице мимо кафе с характерными названиями: Лондон, Париж… Экс-президент США Билл Клинтон у косовских албанцев — национальный герой. Ведь именно в его президентство НАТО бомбило Сербию. Храм Иоанна Крестителя в Великой Хоче — действующий. Но на насильно отторгнутой от Сербии Косовской земле стоят опустевшими десятки Православных храмов…

Увидеть Призрен

— …А вот тут было сербское кладбище, — вдохновенно рассказывает с заднего сидения Небойша. — Шиптари его разрушили и построили эти дома, — он указывает по другую сторону дороги от села, где на отшибе возле леска и правда торчат три или четыре кирпичных коттеджа. — Но жить там не смогли, потому что каждую ночь к ним приходили…

— Кто приходил?

— Приходили. В белом, с горящими свечами… Говорят, даже кровь пили… Так никто и не живет там с тех пор — вон, стоят заброшенные…

Славко за рулем брутально ухмыляется. Я тоже робко хихикаю — больно уж убедительна история про сербских мстителей-вампиров. Тем более что дома и правда выглядят нежилыми — хотя совсем новенькие.

Славко я встретила в кафане в Великой Хоче, где он с независимым видом сидел над графинчиком ракии и время от времени лениво вставлял реплики в спровоцированные моим появлением дебаты на темы судеб Косова и России, и подрядила за 20 евро свозить меня в Призрен, к церкви Богородицы Левишкой, а Небойша отправился с нами за компанию. Славко — красавец лет тридцати или около того, и изображает сурового балканского мачо: цедит слова сквозь зубы, небрежно смолит сигарету и лихо крутит руль потрепанного жизнью «мерса» старой модели. Это выглядит немного смешно, хотя я уже знаю, что этот человек успел и повоевать — во время «рата» служил на границе с Албанией. А его родного брата убили УЧКисты, когда он пошел рубить дерево в лес на окраине Великой Хочи.

Синеглазый Небойша — постарше, с мягким голосом и движениями, застенчивый и смешливый. Он рассказывает о селах, через которые мы едем, обращает мое внимание на высокие деревянные ворота с неброской резьбой (атрибут албанских домов — не новоделов последнего десятилетия, а постарше лет эдак мало не на сотню), на горанок в широких шальварах (3) из веселенького цветастого ситца, вроде того, из какого у нас шьют ширпотребовские халатики и сарафаны… Так, без приключений, добираемся до Призрена, над которым на горе высятся развалины крепости — древняя столица царя Душана Сильного.

Ниже по склону развалины уже современные — безглазые скелеты домов, полуразрушенная церковь без кровли, без крестов… Бывшая сербская часть города, находившаяся, видимо, на месте средневекового посада… Не эта ли церковь — Богородица Левишка?

Православные священники Косова — отец Стеван (слева) и отец Миленко.

Однако спутники в один голос уверяют, что нет (и правда, то была церковь Святого Спаса), к тому же чтобы попасть туда, нужно проехать через центр города, за реку, и петлять там в поисках пути. После вчерашней поездки по Метохии я уже в курсе, что у албанцев очень безтолково организовано дорожное движение в городах, а указатели на сербские памятники и Православные храмы отсутствуют в принципе, то есть принципиально. Но тихо начинаю подозревать, что и Славко знает город вовсе не так хорошо, хотя уверяет, что бывал здесь. Ну да ладно, найдем — что тут искать, центр небольшой…

Пока же едем вдоль речки Призренской Бистрицы в сторону монастыря Святых Архангелов. Здесь уже начинаются знаменитые и многократно воспетые в фольклоре горы Шар-Планина, которые я раньше видела мельком со стороны Македонии. Дорога углубляется в скалистое разбойничье ущелье, петляет вместе с рекой, горы расступаются, пропуская нас, и вновь смыкаются за спиной…

Наконец — монастырь, вернее остатки стен разрушенной турками средневековой обители, остов корпуса, сожженного албанцами в 2004 году, и небольшое новое здание, построенное уже после. Над ним на вершине… снова башни Душанова града — мы объехали гору кругом и находимся по другую ее сторону от Призрена. Но путь к монастырю перекрыт — на мостике через речку не просто шлагбаум, а какое-то едва ли не противотанковое заграждение устрашающего вида, целиком в несколько рядов обмотанное колючей проволокой. Пытаюсь разглядеть калитку, через которую пускают посетителей и ходят сами военные и монахи, но ничего подобного просто не наблюдается. Неужели придется уезжать не солоно хлебавши?

Вылезаем из машины и на смеси сербского и английского ведем переговоры с кфоровцами (если не ошибаюсь, немцами) на тему «руссо туристо — облико морале». И они увенчиваются успехом — противотанковая колючая баррикада оказывается створкой ворот и отъезжает целиком, освобождая проход. Как и вчера, в Дечанах и Патриаршии, у меня забирают паспорт, дают взамен бейджик, и мы проходим на территорию обители.

Монастырь Святых Архангелов был построен в середине XIV века как задужбина царя Душана, который здесь и был похоронен. Сейчас его кости покоятся в белградском храме Святого Марка, но надгробная плита сохранилась на прежнем месте. До захвата турками Призрена это была огромная лавра, насчитывающая более сотни монахов, с храмами Святых Архангелов и Святого Николая, больницей, библиотекой и большой трапезной. Со второй половины XVI века началось постепенное разрушение разоренной обители, а из камней ее Синан-паша в 1615 году построил в Призрене большую мечеть, возвышающуюся над старой частью города.
Возрождаться средневековая обитель начала в 1995 году. Пришедшие сюда насельники возвели братский корпус с домовой церковью, начали служить Литургию. Сюда, в монастырь, планировалось перенести епархиальный центр и развивать здесь издательскую деятельность, но этому помешала война. Монах Харитон (Лукич) из монастыря Святых Архангелов пополнил число сербских новомучеников — его похитили и обезглавили бандиты из так называемой «Освободительной армии Косово». А в марте 2004 года озверевшая толпа албанских погромщиков ворвалась сюда прямо на глазах немецкого КФОРа, который успел только эвакуировать монахов и не оказал головорезам никакого сопротивления, пока те громили и жгли монастырские постройки и плясали на развалинах древних церквей и могиле царя Душана…

Монах (спрашивала имя, но не записала и забыла!) проводит нас в домовую церковь в новом братском корпусе, предлагает холодной воды из местного источника, которая оказывается очень вкусной. На развалинах старинных церквей растет меленькая веселая травка, миниатюрные папоротники и колокольчики лезут между камней, а вдоль стены бывшей трапезной сложены аккуратно собранные обломки барельефов и каменной резьбы, украшавшей обитель. На месте алтаря в разрушенном храме выстроен деревянный помост под навесом — по праздникам на нем служат литургию.

Надпись на стене (перевод с сербского): Бог хранит сербов и русских!

Пока мы были в монастыре, начал накрапывать дождь, который к моменту возвращения в Призрен превратился в настоящий тропический ливень. И тут-то пришлось убедиться, что дороги к Богородице Левишкой Славко действительно не знает. Но искренне пытается найти — несмотря на затрудненную ориентацию в городе и отсутствие указателей. Кварталы расположены так, что нет никакого обзора вдаль, и можно проехать даже мимо крупного здания, стоящего внутри дворов, и не заметить его. Зато все улицы выводят на мечеть — в который раз проезжаем мимо нее, мимо старинного моста через речку (из-за дождя не сделала никаких фотографий в Призрене, а жаль — как-никак считается самым красивым городом Косова!), безтолково кружим по улицам с односторонним движением… и вновь возвращаемся на тот же заколдованный круг.

Тут бы оставить машину и пуститься пешком… но ливень хлещет — нет, падает водопадами, стоит стеной сразу со всех сторон. Бешено работают дворники машины, лобовое стекло то и дело запотевает, и я протираю его своей уже насквозь мокрой косынкой. Славко рычит, как рассерженный медведь, разворачиваясь на узких улицах и вглядываясь в просветы между домами. Наконец останавливает машину и выскакивает под дождь, чтобы спросить дорогу у торговца под навесом. «Так тебе и ответил турчин», — замечает Небойша (вот не спросила — имелся в виду натуральный, этнический турок, или просто мусульманин, которых называют турками на Балканах?). Однако «турчин» что-то отвечает, и мы едем дальше, и наконец тормозим у крошечной старинной церковки, обнесенной глухим забором, напротив большого Православного храма, судя по всему, недавно отремонтированного. Но и это не Богородица Левишка, а соборная церковь Святого Георгия — ее тоже жгли и громили в 2004-м, но уже успели восстановить. Выскакиваем из машины и бежим туда под ливнем, по щиколотку вброд через потоки, несущиеся по улице. На воротах — тоже полицейский пост, опять проверяют документы. Храм закрыт, но в епархиальном доме мы находим девушку (то ли молодую матушку, то ли поповну), которая говорит, что священника сейчас нет на месте, и объясняет, где находится церковь Богородицы Левишкой, но что туда сейчас никого не пропускают, она огорожена…

Уже успокоенно сажусь в машину, надеясь, что наконец-то мы доберемся до цели, но… вскоре обнаруживаю, что мы покинули гостеприимный центр Призрена и медленно ползем в пробке в сторону выезда из города. Оказывается, мои спутники решили, что раз к церкви никого не пускают, а фотографировать под таким дождем все равно нельзя, то наша миссия выполнена, и можно спокойно возвращаться домой!

Я чувствую, что меня беззастенчиво кинули, я чуть не реву и готова уже выскочить из машины под ливень и пойти искать церковь пешком — уж это всяко будет проще, чем опять колесить вот так по замкнутому кругу… И неважно, как буду потом добираться обратно (в конце концов, в Призрене тоже есть таксисты), неважно, что не знаю ни слова по-албански, а по-сербски здесь лучше не говорить, неважно, что в вороте моей блузы в открытую блестит на цепочке нательный серебряный крестик…

В любом другом городе я бы так и поступила — обычно интуиция редко подводит и ноги сами выносят туда, куда надо. Но… сами решайте, почему я этого не сделала — забоялась ли все-таки покидать общество двух сильных мужчин, очень уж не хотелось вылезать под дождь из теплой и сухой машины, или сработал внутренний запрет, вызванный гневными интернет-высказываниями по поводу тех, кто едет на Косово за приключениями, не думая, что может подвести этим сербов. В какое положение я поставлю своих спутников, которые вряд ли захотят бросить меня здесь одну, в незнакомом и небезопасном городе? Поэтому ни на какие демарши я не иду и тихо смиряюсь с тем, что церковь Богородицы Левишкой увижу в следующий раз… Тем более что наконец накрывает усталость после сегодняшнего насыщенного дня и вчерашнего безумного марафона по маршруту: Грачаница — Велика Хоча — Дечани — Печка Патриаршия. Вчера меня просто на крыльях носило сознание того, что все это я вижу, сейчас увижу собственными глазами! Приложусь к древним сербским святыням, прикоснусь руками к старым камням, увижу туман над горами Проклетие, пройду по этой самой земле… Скорее, вперед, успеть — и уже не жалко ни сил, ни времени, ни денег, потому что это же невозможно — быть рядом и не проехать еще несколько километров!.. Носиться с выпрыгивающим сердцем, жадно вбирая, впитывая, запоминая до деталей глазами, ушами, ощупью, нутром… врастая и отрывая себя с кровью, потому что — нет времени, нельзя задерживаться…

Сегодня — уже нет сил, и я успокаиваюсь. В конце концов, я видела Призрен — как торжественно еще при въезде туда объявил Славко. И монастырь Святых Архангелов. А это уже очень много…

Примечания:

1 — Шайкача — сербский национальный мужской головной убор наподобие широкой пилотки.

2 — «Куку майко» — горестный возглас, буквально что-то вроде «Ох, матушки!» Куку, куку леле — междометия, характерные для народных причитаний, звукоподражание голосу кукушки, ассоциирующейся в фольклоре с горюющей, плачущей вдовицей, поэтому причитать по-сербски — «кукати».

3 — Горанцы — это народ, исповедающий ислам, живущий в Косово и Македонии, не албанцы. Шальвары – их национальная одежда, широкие восточные шаровары.