Случай в алтаре

Из церковной практики.

Хирург и писатель Андрей Долинский.

Может, этот случай и покажется кому-то малозначительным, может - ничтожным, но я так не считаю. Ведь в этом по виду незначительном эпизоде церковных будней отразилось нечто существенное. И наверняка имело отношение к дальнейшим судьбам участников этого скромного события. Рассказал мне эту историю знакомый иподиакон, который сам промучился, стараясь примирить в себе многие годы эти противоречия, и втянул меня в эту историю, всего лишь прося моего совета в том, как ему относиться к произошедшему. Конечно, я толком ничего ответить не мог, но сам помимо воли вот уже который год нет-нет да и вспоминаю к месту или без оного этот случай. И задаюсь мучительным вопросом: как же все-таки надо было поступить?

Рассказчик мой настолько ярко и в подробностях передал произошедшее, что временами мне кажется, что я сам присутствовал и переживал все совместно с ним. Дело происходило в храме перед Всенощным бдением, - в епархии, находящейся в юрисдикции Русской Церкви, но в западноевропейской стране. Мой знакомый к тому времени несколько лет уже успел прослужить при Владыке и потому, как более опытный, имел благословение наставлять новеньких алтарников во время службы. Задача не из легких. Сам автор этих строк многие годы исполнял такое же послушание и до сих пор, вспоминая все совершенные им ошибки и нелепости, не перестает воздыхать и внутренне сетовать, признавая себя совершенно неспособным к такому ответственному алтарному служению.

Новоприбывший алтарник был немолод, с большими амбициями и большим желанием рукоположения в сан священника. К тому же интеллектуал, филолог по профессии со знанием, по его словам, двенадцати языков. Был он, впрочем, в церковном отношении неофитом, пришедшим в Православие из католиков. По национальности из англичан, и говорил и понимал по-русски с трудом. Тыкался в алтаре, как слепой котенок, что естественно для начинающих, и было бы это еще ничего, если бы не его упорное нежелание подчиняться алтарной дисциплине. А он все и всегда норовил сделать так, как он сам понимал, все поменять согласно своим представлениям. А понимал он, по-видимому, как он про себя считал, гораздо больше, чем все остальные, не исключая даже и самого Архиерея.

И вот перед Всенощной в ризнице он сунулся в отделение шкафа, где содержались во множестве различного вида архиерейские облачения. Искал он там неизвестно что, зато достоверно известно как: после его поиска находящиеся там в идеальном состоянии и порядке епископские облачения пришли в полный безпорядок. Вешалки перекосились, что-то вообще свалилось на пол. Старший иподиакон хоть и видел, что новенький что-то искал в ризнице, в шкафу, не придал этому значения, и даже в страшном сне не мог представить, что такое вероломство вообще возможно. Совершенное им, конечно же, не было умышленным кощунством, но очевидной преступной небрежностью. И это неизбежно должно было вызвать справедливый гнев Архиерея с последующим за этим справедливым наказанием.

Когда рассказчик подошел к описанию этой сцены, у меня екнуло сердце и охватило волнение от услышанного. Сразу всплыло воспоминание, когда я сам, облачая Владыку, неуклюже порвал петельку в месте, где фиксируется омофор на саккосе. Реакция Правящего была очень строгой. Он так расстроился, что некоторое время не мог начать службу, все причитая и сетуя на мою нерадивость. А я чувствовал, что поступил небрежно и этим огорчил глубоко уважаемого мной человека, любимого Архипастыря. Мучимый совестью, я был готов понести наказание, но к моему удивлению его не последовало, по милости Владыки. В рассказе же моего собеседника речь шла даже не о петельке, а о более серьезном проступке. По крайней мере, так принято оценивать произошедшее людьми, которые постоянно нудят себя к пребыванию в трепете и памяти Божией.

Иподиакон при виде этого безобразия почувствовал, как земля уходит у него из-под ног, в глазах его потемнело, и тут же он услышал суровый вопрос Владыки: кто это сделал? Голос у Правящего Архиерея был резкий, как бич рубанул по воздуху. Собственно, выбор был не велик. Было только два подозреваемых. И один из этих двоих должен был несомненно откликнуться и сразу обнаружить себя. Но оба молчали. Иподиакон - потому что ждал, когда новый алтарник признается в своей провинности; алтарник же сделал вид, что совсем не понимает русский язык («мое-твое-не понимайт»), и тоже молчал, хотя суть вопроса была совершенно прозрачна и понятна без перевода. Владыка повторил вопрос. Снова бич нещадно просвистел в воздухе и рубанул несчастного иподиакона. Молчание затянулось, и Архиерей покинул ризницу, переместившись в алтарь.

Служба все не начиналась, народ в храме недоуменно шептался, Архиерей ходил по алтарю взад и вперед, нервно бормоча молитвы себе под нос. Иподиакон оцепенел и не знал, что предпринять. А новый алтарник сидел себе в ризнице с невинной улыбкой на лице и был спокоен, как восточный дервиш. Общая картина была душераздирающей и безысходной. И вот в этот самый момент иподиакон, твердивший только два слова «Господи, помилуй», ощутил такую любовь и жалость к Владыке, что дыхание перехватило, глаза наполнились слезами. Неожиданно для себя самого вошел он в алтарь, бухнулся на колени перед Архиереем и с рыданиями произнес: «Это я сделал, простите меня, Владыка!» Он прекрасно знал своего Архипастыря и знал, что тот всегда готов простить, если видит, что виновник кается и искренне просит прощения. А как простит, то тут же и успокоится. Владыка сразу же пришел в себя и приступил к служению Всенощной. Он даже благословил нерадивого иподиакона, всем своим видом показывая, что простил его, и никогда ему произошедшего не вспоминал.

Впоследствии новенький алтарник был рукоположен и теперь он маститый священнослужитель. А иподиакон все так же прислуживает в храме и учит уму-разуму вновь прибывающих алтарников. Он так и не изменился, не перестал говорить правду, которая заключается в милости и любви к ближнему и Творцу, хоть иногда и совсем не кажется таковой. Тем он себя и оправдывает. Правильно ли он поступил тогда? После долгих лет размышлений я склонен с ним согласиться.

В операционной

Из студенческих лет.

Лицо у нее было землистого цвета. Какое-то серое что ли, кожа мелкопористая и влажная, маслянистая. И запах от нее исходил неприятный, болотистый, резкий. Я немного оторопел и молча присел на стул, продолжая всматриваться и анализировать свое первое впечатление. Редко встретишь человека настолько неприятного. Лицо... Мимика отсутствовала, эмоций почти не наблюдалось. Разве что проглядывали надменность и презрение к окружающему. Губы тонкие, плотно сжатые, черты лица правильные и тоже тонкие. Нос прямой и аккуратный. Взгляд отсутствующий. «Лет 35, - подумал я. - И кто же эта такая?»

Я, конечно, знал, кто она такая. У нас начался курс на кафедре гинекологии мединститута, и это была преподаватель. Наша студенческая группа уселась за общим столом во главе которого расположилась она, ассистент кафедры и врач-гинеколог клинической больницы.

Я сидел по правую руку от нее и углублялся в свои впечатления, пока она проговаривала свою вступительную речь. «Голос, как из гроба, - подумалось, - глухой, монотонный, низкий». Я в растерянности пытался разглядеть в ней хоть что-то приятное, располагающее.

Поймал ее взгляд на себе и вздрогнул, встретившись с ней глазами. Но немного взял себя в руки и успокоился. Преподаватель продолжала говорить, но я полностью отключился, пытаясь вырваться из того состояния, в котором пребывал.

«Ну, а теперь все встали и пошли за мной в операционную», - услышал глухой голос преподавательницы как через вату.

Мы все встали и пошли вслед за ней. Она помыла руки, облачилась в стерильный халат. В операционной уже расположилась пациентка в типичной позе для гинекологического осмотра. Только сейчас понял, что за операция предполагается. Понял - и мне стало еще хуже. Пациентка напоминала тушу какого-то животного на разделочном столе. Меня затошнило. Вся наша группа сбилась вокруг оперируемой. Преподаватель с пояснениями приступила. Лихо ввела огромное зеркало-расширитель для доступа к операционному полю, зацепила шейку матки щипцами, потянула на себя и начала вводить в матку расширители. Когда маточный канал стал достаточно широк, то она переключилась на кюрету и стала с ужасным хрустом выскабливать младенца по частям.

В ее голосе появились веселые нотки: «Ну вот, видите, удаляем плод методом кускования». Из кровоточащей раны стали появляться фрагменты ручек, ножек, кусочки головы с ясно контурируемыми чертами личика: глазки, носик, наконец, фрагменты костей...

Я не выдержал, выскочил из операционной, не переставая бубнить себе под нос: «Это нельзя, это убийство...»

Скоро появились мои сокурсники. Они смеялись: «Ну что, не выдержал? Это всего лишь аборт, удаляют кусочек лишнего мяса, всего-то». Я молчал.

Появилась преподавательница: «А вы почему самовольно покинули операционную?» Вопрос повис в воздухе. Все молча смотрели на меня.

«Я не хотел быть соучастником», - губы онемели и еле шевелились. Лицо ассистентки перекосилось от ненависти. Дальше не слушал, развернулся и покинул стены клиники.

Преподавательница добилась того, что меня отчислили (правда, ненадолго, потом восстановили). И остановить ее никто не мог. Да и я понимал, куда лез.

Утро, день, ночь

Просыпаюсь... Постепенно приходят чувства. Потом начинаю осознавать себя каким-то чудесным образом, обретаю в полном объеме. У вас так? Или как-то по-другому? У меня именно так. Тишина вокруг, тишина. Она везде. Заполняет все уголки и изливается в невероятных размерах по всему дому, проникает даже в тело, заполняя каждую клеточку. И потом приходит радость. Такая же тихая и невероятно огромная. И вот что изумляет - я боюсь ее вспугнуть, умолкаю совсем. Внутри всё, вплоть до каждого атома, боится отойти от нее, потерять. Кажется, вот сейчас откроешь глаза, пошевелишь рукой - и она, эта радость, уйдет незнамо куда, а ты лишишься чего-то самого главного, потеря будет так велика, что душа окоченеет и совсем перестанет все чувствовать.

Глаза еще закрыты, я улыбаюсь осторожненько так, совсем чуть-чуть, чтобы не спугнуть такого желанного гостя. Боюсь даже думать. А вдруг даже мысль отгонит чудо? Не побежишь же за ним с воплями, мол, вернись, вернись, ты куда, зачем ушло? Да и куда бежать-то, кто ж скажет, откуда оно пришло и куда уходит? Глубокий вдох. Надо вставать, надо открыть глаза и смотреть во внешний мир. Вот это тот момент, когда можно позавидовать слепым. Ну, самую малость, конечно. Все тихо. Тихо, как при работе сапера. Или медвежатника. Не тороплюсь, одеваюсь и уже более уверенно делаю первые шаги. Как слез с рук матери и первый раз пытаешься шагать. Вы помните эти ощущения? Я почти нет. И вернуться бы, да уж очень хочется быть самостоятельным.

Вот и дверь из спальни, коридор, наконец-то - большая комната с кухней. Все тихо, спокойно, все на своем месте. За столом сидит женщина. Вижу только ее спину и голову вполоборота, наклоненную к столу. В руках кисти, стол с красками, доска на нем. А на доске уже проявляется лик Божией Матери, и присутствие Ее вполне ощутимо. Личное присутствие. Всегда удивляет - вроде, еще только контуры четко обозначены, а уже очень сильное ощущение личного общения, которое со временем только нарастает, будто смотришь вдаль и угадываешь личность приближающегося человека. И чем ближе он подходит, чем дальше продвигается икона, тем больше, мощнее контакт, узнаваемость. Боюсь оторвать, потревожить эту женщину, до трепета боюсь упустить эту картинку. Тихо, стараясь не двигаться внутри, произношу: «С добрым утром, любимая». Жена не поворачивается: «С добрым утром, любимый». Голос тихий и ровный, обволакивает. Мне достаточно этого чуда. Теперь надо ходить «шепотом», чтобы не нарушить, не упустить, не отвергнуть эту сказку.

Само время каким-то образом изменяется. Кажется, что оно застыло и никуда не спешит и ничего не отнимает, не обкрадывает. Да и у комнаты границы стерты и не вдвоем мы в ней. Полно народу, но мы не мешаем друг другу, потому что это место уже не подчиняется земным законам. И в то же время мы очень близко. Тишина. И в этой тишине любая мелочь уже не является незначительной. Все на своем месте, и ты чувствуешь, что иначе и быть не может.

Вот и вечер. Любимая уже часов 12 за столом, с молитвой и кистями. А как без молитвы? Без нее и кисточку в краски не окунешь. Уже заметна усталость. Видно и напряжение, когда что-то идет не так. Шутливо и осторожно намекаю, что пора бы «возвращаться» с работы домой. То, что затруднительно сегодня, что не получается - ангелы ночью подправят. Улыбается. Ужин уже готов, завтра новый день, где много-много тишины, покоя и чудесного счастья. И самое удивительное, в чем я убеждаюсь постоянно, что кто-то действительно приходит, а может, и остается на ночь, и восполняет то, что по немощи человеческой мы сделать не можем.

К утру икона, хоть еще и не закончена, но всегда неуловимо другая.

Андрей Долинский, г. Брюссель, Бельгия.