Мы продолжаем публикацию глав из книги воспоминаний матушки Марины Захарчук.
Борис Леонидович Пастернак в последние годы жизни. |
Я с раннего детства любила путешествовать. И эта детская, привитая мамой, любовь осталась со мной на всю жизнь, с годами только усиливаясь. Иногда мы втроем — мама, моя сестра и я — садились утром в скорый поезд и ехали до ближайшей станции: Орел, Белгород. А там, оказавшись на вокзальной площади, садились в трамвай или автобус и отправлялись в путешествие по городу. Выходили на понравившихся остановках, гуляли пешком, сидели в скверах, и мама рассказывала нам о знаменитых людях — уроженцах этого города. Особенно любили мы Орел. Да и то сказать — цвет русской литературы произрастал на его старинных улицах: Тургенев, Лесков, Бунин…
Иногда ездили в Москву. Однажды прожили там целый месяц: маме на работе дали путевку в подмосковный дом отдыха, и она взяла с собою нас. Отдыхая в лесу на берегу Клязьменского водохранилища, мы почти каждый день выбирались в Москву. Однажды нам удалось попасть даже в Большой театр! Правда, в те дни на его сцене гастролировала Полтавская опера. Но в спектакле «Наталка-Полтавка», на который мы взяли билеты, пел сам Иван Семенович Козловский! Было ему в ту пору уже за семьдесят. Но сильный чистый голос легко перекрывал пространство огромного зала. Шквал аплодисментов — при появлении великого певца на сцене. И — враз наступившая тишина, когда он, не дождавшись окончания бури восторга зрителей, запел:
Солнце низенько, вечiр близенько,
Спешу до тебе, лечу до тебе,
Мое серденько!
Все остальное — содержание оперы, интерьер первого по красоте и знаменитости русского театра, нависшие над входом копыта вздыбленных коней — запомнилось смутно. Но эта безхитростная песня-ария, расцвеченная безсмертным голосом ее исполнителя, запомнилась сразу — и навсегда. Кажется, и не слышала я ее больше никогда, а — звучит, живет во мне:
Ой, як я прийду, тебе не застану,
Сгорну рученьки, сгорну биленьки —
Тай не жив я стану!
Возвращаясь ночной электричкой в Мытищинский лес — пела, как в детстве в трамвае, во весь голос: «Тай не жив я ста-а-а-ну!»
…А наутро — снова Москва. Новодевичье кладбище. Мы пришли сюда не просто так — хотя и просто так, наверное, пришли бы. Мемориальные, да и просто старые кладбища — еще одно мое увлечение с детства. Это ведь целый мир. Это намного больше, чем музей-квартира великих людей. Мне кажется, что, только стоя у последнего пристанища, можно соприкоснуться с духом того, кого знала и любила по книгам, фильмам, фотографиям… Новодевичье — первое кладбище, на которое привела меня мама. И с тех пор, где бы я ни была, в любимый ли с детства или открываемый впервые город ни приезжала — я обязательно иду на кладбище.
Безкрайнее Новодевичье. Могила Твардовского, недавно умершего. Портрет на металлических ножках, плита. Холмик, трава. Море цветов. И чьи-то написанные от руки стихи с названием «Вместо венка».
А дальше — среди неведомых мне могил и памятников, вдруг — близкие лица: Марк Бернес, Юрий Олеша, Маяковский. Надежда Андреевна Обухова. Вахтангов. Русланова. Собинов (какой дивный мраморный лебедь на надгробии!). И вдруг — маленькая, вся заросшая мхом, старая плита. Едва разбирается: «Михаил Эрденко». Наш когда-то знаменитый, а ныне почти забытый земляк, знаменитый крепостной скрипач. На этой неожиданной, порадовавшей нас встрече мы и закончили эту прогулку в мир иной, хотя не обошли и половины кладбища. И хотя приходили потом еще и еще — запомнился лишь этот, первый день.
А через несколько дней мы посетили еще одно кладбище. Было оно совсем другого статуса, не классом даже — многими классами проще и неприметнее. Но стало для меня одним из любимейших мест на земле.
По примеру мамы, я в юношеские годы вела дневник. В августовский день 1974 года в нем появилась эта запись:
«23/VIII-74г. Продолжаю свой не законченный вчера рассказ о пребывании в Москве. Проходив три дня по Новодевичьему кладбищу, которое оставило тяжелый след в душе, мы сели в электричку и сошли на «платформе Переделкино». Пробродив полдня, нашли кладбище, тесное, безвкусное… пробираясь между оградками и крапивными зарослями, с ужасом думали: «И на этом кладбище может лежать Пастернак?» А он был-таки там. «Вон там ищите! Шиповником заросла», — махнула рукой «туземка».
…Это была не могила, а скорее, беседка, вся густо покрытая шиповником. Он лежал один, на большой площади. Тихо шуршал шиповник. Вокруг холмика — несадовая трава. Памятник — бетонная глыба формы призмы, сужающейся книзу. Вверху выбит профиль Бориса Леонидовича, над ним — тоже в бетоне — маленький крестик. Внизу факсимиле — Борис Пастернак. Кругом цветы — ромашки, зверобой… Еловые ветки, шишки, листья… У основания памятника — маленькая гроздь рябины. Скамья. Все здесь дышит памятью о нем, дышит его музой, дышит им, живым, неповторимым. И оттуда, из глубины, выходит взгляд Пастернака, и смотрят, смотрят прекрасные печальные глаза, и звучит его любимый Шопен, и горит его свеча. И тут уж не слезы — нет! — тут не рыданья; тут величественная тишина и высокая сдержанная печаль. А рядом — Чуковский. Им так теплее, рядом. И уютнее — вблизи от знакомого леса, вблизи от свистков электричек. Шумная столица — не для них. Редкие посетители найдут их и тут и молча остановятся, вспомнят, быть может, «давно позабытое», и уйдут, унося крупинку их света. Я часто обращаюсь к Пастернаку, к портретику на этажерке, к строчкам… И теперь в потоке чувств и мыслей таится желание — «чтобы вовек твоя свеча во мне горела».
Через несколько дней мы вернулись домой, и начался мой последний учебный год. Но меня неудержимо тянуло вновь в Москву, хотелось еще раз съездить к любимому поэту и побыть у его могилы одной. И мама, которая всегда волновалась о каждой моей даже десятиминутной задержке в школе ли, на остановке безобразно ходящих в те годы автобусов или в книжном магазине (в другие я не ходила), — моя мама отпустила меня одну в Москву! У нас были знакомые в столице, у которых можно было переночевать, и два дня подряд я ездила в Переделкино.
Стол, за которым работал Борис Пастернак, в доме-музее поэта. |
Третий раз в том же году я попала в Москву зимой, в тогдашний день Конституции — 5 декабря. Не случайно попала, конечно, — снова выпросилась у мамы, услышав по «голосам», что в этот день Андрей Дмитриевич Сахаров зовет своих сторонников и соратников к памятнику Пушкину на демонстрацию — вернее, на стояние с требованием выполнения Конституции! Сегодня, наверное, очень многим молодым не понять смысла такого стояния. Тогда же — это был подвиг, безумство храбрых, отчаянный шаг, за который безумцев на годы — а то и на жизнь! — запирали в психиатрических больницах-тюрьмах.
Но мама — опять отпустила меня! Взяв слово, что я не буду приближаться ни к Сахарову, ни к Пушкину. Я дала слово. Но надеялась его нарушить… До сих пор я не знаю, хватило ли бы у меня духу подойти и стать рядом. Едва к Пушкину подошла группка людей и развернула плакаты, милиция и люди в штатском, возникнув из ниоткуда, в считанные секунды разобрали митингующих и рассадили по машинам. Я не успела даже понять, кто из этих смельчаков — Сахаров.
Дальше был уже привычный маршрут: метро — Киевский вокзал — электричка — пятая остановка. По пути, на Киевском вокзале, ко мне присоединились две моих сверстницы, с которыми я договаривалась свидеться в Москве телефонным звонком из Курска: дочь наших московских знакомых и ее одноклассница. К Пастернаку мы отправились втроем.
Дорога мимо деревни, мимо древнего храма XIII века, очень похожего на храм Василия Блаженного (тогда я не знала, что этот действующий храм — Патриаршая резиденция)…
На этот раз мы быстро нашли дорогу к могиле. На всякий случай, чтоб не плутать, все же спросили у первого встречного. Он показал ввысь: «Вон, видите, три сосны вместе». Действительно: этот ориентир, видный издалека, был куда надежнее, чем шиповник, спрятанный в глубине кладбища и неприметный зимой. Мы сидели на заметенной снегом скамье и по очереди читали стихи. Я выбрала вот эти:
Снег идет, снег идет.
К белым звездочкам в буране
Тянутся цветы герани
Сквозь оконный переплет.
Снег идет, и все в смятеньи,
Все пускается в полет,
Черной лестницы ступени,
Перекрестка поворот.
Снег идет, снег идет…
Все закружилось в снежном вихре слов, голос набирает силу, увлеченный ритмом стихов — и вдруг спотыкается:
…Не оглянешься, и — Святки.
Только промежуток краткий,
Смотришь, там и новый год…
Какой «новый год», откуда он взялся после Святок, после Рождества? Нам, советским школьникам, привыкшим видеть наших бабушек собирающимися к ночной Рождественской службе во время школьных новогодних каникул, показалось на мгновенье, что поэт ошибся или устроил переворот во времени ради спасения рифмы и ритма. Да нет же, это искрометный Пастернак, а не современное выморочное стихосложение. Вернувшись домой, я спросила об этом у своей бабушки. И она объяснила: «старый новый год», смешащий нас своим названием, — никакой не старый, а — единственно законный, Православный! Веками на Руси жили по установленному порядку, когда трудовые будни перемежались долгожданными церковными праздниками, в которые никто — ни царь, ни боярская дума, ни самодур-помещик — не мог заставить простой люд работать. Им и в голову не могло прийти посягнуть на установленные Богом и Церковью праздники и посты. Лишь первый наш император, Великий Петр, обязал, на западный манер, праздновать новый год 1 января. До этого Церковь считала лета «от сотворения мира» — от Адама. Петр не отменил это летоисчисление, и до сих пор в церковных календарях 1 сентября (по старому стилю) отмечено как «индикт — день церковного новолетия».
Храм в честь Преображения Господня в Переделкино. |
И уже дома, в Курске, в тишине безсонной ночи, отозвалось во мне — да простит мне Борис Леонидович — вот это:
В полоске зимнего заката
Платформа розово дрожит,
И, дымным сумраком объятый,
Светло и строго лес стоит.
Хранитель вечного покоя,
Хранитель вечной тишины,
Вдали от суетного роя,
От городов, людей, страны…
И мне на миг открыта вечность.
Его душа, его стихи,
Его негаснущие свечи,
Его летящие шаги.
Блеснут в закате отдаленно
И, растворясь, уходят в мрак
Тропинка к станции, платформа,
Деревья, снег и Пастернак.
Марина Захарчук, Белгородская область
1 Даже в официальной биографии Пастернака говорится о том, что в 1936 году он посвятил два хвалебных стихотворения И. Сталину. Но это было продиктовано обстоятельствами и не может быть поставлено ему в «вину».
2 На наш взгляд, войну, пятилетки и стройки нельзя упоминать через запятую. В 43-м году под Сталинградом решалась судьба России. И ставить в заслугу поэту отрешенность от родной истории нам кажется неверным. Об этом же, ссылаясь на воспоминания Гладкова, вместе с Пастернаком в годы войны находившимся в Чистополе, справедливо писал Владимир Осипов в своем эссе «Иже еси…»: «Ранним зимним утром, поскрипывая снежком, они идут по тихой улочке и рассуждают о хорошей погоде, об особенностях рифмовки какого-то поэта и еще о чем-то подобном. Читая об этом, я, двадцатидвухлетний поклонник Пастернака, как-то споткнулся, смутило что-то. Призадумался. Ах вот оно что! В это время вершилась Сталинградская битва». «Небесный причал», 2009 г., Самара.
Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru