Неожиданная исповедь

Из цикла «Капельки вечности»

Было это в 1985 году. После третьего курса я проходил журналистскую практику в Барнауле. Меня поселили в общежитии шинного завода. Там среди моих соседей несидевших не было… Не было их, похоже, и во всем этом многоэтажном здании! Но — это ничуть не мешало мне устроиться там если не с комфортом, то хотя бы с удобствами. Общежитие было новым, по тем временам почти шикарным. Две комнаты в блоке. Я жил в «двушке» один. Рядом — в «трешке» — жили бывшие уголовники. У одного на щиколотке была интересная и даже загадочная татуировка. Он всегда, когда ел, закрывал все двери, словно совершал что-то запрещенное. «Тюремная привычка», — сухо объяснял он, закрывая зачем-то даже балконную дверь. Второй любил рассказать какую-нибудь тюремную историю (одна из них, про то, как их охранники пропускали сквозь строй, лупя дубинками за попытку бунта — мне запомнилась). Бывало, придет ко мне, походит по комнате, спросит, что я делаю. Сам ответит себе: «Шпрехаешь? (я учил в ту пору английский). Ну, шпрехай, шпрехай…» И уйдет. Или вот увидит, что я читаю книгу Льва Толстого «Не могу молчать» и с грустью произнесет, что тоже порой молчать ну никак не может… И за это ему срока добавляют… А третьим был Юрка. Молодой, симпатичный парень, разве только года на четыре всего меня постарше. Но как и те двое, тоже уже успел отбыть свой срок. Мне он почему-то понравился сразу.
Однажды я пришел с работы и увидел, что Юрка мается возле нашей двери. Оказалось, забыл ключи. Я предложил ему посидеть у меня. На это он с радостью согласился. Слово за слово, я узнал, что он давно уже пишет стихи. Одно, по моей просьбе, он записал мне в тетрадь. Я спросил, кто у него любимый поэт. Ответ был предсказуем: «Серега» (имелся в виду, конечно, Есенин). А потом он вдруг стал рассказывать о своей непутевой да ранней жизни. В ней уже чего только не было! И красивая — «до гроба» — любовь, и глупый безсмысленный русский кураж, потом тюрьма. И — измена… Он говорил долго, словно не мог остановиться. Я, признаюсь, как завороженный слушал и слушал его. Уже давно пришли в общежитскую комнату его соседи. Но он все не мог или не хотел закончить этой своей неожиданной откровенности. До сих пор в памяти остался его рассказ.
Из родного села он уехал рано: «испортил» там соседку, почти школьницу, и брат той девушки поклялся его убить — пришлось Юрке удирать из родных мест… Потом, уже в Барнауле, накрыла его сумасшедшая, страстная любовь «до гроба»… Но тут же пришла и расплата: по глупости, по пьянке насовершал он всяких страшных поступков. А когда утром проснулся, увидел чьи-то вещи, то сразу понял: «что-то не так мы сделали»… Потом был суд, и когда он сидел на скамье для свидетелей, а его подельник — за решеткой, ему было до ужаса стыдно и горько: несправедливо это — вместе куролесили, а ответ держит лишь тот один… Но вскоре его пересадили туда же — за решетку. А как вышел на волю, так сразу направился к «ней»… А там… А там он увидел молодого худощавого «очкарика» — студента. У них уже давно, оказывается, началась любовь. Вышли они с тем парнем на балкон — «покурить». Рука Божия остановила его от греха! Но боль, мука, незримые слезы — все это осталось при нем. Тогда он и выколол себе на плече татуировку: «С юных лет — счастья нет». А однажды зашел в кафе купить сигарет или пива — и оказался на… «ее» свадьбе! Поздравил молодых… Вышел оттуда на ватных ногах: хотелось скорее лечь под трамвай… Но несчастья Юрки и на этом не закончились. Стоял на заводе первым в очереди на получение жилья — да запил, прогулял, и его переместили в самый конец! Так отозвалась в его жизни та «испорченная» девушка!..
Себя не оправдывал он ни в чем. Судил по-мужски, строго…
Наконец он закончил рассказ и остановился. Словно бы сам удивляясь тому, зачем про себя столько наговорил почти незнакомому человеку.
Взял свою сумку и ушел к себе. На ходу сообщил, что завтра они всем цехом едут на катере отдыхать — на Обь. И там с ним будет его новая девушка, которую он все-таки сумел наконец полюбить после былых страстей. «Добрая она у меня. Тихая», — сказал он. Ушел.
А через день его соседи мне рассказали, что он сейчас умирает в реанимации — со сломанной шеей. Нырнул с катера в Обь и ударился головой об дно. Врачи говорят, что «жить ему осталось два понедельника» (так на уголовном жаргоне пересказали друзья).
Вскоре я закончил практику и уехал из Барнаула.
Но еще долго мне вспоминался русский безпутный Юрка. Который где-то сейчас умирал в далекой Сибири.
Осталось только в тетрадке его грустное стихотворение:
Уходит первая любовь
Молчанье хмурое храня,
И ты с любовью день за днем
Уходишь дальше от меня…
Слабенькое стихотворение, но что-то в нем было. Словно бы не с первой любовью, а с жизнью прощался мой безпутный знакомец. Тем более что последняя строчка в нем была вот такая:
Я ухожу на суд к годам…
Еще долго потом не оставляло впечатление, что мне — даже некрещеному в ту пору! — он словно бы исповедался перед смертью. Как мог, облегчил свою душу. Ясно, что отпустить ему грехи я не мог никак. Да он и не готов был, наверное, к канонической исповеди. Но душа его изнылась по хоть какому-то, хоть искаженному покаянию. А Ангел Скорби уже отсчитывал последние часы его такой молодой жизни. Раньше была древняя традиция каяться мать-сыра-земле (вспомним хотя бы Раскольникова в романе Достоевского, который перед своей сдачей властям в покаянии целовал землю!). Это когда священника рядом не было. Вот что-то в этом роде и произошло в тот вечер в общежитии шинного завода. Подвернулся я, и он излил мне напоследок душу. Страшно уходить никем не услышанным даже…
Последнее, что я узнал о нем: та девушка, которую он только-только успел полюбить, не бросила его и больного, ходила к нему в больницу. Может, на что-то еще надеялась. А может, и не надеялась вовсе. И тем ценнее ее участие. И как удивительно встретить в кругу пропащих, отчаянных душ такие чистые лица…

Рис. Германа Дудичева

Антон Жоголев

18.07.2007