​Дни милости Божией

Записки из больничной палаты с видом на церковь.

«Хорошо было Бетховену: он всего лишь симфонии писал, а мне-то ведь — брать интервью…»

Нет, конечно, шутка получилась более чем неудачной — и несправедливой: сама же всегда восхищаюсь титаническим упорством потерявшего слух, но продолжавшего писать гениальную музыку великого композитора. Мне же и шутка не далась, вышло что-то вроде бородатого анекдота-фразы: «Маркс умер, Энгельс умер, а теперь и у меня третий день голова болит…»

Вот только когда после обыкновенного ОРЗ вдруг все звуки стали доноситься словно сквозь плотный слой воды и чуть ли не каждое слово приходилось переспрашивать не по одному разу — какие уж тут интервью! Только и оставалось бодриться, скрывая за напускной бравадой растерянность: неужели — всё?.. так рано?..

Или — лечиться. Всерьез.

Вот так и оказалась я в ЛОР-отделении Областной клинической больницы имени В.Д. Середавина. С шумом и кваканьем в ушах и тревогой в душе: удастся ли хоть немного улучшить слух, чтобы можно было работать?

И сразу — нечаянная радость: из окна нашей палаты открывается вид на церковь во имя преподобномученицы Великой Княгини Елисаветы. Когда-то, навещая больных, я несколько раз заходила в эту церковь, в ту пору она еще ютилась в списанном железнодорожном вагоне — так начиналось строительство многих новых храмов! А теперь великолепная белоснежно-голубая и стройная церковь возносит ввысь золотой купол, увенчанный крестом.

Я смотрела и радовалась про себя: надо же, церковный крест на куполе сияет точно напротив нашего окна. И пусть без пальто и уличной обуви мне не прийти на церковную службу, зато я могу смотреть отсюда, как в темном храме загораются свечи, как другие люди благоговейно крестятся, входя в церковь. И я могу вместе с ними молить преподобномученицу Елисавету о помощи самым дорогим и близким… и мне немножко тоже.

Старообрядка с тату

А еще мне очень повезло с соседками по палате. Да — они менялись, одни, закончив курс лечения, уходили, другие приходили на опустевшие койки. Но, кажется, все они были верующими или хотя бы близкими к тому. А молоденькая и миловидная женщина, «украшенная» какими-то особо изощренными тату (представьте себе Эйфелеву башню, гордо высящуюся на ноге, от стопы почти до колена!), удивила меня вопросом:

— А вы в какую церковь ходите? А-а, в «мирскую»…

Суперсовременная Катя оказалась старообрядкой — корневой, от чрева матери. Я не стала агитировать ее в «никониане». Каждый сам делает свой выбор. Ну а нашему общению некоторая разница во взглядах на религиозные вопросы ничуть не мешала. Катюша не сторонилась других больных, не боялась «обмирщиться», мы угощали друг друга фруктами, разливали по своим кружкам чай из одной стеклянной баночки с кипятильником.

— У меня мама старой веры, — сказала Катя. — И когда я приехала в первый раз, батюшка встретил нас с мамой у входа в церковь. Он очень строгий: постелил на полу коврик, и я должна была положить сорок земных поклонов. Я сказала ему, что не могу наклоняться, только после тяжелой операции, тогда он ответил: «Значит, приходите в другой раз, когда сможете». И хоть было трудно, я сделала сорок поклонов, чтобы войти и помолиться в церкви. А когда я приехала опять, он сразу вспомнил меня и сказал: «Зачем же ты постригла волосы! Нехорошо…» У нас мало прихожан, и он помнит всех.

Кате была сделана очень сложная операция на ухо — и делал ее лично заведующий отделением Сергей Львович Иванов, в нашем городе, по словам Кати, только он делает такие операции. Уже после выписки она продолжала ездить на консультации к Сергею Львовичу, приезжала с сынишкой.

Почти как в книжке

Ирина поступила в больницу на другой день после меня, и мы очень подружились — и не только потому что у нее такое же имя, как у моей покойной мамы. Сама она — человек очень хороший, глубокий.

Прочитав мой рассказ «Лизонька», Ирина с изумлением воскликнула:

— Это же моя история!

Неужели Ирина — та самая, только выросшая, девочка — героиня моего непридуманного рассказа?! Видя мое волнение, она покачала головой:

— Нет, нет, просто в моей жизни была подобная ситуация. Почти как в вашей книжке. Только я, маленькой девочкой, нашла не отцу жену, а своей маме — мужа. Нас у мамы было шестеро, и жили мы очень трудно. А у нас на улице командировочные проводили газ. И один мужчина так по-доброму ко мне относился, всякий раз угощал какой-нибудь карамелькой или печенькой. А я расхрабрилась да и сказала ему: «Пожалуйста, будь нашим папой!» Мама была на четыре года старше его, и с таким «приданым» — шестеро детей, — но он согласился! Женился на маме и стал для всех нас, детей, настоящим отцом, любящим и заботливым. Мы не своего родного отца звали папой, а его, вроде бы чужого нам человека. Они с мамой прожили вместе до последних своих дней. Помню, как тепло он сказал, что всю жизнь любил нашу маму…

Снижение слуха не мешало нам говорить о многом, а потом и болезни отступили, слух день за днем всё ощутимее возвращался к обеим: Ирине помогла операция, мне — более щадящее лечение (спаси Господи замечательного врача Дениса Михайловича Юрченко!). Из услышанных от подруг по несчастью историй можно было бы, наверное, целую книгу написать. Но — не всякое лыко в строку! И не всякое слово. Хотя еще одной услышанной от Ирины историей, думаю, можно и даже нужно поделиться — вдруг да кому-то еще пригодится.

Ирина — зубной врач. Как-то она удалила зуб у молодого священника, а он потерял сознание от боли.

— С мужчинами так бывает, у них болевой порог ниже, чем у женщин. Обычно в таких случаях поднесешь к носу больного ватку с нашатырным спиртом, а если не помогло — похлопаешь по щекам, и человек приходит в себя. Но, представьте, нашатырь не подействовал на батюшку! И что делать?! Нельзя же бить священника! Хорошо, взгляд упал на графин с водой. Налила воды в ладонь — и побрызгала на лицо священнику. Он очнулся. «А нашатырный спирт на нас и не действует, — объяснил он мне. — Мы же часто отпеваем усопших и уже привыкли к этому едкому запаху».

Только у Ирины ведь тоже есть своя привычка — во время работы про себя читать Иисусову молитву. И, наверное, благодаря этой давней привычке она так быстро нашла выход из патовой ситуации.

Клавдия из Новодевичьего

— Ведите себя прилично, — довольно громко, так что услышали и заулыбались сидевшие за соседними столами, с чопорным видом и смешинками в глазах произнесла Клавдия Васильевна, вставая из-за стола. Я едва не поперхнулась чаем. Вроде и не собиралась устраивать в столовой дебош… Но это же Клавдия Васильевна! Милейшая, добрейшей души человек с очень редкой болезнью, измучившей ее тело и изувечившей пальцы рук. А сколько всего пережито за семьдесят шесть лет… — иные не выдерживают и более легких испытаний, ожесточаются, замыкаются в обиде на весь белый свет. Ну а она, кажется, ко всему — и в первую очередь к собственной персоне — относится с юмором и умеет поднять настроение необидными шутками-прибаутками. У Клавдии Васильевны что ни слово, то присловье, и я не раз пожалела, что не захватила с собой в больницу блокнот.

Да и серьезных тем для разговоров нам хватало. Клава была маленькой, когда семья переехала из Ульяновской области в Куйбышевскую, в небольшую деревеньку в Новодевиченском (ныне Шигонском) районе. До пятого класса училась в деревне, потом в другом селе, и каждый день проходила пять километров туда и столько же обратно. А в старших классах училась уже в Новодевичьем, далеко от родного дома, жила, как и другие дети из окрестных деревень, в интернате. Однажды ранней весной три девочки решили в конце недели пойти домой — все равно скоро каникулы. Погода была теплая, ясная, и они надеялись быстро пройти эти двадцать километров. Как вдруг повалил густой снег, не видно ни зги, холод сковал руки и ноги. Две девочки то и дело падали в снег и засыпали, а третья, сама с трудом боровшаяся с одолевающим сном, плача, тормошила их: «Проснитесь! Замерзнете, умрете!..» И если девочки чудом остались живы, то, наверное, лишь потому, что дома за них крепко молились.

— Новодевичье… — это же значит, в селе или близ него был Новодевичий монастырь (вернувшись из больницы, я нашла в интернете подтверждение этой догадки)… А церковь в селе в те послевоенные годы была? — спрашиваю Клавдию Васильевну.

— В Новодевичьем? Была. Только в ней был зерносклад. И я в нем в каникулы работала, веяла зерно…

Давным-давно уже Клавдия Васильевна стала горожанкой, но Новодевичье… — как сотрешь его из памяти!

Замечаю у Клавдии Васильевны тоненькую книжицу с очень знакомой обложкой…

— Этот молитвослов много лет назад ваша редакция выпустила как приложение к газете «Благовест». Моя приятельница выписывала «Благовест» и давала мне прочитанные номера. Лидия подарила мне и этот молитвослов. Очень хороший, я с ним не расстаюсь, молюсь по нему.

Лишь один раз, в свое последнее больничное утро, я увидела грусть в глазах обычно веселой Клавдии Васильевны.

— Вы со Светланой домой уходите. И Ира выписалась. А как же я без вас?..

— Да мы же вас на Марину оставляем. Она вас никому в обиду не даст!

— Не дам! — подтвердила Марина. — И чем надо, помогу.

Маленькая росточком Клавдия Васильевна прижимается к моему плечу, я глажу ее седые волосы. И слышу тихое:

— Меня никто не гладил по голове… Маме было некогда, я же в сорок первом, в войну родилась, и не одна я у нее была, а муж и на доброе слово скупился…

Слово мужчины

Клавдия Васильевна только себя одну винила в том, что вышла замуж за крепко пьющего человека. Знала, видела, что пьет. Надо было думать, за кого выходит. Но промаявшись семь лет, взбунтовалась:

— Ну всё — подаю на развод!

А муж взмолился:

— Клава, не надо! Я брошу пить!

— Как же, бросишь! Все вы на обещания горазды.

— Завтра же пойду лечиться!

И пошел. Несколько дней терпел мучительные процедуры, уколы, а потом ушел:

— Нет, Клава, я сам брошу. Тут главное, чтобы сам захотел бросить, а так — никакого толку нет. Мужики выходят из кабинета нарколога и сразу скидываются «на троих».

А ведь он-то бросил! И двадцать лет, до самой своей смерти, больше не пил. Один только раз сорвался на каком-то праздничном застолье. И Клавдия с ужасом ждала, что опять вернется прежнее. Не вернулось. Виктор больше не пил, сдержал слово.

Клавдия Васильевна угостила нас нежным мармеладом: помяните о упокоении раба Божьего Виктора, у него нынче день рожденья.

Не всё же на боку лежать…

А Марина устроила в палате скромные поминки по своей родственнице Галине.

— Она молодая умерла, в тридцать пять лет. От первого брака у нее была дочка, и еще одна — от второго. И, умирая, Галина попросила мужа не разлучать сестренок. Он пообещал ей, что не бросит старшую дочь, будет растить как свою. И не нарушил обещание. Вырастил обеих дочек, помог получить образование, встать на ноги. Конечно, может быть, родная дочь и была ближе к сердцу, но Сергей этого никогда не показывал. Ему даже мама покойной жены говорила: «Что уж тебе одному вековать, женись да живи», — но он и слышать об этом не хотел. Второй такой, как Галя, нет. И дочкам маму никто не заменит.

— Вот что значит — настоящий мужчина, — вздыхает одна из нас.

Марина, в отличие от нас, поступивших в больницу глуховатыми тетерями, легла на операцию по исправлению носовой перегородки. Не ради красоты — она и так красивая, — но чтобы больше не мучиться с постоянным насморком. И помучилась первые дни после операции… Дай-то Бог, чтобы эти боль и неудобства были не напрасны и здоровье Марины наладилось. А еще мы молились всей палатой о здравии ее дочери Ольги, которая в один день с мамой легла в ту же больницу имени Середавина, только в другой корпус — в роддом, на сохранение. Молилась о ней и свекровь Марины Ольга Егоровна, читательница газеты «Благовест» и правая рука священника своего прихода, и многие другие, кого просила Марина.

Да и к нам из большого мира долетали просьбы поддержать молитвами терпящих многие скорби Иулию из Самары и Екатерину из Читы, заблудшего Стефана из Кемеровской области, помянуть новопреставленную Ираиду…

А что нам еще делать в свободные от уколов и физкабинетов часы? Не всё же на боку лежать и лясы да балясы точить. Можно и помолиться… Надо!

Нести людям надежду

Почему-то выделила из толпы незнакомых людей, лежащих в других палатах, одну женщину с теплым, мягким взглядом. А потом мы вместе шли с шестого этажа на свой девятый и, разговорившись, надолго застряли в коридоре у ординаторской — вечером там, вроде бы, никого не было, и мы никому не мешали. Нет, мешали как раз своим отсутствием: соседкам по палатам, встревожившимся, куда это мы запропастились, уж не случилось ли с нами что-нибудь. А мы сидели на диванчике — и моя новая знакомая говорила, а я слушала, даже не замечая, что уже не приходится напрягать слух, чтобы разобрать ее слова.

— …Врач спросил меня: ты когда думаешь родить? А я ответила: после двадцатого. И не подумала, что 21 июля — летняя Казанская. На Казанскую и родила сыночка. Я ведь и сама тоже на Казанскую родилась, только на осеннюю, 4 ноября. И так получилось, что мы с сыночком как будто под Покровом Пресвятой Богородицы оказались. Я его совсем маленьким в церковь носила, и он терпел, ничего не пил и не ел, даже грудь не просил до Причастия…

Когда сильно заболела, я даже роптала. Плачу и только спрашиваю в небо: «Господи, за что, за что же мне это? Я ведь стараюсь жить по Твоим заповедям, никого не обижаю, а если ненароком обижу, сразу прошу прощения. За что Ты меня наказываешь?!» Несколько лет так терзалась. А потом одна женщина сказала мне, что нельзя так, грешно роптать на Бога. Что надо за всё благодарить Его. Что болезнь — испытание от Бога, которое я должна выдержать.

…Я очень люблю своего Ангела Хранителя. Видите — на цепочке у меня его образок. И однажды он мне приснился — именно такой! Вдруг с неба пролился ослепительно-яркий свет, и в этом свете ко мне спустился Ангел, и мы с ним поднялись на небо! Мы летели в светлых лучах над темным городом, над грязными улицами, и мне было так хорошо!.. А когда я ехала ложиться в больницу, то попросила: «Ангел мой любимый, мой хороший, будь со мной, не оставляй меня, молись обо мне!» И дорога была нетрудной, и здесь, в больнице, тоже всё складывается хорошо. Вот и вас встретила, и почему-то хочется обо всем рассказать вам.

Недавно было: все у нас как-то приуныли в палате. Устали от болезней, и скорби у всех свои. И я вдруг как будто услышала в себе: «Ты Надежда, значит, ты должна нести людям надежду». Это осозналось как моя обязанность перед моей святой, раз я ношу ее имя, и перед ними, моими соседками. И я стала говорить о том, что всё у них будет хорошо. Что одна из них, одинокая женщина, встретит хорошего, доброго человека, он полюбит ее и у них будет семья. И каждой говорила о том, чего ей особенно недостает в этой жизни. Я даже немного испугалась этого, ведь кто я, чтобы говорить такое? Может, это, не приведи Бог, какая-то прелесть? Но ведь людям очень тяжело жить без надежды. И я увидела, что от утешительных слов у них глаза загорелись. Все-таки не просто так же меня назвали — Надеждой…

— Наверное, так. Только — не обижайтесь, Надя, но будьте осторожнее. Пусть это будут слова утешения, пожелания людям добра, а не предсказание им каких-то благ. Мы ведь не пророки, а обычные люди. Иначе и впрямь недолго и в прелесть впасть…

— Вот вы где! — прервала нас медсестра, обращаясь к Надежде. — А я вас ищу. Вам укол сделать надо.

И мы разошлись по своим палатам.

Дивный сон

С вечера было грустно: завтра не только воскресенье, но и праздник Святителя Иоанна Златоуста, а я… Даже на всенощной не была. Только из окна любовалась на огоньки свечек в храме. Но наступила ночь и принесла удивительный, чудесный, незабываемый сон!

Я видела себя в подаренном в Дивееве на день рожденья платье, неизменном шарфике и синей жилетке, только на ногах тапочки — я ведь в больнице. Но почему-то стою во дворе, и мне совсем не холодно. Хотя вижу покрытые льдом лужицы, вижу обнаженные серые деревья. И вдруг…

Откуда-то со стороны храма легкими шагами шли ко мне Император-Страстотерпец Николай II и святая Императрица Александра. Я поспешила им навстречу.

Государь был в светлом мундире, стройный, подтянутый, красивый — на вид можно было дать ему лет сорок, вряд ли больше. Императрица Александра шла в нежно-розовом шелковом платье. Но до меня она не дошла, направилась в сторону больницы — возможно, вошла внутрь.

А я оказалась лицом к лицу с Государем! Я и во сне помнила, что Царь Николай и Царица Александра убиты сто лет назад, но вот они — совершенно живые, я даже разглядела несколько отдельных мелких веснушек на милостиво протянутой мне руке Государя (на руках его не было перчаток).

Опустившись на колени, я воскликнула в сильном волнении:

— Простите нас, Ваше Величество!

И приложилась губами к мягкой и доброй деснице Государя! И ощутила, как рука его слегка коснулась моей склоненной головы.

Поднявшись с колен, я увидела, что Император по-прежнему милостиво смотрит на меня отеческим взглядом. И встала рядом с ним, не смущаясь, словно так мне и подобает — стоять рядом с Императором. Хотя… — был ведь и наяву в моей жизни Царский подарок в День Ангела, 24 июля 2003 года, когда Самару посетила Ее Императорское Высочество Великая Княгиня Мария Владимировна. И уже на пристани,  прощаясь с радушной Самарой, Государыня вдруг по-русски крепко обняла меня и поцеловала…

Ну а в эту ночь сон, так удивительно начавшийся, продолжался. Мимо нас торопливо прошла, почти пробежала писательница (вы читали ее книгу «Остров безсовестных»? — если нет, непременно прочтите!) и сотрудница «Социальной газеты» Марина Гончаренко. Не обратив внимания на моего Венценосного спутника, она сказала мне:

— Оля, тут рядом открылась новая воскресная школа, я спешу туда — буду писать об этом.

Я повернулась к Государю, спросив его взглядом, не пойти ли и нам, и Император Николай ответил, что надо идти. Не помню его слов, помню лишь голос — мягкий, спокойный, не повелевающий, но — голос власть имеющего.

— Тебе-то зачем? — удивилась Марина. — Ты же в больнице…

Ну да, ни блокнота, ни диктофона у меня не было. Но мы пошли за ней следом. Под нашими ногами хрустел лед, а земля была сухая, и грязи нигде не было.

Я не видела, в каком здании располагалась воскресная школа. Но внутри всё было устроено уютно и красиво. Старинные иконы в резных киотах, книжные шкафы со множеством фолиантов в кожаных переплетах; мельком увиделись стенды-выставки детских рисунков и поделок. Были и сами дети, и взрослые, они ходили и разговаривали между собой, осматривали всё в этой просторной комнате. Но убиенный век назад Государь был намного более реальным, нежели любой из них — это были лишь скользящие тени, силуэты…

Мы подошли к огромной, в полстены, звоннице, закрытой до поры кружевным пологом, и сразу полог оказался отдернутым, нашим взорам предстали необыкновенные колокола. Отлитые из светлого металла, скорее всего, серебра, они были изысканно украшены золотыми нитями толщиной в полмиллиметра-миллиметр.

Государь явно был доволен всем увиденным.

Марина, увидев нас, решила сфотографировать на телефон и сделала один или два снимка. А я так и вскрикнула:

— Марина, ты думаешь, это актер или двойник? Это же сам Государь!

И стала оглядываться в поисках кого-нибудь с настоящим, качественным фотоаппаратом, который достоин запечатлеть это чудесное явление. И проснулась, всё еще ощущая рядом — Царя-Страстотерпца Николая II. Тихая радость осталась в душе.

Оторванная от интернета и каких бы то ни было новостей, я знать не знала, что уже в понедельник в московском Сретенском монастыре пройдет представительная конференция «Дело об убийстве Царской семьи», где будут дискутировать о так называемых екатеринбургских останках и придут к выводу, что Церковь не должна спешить с выводами. Что в урочный час не ученые авторитеты и данные экспертиз — Господь Сам Своим Промыслом расставит всё по своим местам.

Не стану и пытаться угадать, почему мне приснился Государь, почему был так милостив. Но вот дал Господь такой чудесный сон!..

За окном была ночь, и белая церковь возвышалась среди тьмы, и море золотых огней разливалось вдалеке, за церковью и больничными корпусами.

Близился новый Божий день. Чудесный воскресный день, ставший для меня Царским.

Царские цветы

И в этот день дочери принесли мне крупную ветку нежных бело-розовых лилий — царских цветов. Ведь 26 ноября был еще и День матери. И Настенька, сама уже мама трех дочек, написала в своем блоге: «…Мама — это родник в летнюю жару. Это звонкий ручеёк её голоса, который поёт колыбельную. Это шелест золотых осенних листьев, рассказывающий волшебные, умиротворяющие сказки.

Мама — это лучик Солнца, который всегда согреет. С мамой рядом всегда светло...

Мама — это грустный лик Луны, который всегда обращён к Богу в непрестанной молитве за нас. И по маминой молитве рассеивается ночная мгла и виден путь домой...»

Как благодарить Бога за все Его безконечные милости ко мне, грешной и недостойной?

За эти восхитительные лилии и объятия дочерей.

За прячущий тревогу бодрый голос сына: «Кот с ума сходит без тебя и без восьмиразового питания… Когда ты домой?»

За сугубые молитвы протоиерея Николая Агафонова и переданный им в больницу антидор с воскресной Литургии.

За молитвы многих батюшек, молитвы протоиерея Сергия Гусельникова с прихожанами нашего Кирилло-Мефодиевского храма обо мне — и за то, что даже те, кого и не ждала к себе, навещали и звонили, не оставляли наедине с болезнью. За молитвы дорогих сердцу сотрудников и читателей газеты «Благовест».

За испытанных старых — и добрых новых друзей.

За эсэмэску со словами из песни:

Когда я перейду Небесную границу,
когда мирская пыль с моих стряхнется ног,
я буду там за вас по-прежнему молиться:
«Храни вас Бог! Храни вас Бог!»

За внимание врача и легкие руки медсестер — и возвращенный их стараниями и вашими молитвами слух!

…И за тысячи, тысячи милостей Божиих, что изливаются без меры каждый день и час. Да ведь и скорби, и болезни, и невзгоды, всё — милости Господни!

Слава Богу за скорбь и за радость!

С глубокой благодарностью Богу и всем вам, родные,

Ольга Ларькина.