Храм Христа Спасителя

Записки эмигранта

Десять лет я не был дома… Я улетал и думал — «пусть», но где-то уже на взлете болезненно сжалось сердце, и я никогда не забуду эти последние ёлки-палки в иллюминаторе — такие косые и кривые, но особенные — мои. «Ты не сможешь без этого…» — мелькнула мысль. «Нет, — остановил я себя. — Это всё слабость или самообман». Но это был голос моего сердца…
И вот — десять лет жизни за границей, и я снова лечу как будто в том же самолете — но уже обратно в Россию и все время думаю: какая она? Все, кто отсюда съездит туда, привозят противоречивые впечатления — одни восхищаются, другие ужасаются. Кому же верить? Вот я сам посмотрю и разберусь…
Ночь и темень за окном — не видно ничего, все притихли и полуспят, как и я, монотонно гудят моторы и вдруг… Вдруг самолет пошел вниз — на посадку, но не это было вдруг, а пришло откуда-то и снаружи и изнутри какое-то большое покрывало, и оно накрыло меня с головой, и вся, ставшая привычной уже, тяжесть — исчезла, и наступило такое неописуемое облегчение, которого я не знал все эти десять лет. Я понял, что я вернулся.
Это трудно передать в словах. Как трудно было бы мне объяснить в словах, что происходит при встрече с любимым человеком, которого не видел давным-давно и уже не знаешь как себя вести — и вдруг, вот он перед тобой, и ты бросаешься ему навстречу в порыве, который сильнее тебя. Так и тут — облегчение это накатило как волна легкого прикосновения и одновременно как шквал — который смёл все сомнения и мысли — который дал мне понять за мизерную долю секунды, что все мои рассуждения не стоят ломаного гроша, и что можно даже развернуть самолет обратно — я уже побывал в России! Мне уже не надо на нее смотреть, взвешивать и разбираться, плохо там или хорошо — я прикоснулся к ней и я уже её. Как и она — моя. Та связь, которой я не понимал раньше, — вдруг восстановилась, и это было как восстановление самого себя.
И поэтому всем своим существом — не умом — а всем собой почувствовал я это и понял, что вот эта-то связь и есть самое главное, и что встреча с Родиной уже происходит … и ум мой смог вымолвить всего лишь только два слова: Господи! Россия!

Камень и железо. И в этом вся суть. И вот так — посреди Москвы стоит Храм Христа Спасителя. Неважно — что это город, столица, дела, машины, интурист... всё не важно. А вот он вот стоит себе и стоит посреди всей этой суеты. Перед Богом. А ты никогда не мог так — никогда. Все время отговорки, все время тебя отвлекают. Все время — ты менял самого себя. Да, конечно — ты искал самую правду, это так. Но почему тебя мотало из стороны в сторону — а почему вот он стоит? И они все — смотрят сверху, из глубины веков и как бы говорят тебе сейчас: «В Православии-то надо стоять, милай... стоять...»
И больше уже это чувство облегчения нигде не покидало меня. Как и сейчас, когда я стою возле этого храма. Мне уютно, хорошо и спокойно. Так хорошо быть в самом себе и в своем уме и в своем доме. Наверное, примерно так же чувствовал себя Гадаринский бесноватый, сидя одетый и исцеленный у ног Христа, после того как вышел из него легион бесов. Хорошо у ног Христовых и мне.

Ночь — посередине Москвы, и так тихо… И не понятно совсем, что это большой город, ровно нет вокруг никого — только я и он: Храм Христа Спасителя.

А было:
«Арбузов — ты что, не понимаешь? Козе понятно, что ты не пройдешь по конкурсу, если не будешь комсомольцем. Если там конкурс, где, как минимум, шесть на одно место — ты подумал? И все отличники и дети офицеров. Ты хоть понимаешь куда ты лезешь? Из вятской глуши, да в Нахимовское Военно-морское, да еще и в Ленинграде?»
Это меня воспитывают. Конечно — сдать удачно все экзамены, а потом завалиться на том, что я не комсомолец — было бы глупо... Но почему я не хочу? Не знаю, но... в том, как за это агитируют, есть какое-то вранье — а я не люблю вранье. Вот, дескать, это всё добровольно — но... И дома тоже давят — не вступишь, будут неприятности. Ладно. Пойду, схожу — как получится...
Помню большой зал и много людей — ровно суд какой. Страшновато. И что они нагоняют этого всего? Не буду учить ничего. Не хочу. Как всегда — первый по списку. Встаю — все глаза на меня. «Арбузов! За что Комсомолу дали орден в день семидесятилетия?» Отвечаю весело, как Буратино: «Семьдесят лет исполнилось и дали!» Все смеются. Я немного теряюсь. Но смотрю, у всех глаза потеплели и экзаменатор тоже, вроде, повеселел... и насмешливо так продолжает: «Вот вам когда исполнится семьдесят лет, вам что — тоже орден дадут?» Я говорю: «Ну, я надеюсь»... Опять смешки. «Ну хорошо, может вы со своим оптимизмом и на самом деле этого добьетесь, хорошо, садитесь». Под общее веселье я сажусь. Пронесло! Приняли. Дали красный билет, но — во всем этом было что-то не то... Отшутился и приняли лишь бы принять — так что ли? Из чего они сделали насмешку? Из своей же идеологии?

Как хорошо, что я могу вот так стоять, прислонившись к тебе. Опереться на твое плечо. Я слабый человек. Я вспоминаю, как меня только что везли сюда на легковой машине: «Ну что ты, спишь что ли? Арбузов! Я ему Москву показываю — а он спит!» Я спал. Точнее — я полуспал. Еще точнее — я был как пьяный, пока мы ехали. Меня мотало туда-сюда. Нет сил. Умом всё понимаю и неудобно перед дамой, но сделать ничего не могу. Дело в том, что уже несколько дней я сплю только по три-четыре часа в сутки. Вечером — встречи, разговоры, утром — часов в пять — как только забрезжит сознание и я соображу где я — тут же подскакиваю с кровати: «Господи! Я же в России!!!» Быстрее, быстрее, а сколько времени?! Кошмар — опять поздно. Во сколько первый автобус? Метро?... Данилов монастырь. Служба. Вот — теперь я дома: «Господи, помилуй грешнаго раба твоего...»
— Англичанин! Просыпайся! Видишь вон — слон золотой!
— А-а-а... да-да... слон... что-то я того, разъехался...
Мне, конечно, нельзя спать по три часа в сутки — я не высыпаюсь. Я знаю себя. Но как можно жить в России и спать? А как ты жил раньше и спал? Спал. В том-то и дело. Я не знал ее — Россию. Ничего не знал я. Ни России, ни Православия, ни веры, ни отечества. Проспал все. А разбудить некому было.
«Ну что вот толку было мне кататься с тобой, если ты спишь?» Опять она ругает меня. Женская логика. Я мычу что-то в ответ. «Просыпайся. Выходим. Вот Храм твой — приехали». Где??! Вот. Вот, я вижу. Я выхожу. Свежо и прохладно. Я смотрю на тебя. Мне не верится, что это не сон. Столько лет я приезжал в Россию только во сне! Каждый раз думая — ну вот — теперь не сон... Щипаю себя. Протираю глаза. Сонливость вдруг мигом исчезает, и я стою и смотрю на тебя. Крещусь.
Господи! Наконец-то я проснулся!

А было:
Я не люблю жару. Не переношу. Мозги словно начинают плавиться и я ничего не соображаю. Солнце палит — самый полдень — но в этой ситуации самое главное  расслабиться. Я не помню, сколько мы уже стоим. Тишина. Сосредоточенная и напряженная тишина... Иногда только голос командира роты: «Аверинцева выведите из строя...» — и мичман тут как тут. Еще один выпал. И чего они выпадают? Всех, кого только слегка закачало, сразу выводят из строя и записывают. «Стой. Тихо» — говорю я себе. Самое главное слиться со строем, хорошо, что я в середине — слева плечо, справа плечо, спереди ряд и сзади ряд — и начальству меньше меня заметно. Хотя они сбоку смотрят, конечно. Плац, асфальт, солнце — и вот мы все рядами по линиям — математика. Кого закачает, на парад в Москву уже не возьмут. Поэтому я стою как вкопанный. Я должен. Я хочу в Москву. Расслабляюсь. Можно подумать... Смотрю на форму впереди стоящего. Синяя роба — как у матросов. А я и не знал, что у них такая форма. Но, ничего — мне нравится. Зато когда идешь в город — надеваешь парадную, тельняшку, гюйс, ленточки за спиной! Нахимовец! Самое главное, конечно, чтоб девушки впечатлялись... и действительно — впечатляются... Но об этом сейчас не надо — тихо. Стоп — а то закачает...»
Жарко. Как жаркий день, так специально стоять заставляют. Проверяют на жароустойчивость что ли? Да мне что... выстою я это все и пойду на параде. «Арбузов!» Неожиданно прямо передо мной возникает майор Обухов. «Арбузов — я смотрю, от тебя одни глаза остались...» Что мне отвечать?! Я не знаю — что отвечать?! Хорошо это или плохо? Остались одни глаза? Не понимаю. Он добрый — наш майор. Он только делает вид, что злой. Я ничего не отвечаю. Стою — как полагается, по стойке смирно. Вытягиваюсь. Майор исчезает. Я не имею права повернуть голову и не знаю где он. Главное — не шелохнуться и не потерять баланс. Опять тишина. Пахнет свежевычищенными ботинками. Похоже, что все нормально. Пронесло!
Первое, что меня приятно поразило, когда я приблизился к тебе — это то, что вокруг столько много места. По фотографиям кажется, что Храм зажат между домами, но в реальности — нет, так хорошо и просторно. Так вольно душе и телу. Вот — Храм, а вот — место возле Храма — где чисто и просторно, где хочется быть. И мне напомнило: Вятка.

Маленькие, грязненькие, тесные улочки весной, и нет просвета... и вдруг. Вдруг я оказываюсь на площади. Она была белой и своей белизной сияла на солнце — посреди весенней грязи, и по этому белому, чистому плацу можно было свободно ходить — а посередине — игрушка, а не церковь. Красный кирпич, белые вырезы, купола, полукруглые окошечки — как в мультфильме. Дворец из детства. Серафимовский собор. Так появилась вдруг эта церковь в моей жизни. Первое чистое место в городе. Почему-то я именно так подумал тогда. Это была и единственная действующая церковь в городе в те времена. Я стал приходить чаще. Сначала просто на площадь. Было так хорошо и тихо. Внутри негромко и размеренно что-то пели... Спокойно и невероятно чисто. Непривычно чисто, как-то по-особенному, что я не мог объяснить себе — как. Как нигде. Отсюда — думал я — есть шанс, что постепенно очистится и весь город. Освободится от чего-то такого, что я душой понимаю, а словами сказать не могу. Чувствовал только, что одно светлое место посередине города — это уже какая-то надежда.
Серафимовский этот собор стоял тогда в моем понимании — посередине Вятки. Храм Христа Спасителя — стоит теперь посередине России. Шанс есть.

А было: Красная площадь. Мы все в черных флотских шинелях стоим на своих местах. В воздухе напряженное ожидание. Следующая задача — ответить на приветствие всей ротой, как будто это один голос. Самое страшное было крикнуть невпопад — безпокоился я. Вот будет позор. Причем кричать надо было изо всей силы. Я не знаю почему — но надо было изо всей силы. Во флоте — все надо делать изо всей силы. Мысль о том, что я могу раньше других начать или закончить позднее, выделиться, опозорить не только роту, но и училище... короче — я боялся. Опять сделать не так. Мало того — нам сказали, что мы представляем весь Военно-Морской Флот. Я переживал и напряженно вслушивался.
Кремлевские звезды, красные стены, правительство, войска, армия, все самое высокое начальство. В воздухе стоит какая-то особая тишина, похожая на тихий гул... Все замерло в ожидании. Сколько раз с детства я видел все это по телевизору. Красная площадь. Праздник. Парад. Но самому — это всегда лучше. Хотя и страшно по-своему. Скоро наша очередь. Лишь бы не ошибиться! Я весь обратился в слух. А вот — вот эти слова... теперь мы... Но тут огромная волна звука накатила откуда-то сбоку и сверху — я заорал что есть мочи, но голос мой потонул в этой волне так, что я и сам первый раз в жизни совсем не услышал себя — и за долю секунды я понял, как глупо я волновался. Кто-то, конечно, расслышал бы твой голос... Ага... Смешно, да и только. Огромная волна звука отхлынула. Все. Вот это дали так дали!!!

И вот — от Серафимовского, и до тебя — я прошел долгий путь и видел много храмов. И Православных, и других. Много. Католики. Лондон. Ливерпуль. Крым. Грузия. Новый Афон. Украина. Белоруссия. Эстония. Финляндия. Польша... всего не расскажешь. Но после всего, что я видел, — я понял ясно — ты должен быть такой, какой ты есть. Богатырь. Русский богатырь. А ты и похож на него. И именно из камня и железа. И именно там, где ты есть. Ты должен быть.
Простая мысль эта стоила мне многих лет жизни, мучений и поисков. Душа сама собой тянулась к Православию, но все время кто-то что-то говорил мне, и я начинал сомневаться. Ох уж эти советчики и жалельщики! «Отдохни, милок, устал, поди, присядь. Не стой всю службу-то эту Православную... не стой...» — напевали они мне со всех сторон, как сирены, на разные голоса... Где были все эти «злые церковные бабушки» — не знаю, меня добрые бабушки и дедушки сбивали с пути, и в памяти исподволь всплывали католические скамеечки... Баптисты и иже с ними меня отталкивали сразу — не тем, что они говорили. Говорили-то как раз очень хорошо. Но где-то внутри них самих я чувствовал изъян. Нет — это не мое. В Православии же я был не уверен, неграмотен, колебался, и тут в моей жизни неожиданно появились настоящие католики. И я подумал: «Да — а может, все-таки католики?» Кто-то, кстати, из Православных еще и подсказал «вовремя», мол — они же тоже христиане, как и мы, только вот у них там стоять на службе не надо, служба торжественная и быстрая, а мы-де все по старинке... и так далее. Я и поверил — посмотрю, думаю — только одним глазком! Теперь смешно и горько вспоминать все это! Как же я ошибся тогда — катастрофически! За эту ошибку я расплачиваюсь до сих пор. И главное, что я ведь предчувствовал, я знал где-то глубоко в душе, что там что-то не так — но все равно увлекся. Невероятно! Несмотря даже на то, что я «Фома неверующий». Недаром же меня мать звала так всю жизнь. Правда, один монах из Данилова монастыря вчера сказал мне, что это так лукавый меня за нос водил.
Католики, конечно, в то время поразили меня — органы, соборы, музыка, долгие разговоры и размышления... Серьезность. Не американцы — нет. Там не то. Там — «шоу». Английские и французские католики, вот — думал я. Вот! Чистота веры — без коммунизма. (Хотя о вере я тогда знал еще меньше, чем о коммунизме.) «А мы уже всё. Всё. Монастырей не осталось, монахов не осталось — а это самое главное. Если нет монахов — нет уже и веры, нет ничего! (Так я думал в то время, конца 80-х — начала 90-х годов). Не на чем Церкви Российской стоять! Нет монахов — нет фундамента. Всё песок. А вот у них — есть!» Правда, в ослеплении думал я так, пока не столкнулся с их монахами на практике. Пока не увидел воочию их жизнь изнутри. Не прожил часть ее, не прочувствовал эту вот разницу между вероисповеданиями, которой раньше не понимал. Пока не убедился, что чем такие монахи, как у них, — лучше вообще не иметь никаких монахов и быть преследуемым за веру — как было у нас в СССР. Реальность перевернула все мои представления. И потом — долго еще проверяя и перепроверяя, еще и еще раз понял — нет. Я ошибся. Католицизм — это не тот путь, которым мне стоит идти. И нам с ними не по дороге. Мы русские и мы Православные (конечно, речь не только о нации — а о тех, кто живет в России и Россией). И никто не поможет нам лучше нас самих и таких же, как мы, по вере Православных. Никто на всем белом свете. Никто.
Я посмотрел вверх. А они-то зачем? Вот — они смотрят на меня с храма. Их много. Бойцы за Православие, за веру. Наши бойцы. Я обхожу вокруг и смотрю, смотрю на их барельефы... Они-то живы! Их много, их целое войско! Они все здесь и сейчас видят меня. Они помогут нам. Российские святые. Нужно только молиться им. И они помогут. И держаться нам всем друг за друга.

А было: я очень уважал его — с самого детства. И просто — любил. Помню еще с детского сада — его кудрявую головку, расставленные повсюду его детские портреты, разложенные книги, значки, рисунки — Володенька, Владимир Ильич, Ленин. Мальчика Володю нам постоянно приводили в пример во всех наших детских делах. Улыбающийся, жизнерадостный ребенок с золотыми кудрями — такой же, как мы — только он никогда не плачет и не хулиганит...
Помню один случай, который потом вошел в историю этого детского сада. Завтрак. Я, совсем маленький, сижу за совсем маленьким столом — вместе со всеми. Мы все что-то дружно уплетаем, и медленно, но верно дело идет к этому стакану с какао, которое скоро можно будет выпить. Мое любимое. Ради него можно было съесть все что угодно, если заставляли, или терпеливо дождаться завтрака или полдника, если было скучно, одним словом — ради него стоило ходить в детский сад. Каждый день. И вдруг. Вдруг к нам в группу заходит очень важная тетя. Воспитательница вскакивает и начинает вести себя как-то заискивающе, а тетя ведет себя как-то очень властно. Я все это вижу и понимаю. Этот случай у меня до сих пор перед глазами — как в кино. Важная тетя в большом и теплом темно-коричневом платье начинает ходить между столами и что-то высматривать. Между тем мы уже почти заканчиваем жевать что-то такое вроде каши, о чем не осталось ясного впечатления, но какао... заветный стакан какао стоит и ждет. Это какао было для меня вкуснее всего еще и потому, что маме дома никакими средствами не удавалось добиться чего-либо подобного, и я знал, что детский сад в этом деле — единственная и уникальная возможность. О, я помню этот вкус до сих пор! И вот эта большая тетя выходит на середину залы и назидательно и громко говорит: «Вот, дети, — пейте все какао...» Я протягиваю руку... «Если вы каждый день будете пить по стакану какао — вы будете такими же, как я». Рука моя останавливается на полпути. Я с ужасом смотрю на нее еще раз. Точно. Сомнений быть не может. Она не понравилась мне сразу. Все. Лучше отодвинуть этот соблазн. Я отодвигаю стакан на середину стола и опускаю голову. «Какой кошмар!» — думаю я. Ко мне подходит воспитательница: «А что такое случилось? Почему ты не пьешь?» — зависает в воздухе вопрос... Я думаю. Все навострили уши и ждут. Хорошо, я отвечу, если им надо, и, надувшись, я говорю: «Я не хочу быть такой же толстый».
Помню, как мать потом говорила мне: «Это же была директриса. Новый директор детсада. И как ты мог такое сказать! Чудо ты, чудо. Она так расстроилась... но воспитатели все смеялись...» Моя мать всегда вот так за мои проступки ругала и хвалила меня одновременно. Она даже говорила мне: «Я иногда не знаю — ругать тебя или хвалить?» А я думал, что заставлять пить какао глупость сама по себе — это во-первых, а во-вторых — я и без этой тети знаю точно, на кого я хочу походить, но я никому не скажу об этом. Это был мой секрет. Открою его сейчас — конечно же, я хотел походить на Володю. А он всегда боролся за правду и за народ и не боялся самых главных там всяких директоров... так я читал в книжках. И даже видел своими глазами на картинках! Он был за правду. Если бы у меня только были такие же кудрявые волосы, как у него, — все тут же бы меня поняли, что я всегда хочу сделать как лучше, а так — меня всегда неправильно понимают.

Ему всегда пели такие хорошие песни по телевизору. Причем это были огромные, просто огромные хоры мужчин и женщин, которые явно так любили его. И все это было очень торжественно. И грандиозно. И вообще — мне нравилось.
Потом школа. Рассказы и сочинения. Книги. Кино. Он умный. Он добрый. Он старается для всех. И он худой — как мой папа. А мой папа, конечно, самый лучший во всем мире!
И вот — я уже совсем большой. Нахимовское училище. Ленинград. Его город! Этот город назван его именем, и я люблю этот город. В нем что-то есть. Эрмитаж. Парки. Старички на скамейках, играющие в шахматы люди, студенты, военные. Все такие умные и выдержанные. Петропавловская крепость — где я торчал часами — не понимая, почему... Всякие кафе и кафешки. Молодежные клубы и рок-н-ролл. Набережная Невы. Белые ночи... Мосты... О! Как можно не любить все это? И я любил. Конечно же, только такой красивый город можно было так красиво назвать!
Мне нравился его город, и мне нравились его мысли. Произведения Владимира Ильича Ленина. Его статьи, его письма. Нам их задавали для внеклассного чтения. Потом многое стал узнавать о нем уже в училище из разговоров — мы почему-то немало говорили о нем. Он был кумир.

Храм молчал. Как по-разному могут молчать храмы! Сколько раз я вспоминал, как молчали они, когда я, совсем молодой и глупый, вдруг оказывался возле них — пустых и заброшенных, ненужных никому... я видел, что можно написать что-нибудь на стене, подурачиться, как делали другие, залезть внутрь, послушать эту гулкую тишину... Они безправны и осмеяны — никто не будет ругать за них! И я иногда с любопытством заглядывал внутрь. Но внутри всегда было что-то странное... и я ретировался довольно скоро, не понимая, почему.
Но однажды все-таки я забрался в разломанное окно вместе со своей подружкой, чтобы «полазить и поглядеть, что внутри» — из любопытства. Понятия о религии у нас не было совсем. Я помню этот случай очень хорошо. Помню, как мы поднимались по полуразрушенным переходам, каким неминуемым разрушением было пропитано все вокруг, как мы там баловались и смеялись, пока не вышли на абсолютно древний балкон и вместо разгильдяйства вдруг замерли и взлетели над миром... Я никогда не забуду этот балкон. Я воспарил над миром и над собою. Я замолк. И мне стало стыдно. И я помню, как молчал этот храм — покорно. Он покорно молчал — я тогда впервые в жизни почувствовал это. Он словно смотрел на меня сверху вниз — но не обижая меня, нет. Отнюдь. Может быть, как-то понимая меня? Понимая, что я ничего не понимаю... Это было молчание седого и мудрого старца. От этого в моей душе осталось глубокое чувство благодарности за все, в том числе и за то, что мы чудом не покалечили себя.
Ты и теперь тоже молчишь — но только иначе. Молчишь как живой и полный сил, молчишь, чтобы мне не мешать. И это как раз самое то, что мне сейчас нужно. Как я благодарен тебе за это. Никто и ничто не мешает мне наконец спокойно подумать. Все ворота закрыты — значит, никто не выйдет и не зайдет. Поздний вечер и темно вокруг. Никто не потревожит. Нет суеты. Нет.
И в этой особенной тишине воспоминания, мысли и чувства легко приходят ко мне... но одно чувство общее сейчас — чувство рубежа. Эпохи. Рубикона. Оно говорит мне, что жизнь моя отныне будет поделена пополам — все, что было со мной до этой завершающей встречи в Москве: эпоха «до» Храма, а все, что будет: эпоха «после»... После встречи с Храмом Христа Спасителя.

А было: Ленин. Конечно же, он был моим героем. И он был героем для всех. Но героем из прошлого, из кино, из книги... И вот — теперь я увижу его! Да — это правда! Невероятно. Я никогда и не думал, что это вообще может быть — что с ним может быть реальная встреча!!!
Мы стоим в длинной очереди по одному. Красная площадь, Москва. Мавзолей. Нам — заслужившим право участвовать в параде — дали и право на свидание с ним.
Я думаю: «Неужели? Вот так с детства я узнавал о нем больше и больше и вот теперь я увижу его самого? Неужели я увижу его таким, какой он есть?» Я не знаю, что я увижу. Непонятно. «Ну, подожди, подожди», — говорю я себе.
Очередь двигается еле-еле. Ближе. Ближе. И наконец — вот вход. Гранит. Вот и внутри — гранит, стальные какие-то толстенные перегородки, замки какие-то, все начинает походить на бомбоубежище... что-то они его так запрятали... и вот — темный коридор, поворот, еще поворот и: стеклянный ящик. Стеклянный ящик?! А где же он? Где? А вот — он на самом дне. Я смотрю во все глаза. Я хочу увидеть и понять. Но все очень странно. Очень странно. Я вижу какое-то искусственное восковое изображение, мертвый свет, как при операции... «Что они сделали с ним?!» — мелькает вдруг мысль. Неуютно становится на душе, и хочется вырваться из этого склепа. Но я не могу ускорить шаг — впереди меня люди. Снова и снова смотрю на него. Лицо. Одежда. Руки. Поза. Он как будто застыл во времени. Как будто ему куда-то надо было идти, а его остановили и ему нет возможности идти — так же, как и мне сейчас. Как будто кто-то диктует нам всем нечто неудобное для нас — а мы не в силах противостоять... как будто кто-то давит на нас всех. Мне становится нехорошо... хочется воздуха, и наконец-то, всего через секунду — мы оказываемся на улице. Всё!
Я прихожу в себя и оглядываюсь. Похоже, что все ошарашены не меньше меня. Или смущены. Я понимаю, что лучше промолчать обо всем этом. Но потом — уже позднее, я долго думал о том, что там было.
Конечно — я растерялся тогда в первый момент. И подумал — это не он. Я снова начинаю думать: а может, это и действительно был не он? Положили куклу, да и всё... Да нет — вряд ли. Нет, конечно, это был он. Но — стоп. Стоп. Это был он? Сам Володя? Тот самый Володя, который был всегда таким живым и умным — все понимающим человеком? Тот самый Владимир Ильич, чьими статьями я зачитывался и поражался? Если это он — то что они сделали с ним? Да. Вот в чем, может быть, суть той тяжести в моей душе. Что они сделали?! Какие-то сто замков, подземелье какое-то, ящик какой-то — куда они запрятали его?! И за что? И вот так — каждый день сотни зевак ходят мимо? Что они знают о нем? А если не знают, то что они ходят туда смотреть? Другое дело мы — мы все-таки Нахимовцы! Мы все-таки уважаем его и что-то знаем. Мы заслужили это месяцами муштры, мозолями и простудами, чтением его статей по ночам и прочая, прочая. А для них — это проходной двор?
И главное — ЗАЧЕМ?
Зачем все это? Ведь он же тоже — человек. Человек, такой же, как и мы все. Или он манекен какой? И что туда ходить? И что мы должны были там сделать? Никто нам не сказал ничего. Мы что, не в состоянии позаботиться сами о себе? Вооруженные-то теперь уже «всем опытом, который выработало человечество», включая и его идеи? И почему показывают его труп больше, чем его книги? И если его идеи были для народа и во имя народа — почему народ не живет его идеями? Именно — сам народ?
Вопросы не находили ответа, логическая цепь все время рвалась. Я растерялся...

Москва мерцала разноцветными огнями вокруг меня, как любимая с детства новогодняя елка. Как хорошо мне здесь быть — уютно, рядом с этим великаном любви — Храмом Христа Спасителя. На мгновение мелькнула неприятная мысль — завтра самолет в Британию...
Британия. Перевернутый мир. Именно там я впервые узнал что такое «эксплуатация человека человеком». Что такое обыкновенное рабство. Изощренное лицемерие. Узаконенное беззаконие. Опустошенные души. Конечно, все это есть и у нас, но дома я был защищеннее, а за границей же — столкнулся с жизнью лицом к лицу. И не у кого спросить, потому что некому довериться до конца. Как в пустыне. Где искать помощи, когда твои друзья подчас ломаются быстрее тебя... Но это всё завтра. Не хочу сейчас ни минуты думать об этом. Ни секунды.

Я здесь. И слава Богу! Я стою в тени, и меня не видно. И я могу встать на колени и помолиться. Господи — как долго я шел к Тебе! Как долго и мучительно, безконечно мучительно пробирался я сквозь самого себя — чтобы я мог вот так просто — встать на колени и помолиться Тебе. Так просто это и так сложно. Как долго не мог я понять самых простых вещей. Например, что можно всегда помолиться Тебе.
«Если же у кого из вас недостает мудрости, да просит у Бога, дающего всем просто и без упреков, — и дастся ему» (Иак. 1, 5).
Я так долго не мог понять этой простой вещи. Молитва, одна только молитва может дать мне этот шанс — ВОПРОСИТЬ у Бога все то, что я хочу узнать. И вопросить у Церкви Божией — умудренной веками. И за меня самого этого не сделает никто. И если я буду верен сам себе — Бог не оставит меня во веки веков. День и ночь могу просить я Его, день и ночь, всю жизнь и пока только теплится сознание во мне, столько, сколько мне надо — а Он не устанет слушать и не отвернется. И Он — это самое главное — знает ответы на всё.

А было: Москва оставалась за бортом — самолет набирал скорость. 90-е уходили в Вечность...
Всё — думал я. Всё. Не надо поддаваться эмоциям. Я оставлю Россию в прошлом. Я закончил с ней. Эта страна, которая могла вот так разрушить святыни своих предков, — уже не восстановится. Можно ли строить счастье на крови? На крови своих отцов и дедов? Перед глазами снова и снова вставало все то, что я узнал о революции... Съемки... Документы... Архивные данные... Распоряжения Владимира Ильича Ленина — расстрелять, расстрелять, расстрелять... Рукописи. Свидетельства очевидцев. Дневники, стихи, рассказы, письма. Олег Волков: «Искалеченные, растоптанные судьбы... Вороха горя и унижений, долгие годы издевательств, жестокости, пыток, убийств. Как поверить, что ими утверждаются высокие идеалы?» И действительно — как?
Нельзя злом победить зло, насилием перевоспитать или улучшить человеческую душу. Сам Господь Бог не насилием призывает нас, давая нам шанс прийти к Нему из любви к свету и чистоте, согревая нас лучами духовного Солнца Истины и Любви — подобно небесному светилу, посылающему свет всем — и праведным, и неправедным.
А ужасное убийство Царской Семьи «народной властью»? А уничтожение духовенства? Крестьянства? Интеллигенции? Это был карнавал смерти — не иначе. Полное торжество безумия! Невероятно. В некоторые вещи я просто отказывался верить — точнее, мой ум отказывал мне. Весь мой мир оказался перевернут с ног на голову. Я был в кризисе мировоззрения. Все, что я знал, пошатнулось, ответов не было ни на что — были одни вопросы... Почему? Зачем? Чего ради?

Утреннее солнце заливало собой улицы и площади Ленинграда, свежая весенняя зелень веселила взор до ощущения восторга от жизни, и наша блестящая и гремящая оркестром колонна в белых безкозырках не шла — а плыла среди домов и прохожих. Плыла и наша дружная песня: «Солнышко светит ясное, тара-там-там, Здравствуй, страна прекрасная, тара-там-там, Юные нахимовцы тебе шлют привет!» Я помню, как нам всем не хотелось учить эту песню — но потом, на улице, она вдруг оправдала себя. Было здорово! Душа взлетала в воздух вместе с фанфарами! «Вперед мы идем, тара-там-там, С пути не свернем, тара-там-там, Потому что мы Ленина имя в душе своей несем...» Да — так мы пели тогда.
Помню, как впоследствии, в годы перестройки, читая сообщения в прессе о самоубийствах среди офицеров, думал: нет ли среди них моих бывших друзей? Чье же имя надо нам по жизни нести в сердце, чтобы действительно не свернуть с пути? И где оно и что оно — сердце наше? Не то ли это место, где и душа, и совесть, и все подлинные ценности духовные? И если это так, то думаю, что там нет места ни для чего не-живого. В живом сердце можно нести только живое — тогда не свернешь с пути. Недаром в истории человечества самыми непокорными были именно Христиане — они не просто упорствовали в своей вере, или защищали свои идеалы, или отстаивали идею — они просто не могли отказаться от своего сердца, в котором жил Христос.
Но как же мы смогли отказаться от своей России в 1917 году и отдать ее в руки безумцев? Как мы могли просмотреть очевидное? Позволить развязать братоубийственную бойню? Я все время думал об этом в годы перестройки и гласности — и все время не находил ответа. Ответ этот прост: мертвы были сердца наши.
Правда, иногда в отчаянии мне думалось, что просто-напросто русские люди порочны по самой природе своей. Я рассуждал так: «Я могу все понять, я могу понять переоценку ценностей, веру и неверие, все это может произойти с каждым — если ты не веришь, ну пожалуйста — не верь — но... Но как взять икону, на которую молятся твои мать и отец, твои бабка и дед — и бросить ее в печку? Как можно предать абсолютно ВСЁ — не только свои пусть и детские убеждения, но и своих же родителей, и своих же друзей... И мало просто предать, но еще и сделать им больно. Сознательно сделать им больно. После этого — уничтожить весь тот ОБРАЗ ЖИЗНИ, которым ты жил совсем недавно, а потом еще и храмы с золотыми куполами... — ведь это же просто — КРАСИВО. Ради чего уничтожать и это? Что за вселенская, нечеловеческая, всеохватывающая злоба, желающая одной только смерти, должна была жить в этих людях, чтобы сотворить все это? Неужели и правда, что россияне прокляты все, как сказал мне один мой знакомый, побывавший за границей? Ужас. Неужели это правда? Неужели этот народ мертв?
Мертв, как ихний труп в Мавзолее?»

Начало и Конец. Эта точка посреди Москвы. Этот Храм. Долгими дорогами шел я к тебе: от Льва Толстого до Иоанна Кронштадтского, от коммунизма и капитализма до Православия, от мавзолея до Храма, от Ленина до Христа. Храм этот — мои Альфа и Омега. Конец безтолковой жизни в Англии, в СССР, конец коммунизма и капитализма в моей жизни, безверия, глупой юности, обмана и самообмана, незнания себя, жизни, людей — безконечного блуждания во тьме ума своего и просто во тьме...
И начало. Начало жизни с ясным осознанием, во-первых, того, что я русский. Познав все в сравнении, я наконец-то понял: я русский! А во-вторых — то, что я Православный. А что следует из этого? А что может следовать, если именно Православие спасло мне жизнь, вернуло меня домой во всех смыслах этого слова, воскресило меня из мертвых? Следовать из этого может только одно — стоять надо в Православии, и нет другого пути. Стоять — не падать. Держаться за него, так как в нем — Жизнь.
Именно Православие открыло мне глаза на самого себя. Именно Православное миропонимание расставило по местам во мне все мои противоречия, объяснило мне окружающий мир и указало место в этом мире для моей Родины — России. Дало мне возможность понять Россию умом и сердцем. Понять ее прошлое и настоящее. Связать в одно целое все происходящее и обрести собственную цельность. Здраво рассудить о моих соотечественниках — кто есть кто, и вернуться к ним — как к своим. Кого надо понять — я понял, кого надо простить — я простил, кого оставить — оставил. Именно Православие выдержало все сравнения с другими религиями и абсолютно естественно вышло победителем. Годы трудов и мучений снова вернули меня к нему, вновь и вновь убеждая: вот тут — правда, а вот там — кривда. В нем во всей полноте своей мне открылся и путь к Истине. В нем содержится и все то, что нужно, чтобы этим путем идти — потому что путь этот длиною в жизнь.
Теперь лишь бы удержаться на этом пути и быть достойным. Быть достойным носить высокое звание русского Православного человека. А значит, постоянно работать над собой. Не коммунизм надо строить и не капитализм — а Личность. Личность, основанную на Православных Святынях, проверенных живым жизненным опытом и политых мученической кровью. Личность, у которой есть что-то за душой — а не «туман в мозгу, в кармане фига...», как пел Владимир Высоцкий.
Личность — с которой можно спросить.

А было: овечки за окном в сером тумане и силуэты лошадей сливались в классический пейзаж размеренного английского утра. Я сидел на полу в комнате, наполовину заваленной кипами английских газет. Время как будто исчезло и жизнь остановилась. Свежо. Из головы не выходит все то, что я только что прочитал в книге Ельцина и в английских СМИ — одни образы сменяются другими. Подборки статей о России, видео, разговоры и встречи, споры с англичанами, месяцы размышлений... Господи! Мне это все не под силу. Перестройки, Англии, политика, заграница. Есть умные люди — а есть не совсем. Не под силу мне. Надо иметь про запас вторую жизнь, чтобы разобраться во всем этом. Лет сто. Засесть вот так и разобраться. Сколько у меня времени? Десять месяцев уже прошло. Сколько мне еще накукует кукушка, сколько пошлет Господь? Я не могу быстро справиться с таким обилием материала. Мне не сообразить. Чем больше я узнаю о России, об Англии, о людях — тем сложнее представляется мир. Ум мой порой уже отказывает мне, но что-то другое во мне продолжает чувствовать и понимать. Не только сухая информация и факты составляют жизнь. Есть и иное измерение. Книги, и газеты, и рассуждения — это одно, а живая жизнь — другое. Нет ничего ценнее живой жизни. Это и есть самое настоящее. То — что происходит сейчас. То, что можно видеть и слышать, самому пожить бок о бок с британцами и прочувствовать все на своей шкуре, или, например, — самому всмотреться в глаза наших людей, уехавших из России десятилетия назад. Вслушаться в их разговор. Уловить ритм их сердец.
После тех десяти месяцев Господь послал мне еще десять лет. И вот, через десять лет жизни в Британии я нашел, что в сердцах наших людей, живущих за границей, есть неизбежно одно общее для всех: травма. Каждый из них прошел свой трудный путь. Но это было только началом душевной травмы на всю жизнь. Затем каждый из них оставил Россию и заплатил сердечной болью за это. Потому что нельзя нашему человеку перешагнуть границу России, не наступив на свое сердце.
В отношении же России теперь, надеюсь, и я могу сказать свое слово — когда я прожил за границей столько лет и на своей шкуре выстрадал понимание, что такое «кровь сказывается», как говорят англичане. И посмотрел внимательно, как живут другие люди, чем дышат. Сравнил разные нации между собой. Англичане даже прозвали меня — Шерлок Холмс. Так вот и говорю с полным пониманием ответственности за каждое слово: не проклял Россию Господь. Не умерла еще душа России. У России есть шанс. Наше прошлое — не знак богооставленности, как и наше трудное настоящее — совсем нет! Бог, наоборот, не покидает нас, а наказует — как своих детей наказует любящий отец — чтобы мы учились на своих ошибках. Теперь я сам знаю это. И не умер еще дух русский — ибо дух этот сильнее и нас самих! Не лишить нас любви к подлинной святости и чистоте! Нас — видевших слепую ненависть «в натуре» — не обманешь на киселе «гуманности» с Запада, нам подавай огонь живой всепобеждающей настоящей любви! Огонь живой жертвенной Православной веры! Подавай нам горькую правду, горчицу с водкой вместо их тошнотворных «коктейлей», да слезу горючую, чтоб прожигала совесть... Это будет по-нашему, по-русски!

Заграничный опыт научил меня на практике, что у каждого народа свой дар от Бога. Свой талант, за который позднее придется дать отчет. Русский народ в тех своих представителях, в коих не угасла искра Божия — правдолюбец и правдоискатель. И не выбьешь ты из него эту черту. Ни сладкой жизнью, ни каторгой. Ни Лондоном, ни Колымой.
Именно русский народ — небожитель. Любим мы поразмышлять, поговорить часами, чуем мы душой иную страну и тянемся к ней — как к родной, не чураемся мира горнего, а на прелести земные — как бы мы ни жили — все равно смотрим слегка сверху вниз... Именно русский народ — не раб по природе своей. И именно поэтому мы часто говорим о себе, что порабощены — потому что мы свободолюбивы, что можем еще осознавать границы свободы и несвободы, что ЗНАЕТ ВОЛЮ душа наша... Настоящие-то рабы уже не осознают своего рабства. Живут животной жизнью и млеют от подачек... Именно в Британии увидел я подобных рабов. А вот девоньки наши скромные мужичков английских из окон со свистом выкидывают — ежели что не так... Укроти-ка, поди, русскую женщину! Запудри-ка, поди, мозги русскому мужичку... Нет, брат, — живы мы еще — живы!
Мы можем подчиняться, мы можем услужить, даже и унизиться — но. Но как будто понарошку, условно, не теряя какого-то чисто русского молчаливого достоинства, словно в душе нашей невидимый страж не позволяет нам вычеркнуть из жизни что-то очень важное — что-то стоящее выше всего мирского. Какую-то малюсенькую соломинку, за которую и утопая мы все-таки можем ухватиться. Утопая в болоте наших же грехов и пороков. Заблудившись и подменив свои добродетели на извращения таковых.
Да — мы противоречивы. Да — в нас все время происходит внутренняя борьба — борьба добра и зла, борьба мнений, христианской совести и мирского самодовольства. Но такова сама жизнь. А значит, мы просто — живы. И не как все. И даже и захоти мы стать «как все» — да не сможем. В этом-то и есть милость Божия и неприкосновенность русской души, вскормленной на российской многострадальной земле...
Ведь что такое земля-то российская? Ведь это ее притяжение почувствовал я тогда в самолете — и когда улетал, и когда возвращался — она, как материнская ладонь, приняла меня НЕДОСТОЙНОГО и бросившего ее... а как оказалось — себя бросившего. И какие же ценности дал мне Запад взамен Православных? Конформизм, толерантность, правильность. Какая сладкая жисть! Только во всем этом лукаво подмешана ложь. Ложь — не выдерживающая проверки временем, ложь, вылезающая на поверхность в больных детях, в расколотых семьях, в умирающих от одиночества стариках, в растущем количестве самоубийств, ложь, разъедающая саму жизнь как ржа — медленно, но верно — под глянцевой обложкой показухи и красивых слов. Слов, на самом-то деле в моем переводе с английского означающих: приспособленчество, безпринципность, очковтирательство и лицемерие.
Именно в Британии, особенно на примере «современных» или «широко мыслящих» англичан, я видел, как игнорирование чувств, поверхностность мышления, узколобая ограниченность и постоянная установка на «хлеб единый» превращали богачей — в жалких стариков, в мелких барахольщиков, в людей, живущих словно поневоле... Не знаю — как это объяснить, но знаю, что видеть это страшно.
Ржа бездуховности и бездушия ест и богатых и бедных с одинаковым аппетитом. И не знают люди эти ни себя, ни других, ни своей собственной страны, ни своей истории, ни своей веры. И ползет эта ржа теперь по всему миру.
Да вот спотыкнется еще о землю-то русскую. Гарантирую, — но своими словами объяснить не берусь... Скажу ли я о тебе — земля моя? Ищу слова — но не нахожу слов, только щемит сердце и плачет душа о родном и любимом... Как в русской песне, где заумных слов вроде мало — а все как-то сливается в одно безсловесное, но глубокое песнопение самого сердца.
Не могу и я говорить. Скажу словами Святого Иоанна Шанхайского: «Блаженна ты, Земля Русская, очищаемая огнем страдания! Прошла ты воду крещения, проходишь ты ныне через огонь страдания, внидешь и ты в покой. Некогда с благоговением собирали христиане песок в Колизее, напоенный мученической кровью. Места страданий и кончины мучеников делались священными и особо чтимыми. А ныне вся Русь есть поприще страстотерпцев. Земля ее освятилась их кровью, а воздух ее — восходом душ их на небо. Ей, Священна ты, Русь! Прав был древний писатель, сказавший, что ты — Третий Рим и четвертому не быти. Ты превзошла древний Рим множеством подвигов мучеников, ты превзошла и крестивший тя Рим своим стоянием в Православии, и ты останешься непревзойденной до кончины мира. Лишь освященная страданиями и земной жизнью Богочеловека земля святее тебя в очах Православных».

Надо расставаться — но я не хочу выпускать тебя из своих объятий.
Страшно за тебя — не исчезай. Подожди меня здесь. Я вернусь. Была бы только на то воля Божия. Я знаю, теперь мы расстаемся только физически, душа моя отныне уже навсегда с Россией и с тобой. Я буду молиться. И, я знаю, ты будешь мне сниться, и во сне я буду приезжать к тебе снова и снова. Как было все эти долгие годы, когда мне снилась всегда только Россия.
Надо идти, но мне больно — как будто что-то отдирают от сердца — и вдруг… Вдруг пошел дождь — я поднимаю ему навстречу свое лицо и еще раз смотрю на тебя, прощаясь, а дождь бежит и бежит потоками по моему лицу, и он очень соленый...
Слова отступают от меня.
Я приеду еще... Я приеду.

Об авторе. Мы познакомились с Олегом Арбузовым-Вятским на интернет-форуме газеты «Благовест». Появился он стремительно — и стал писать довольно много и достаточно резко. Как человек, совсем недавно нашедший Истину. И эта обретенная  Истина словно палит его огнем изнутри — и не дает молчать. Заставляет говорить всем — чтобы нашли ее и другие…
Знаем об Олеге Арбузове-Вятском мы немного. Родом он с Вятки (Кирова). Позднее Митрополит Вятский и Слободской Хрисанф благословил его подписывать свои литературные труды, добавляя к фамилии еще и имя родного города — Вятский. Более десяти лет назад он переехал в Англию. Сейчас живет в Западном Йоркшире. Прихожанин Православного храма Покрова Божией Матери и Новомучеников Российских. И заграницей, как и многие наши соотечественники, столкнувшиеся с реалиями «свободного мира», наконец-то понял он главное, зачем, наверное, и приехал на чужбину: он русский и он Православный. Об этом он и сказал в своем замечательном исповедальном автобиографическом рассказе «Храм Христа Спасителя». Это свое произведение автор разместил кусками на нашем интернет-форуме, а еще ранее оно было опубликовано на сайте Вятской епархии. Теперь мы предлагаем его вниманию наших читателей.

На снимках: Храм Христа Спасителя; Свято-Серафимовский собор в г. Вятка;  Олег Арбузов-Вятский.

Олег Арбузов-Вятский

2008 г.

26.03.2009