Царская голгофа

Главы из художественно-документальной книги, посвященной подвигу святого Царя-Страстотерпца Николая II.

См. начало

Об авторе. Сергей Александрович Жигалов родился в 1947 году в с. Кандауровка Курманаевского района Оренбургской области. Окончил филологический факультет Куйбышевского госуниверситета. Работал заместителем редактора газет «Волжский комсомолец» и «Волжская коммуна», собственным корреспондентом «Известий» по Куйбышевской области. Автор романа «Дар над бездной отчаяния» — о безруком иконописце Григории Журавлеве и других книг. Член Союза писателей России. Живет в Самаре и у себя на родине в селе Кандауровка.

6.

На Гороховую Дмитрий Чарский с супругой прикатили ни свет ни заря. Поднялись в квартиру Распутина и ахнули. В большой комнате было полно народу. Сидели на стульях у стен, по углам. Стояли у окон. Заняли очередь за дамой с наплаканными глазами, в лисьем салопе. Дмитрий Борисович нашел стул, усадил супругу, огляделся. Взгляд притянул офицер в блестящем мундире одного из гвардейских полков. Он то и дело вскидывал голову на дверь кабинета, куда входили и выходили посетители. Мучил в горсти лайковые перчатки. Чуть не у его ног на полу сидела молодая цыганка с младенцем, в цветастом рванье, жутко красивая. В углу, глядя в пол, жался заросший до глаз рыжей бородой, высохший в щепку монах. Ближе к дверям сидели на корточках два смуглых степняка-калмыка в островерхих шапках с лисьими хвостами. У стеночки рядком стояли крестьяне-ходоки с котомками, в полушубках и грубых сапогах. От них веяло запахом сена и дегтя. Клонили друг к дружке бородатые головы, шептались. Дмитрий Борисович прислушался. Говорили о какой-то тяжбе с помещиком: «…Эт он супротив нас орел, а перед Григорием Ефимовичем ворона дохлая…» Почуяв, что к ним прислушиваются, замолкли.

Были тут студенты, молодые углубленные в себя барышни, польские беженки с одинаково испитыми лицами, монахини в строгих черных облачениях. У самых дверей кабинета восседал припорошенный по плечам, будто инеем, перхотью старый тучный генерал. Жевал и жевал беззубым ртом свою беду и не мог проглотить.

Истерично взрыдывала какая-то дама в трауре. Звонил телефон. Пробегала туда-сюда уже знакомая им Килина. То и дело хлопала входная дверь, пуская по полу холод.

Вся эта разноперая публика замирала, когда из кабинета выходил он. Темные на пробор волосы, шелковая зеленая косоворотка, подхваченная пояском, плисовые штаны, мягкие сапоги. Озирал всех острыми запавшими глазами.

«Похож и не похож на того, который пел «Странника», — поразился Дмитрий Борисович. — Там был благодушный, лучился радостью, тут же осунувшийся, обрывистый. Бегает глазами, вроде как боится. Вспомнил сказанное старцем: «Грозятся убить…» В такой толпе чего и проще проникнуть убийце… Спаси, Господи, и помилуй», — перекрестился.

— Ты чего это? — подняла к нему голову супруга.

— Жалко мне его сделалось, — склонился к ней Дмитрий Борисович. — Ведь все эти люди обивали пороги управ, земских начальников, ходили в суды, к чиновникам, владыкам, врачам, искали защиты, справедливости, помощи. Намучились, наплакались и притекли к нему, простому крестьянину.

— Простому, да не простому. Смотри, вон у окна в костюме от Пакена и Дусе графиня Д. Одна из богатейших фамилий в России, а тоже к крестьянину, — отозвалась шепотом жена. — Смотри, смотри.

— Чего расселась, под ногами мешаешься? — подошел Распутин к цыганке на полу.

— Погадать на твою судьбу, сказать пришла, — цыганка легко поднялась, прижимая одной рукой ребенка, другой цепко ухватила его за рукав рубахи. — У тибе душа всех обнять хочет… Стерегись. Ты его тайну знаешь. Он злится, боится тебя. Покончить замыслил.

— Ладно, не буровь абы што, — освобождаясь, дернул локтем старец. — Иди в табор. Скажи Степану, я прошу за тебя, чтобы приняли назад. Мне не откажет.

— Ха-х, так он мне и поверит, — засмеялась, как закаркала, цыганка. — Ты напиши ему квитанец... Голос был, нужна была, пела… Голос пропал — поди прочь.

— Килина, дай бумажку! — тут же на подоконнике, трудно водя карандашом по листу, накарябал несколько слов: «Милай, дорогой, пожалей нещасную Бог воздаст». Достал из кармана скомканные деньги, сунул в руку вместе с запиской: — На ребенка.

Цыганка легко пала на колени, норовя поцеловать сапог.

— Иди, не мне многогрешному, Господу Богу поклоны клади, — попятился от нее Распутин.

— На тебя одного… помоги, — только что не перешагнула через распростертую на полу цыганку дама в траурном платье. Взрыдывая, стала что-то шептать. Старец какое-то время, склонясь к ней, слушал, поглаживал по плечу. Потом достал из кармана горсть ассигнаций. Дама подставила пригоршни, как под воду. Отошла в дальний угол комнаты, подняла черную вуальку, пересчитала. Кинулась к Распутину:

— Отец родной, чаю, ошибся. Тут целых пятьсот рублей! Много мне.

— Иди, иди, голубушка. Сама не знашь, сколь тебе надобно. Не меня, Господа Бога благодари, — повернулся к ней спиной.

Увидел крестьян-ходоков, потянул за собой в кабинет. Оглянулся на возмущенный голос генерала.

— Им положено без очереди. Крестьяне, христиане! Они кормильцы наши. Хлеб нам дают. Мужичком земля держится. Ждите. Вы пришли ко мне за помощью, я всем помогу!

Завел в кабинет крестьян, сам тут же вышел. Стал раздавать деньги студентам, польским беженкам. Сунул четвертную даме в лисьем салопе, за которой Дмитрий Борисович занимал очередь. Народу в комнате сразу зримо отбавилось.

Крестьяне еще не вышли, как в дверь шагнул тучный лощеный господин, сопровождаемый лакеем в меховой пелерине. Зашептал что-то встретившей его Килине.

«Из банка по срочному делу…» — расслышал Дмитрий Борисович. Та провела его в кабинет. Скоро вышли крестьяне с удивленно-веселыми лицами. Когда, провожая банкира, старец вышел в комнату, крестьяне обступили, благодарили, кланялись.

— Банкира благодарите, он вам пожертвовал! — отмахнулся старец.

Очередь до Дмитрия Борисовича дошла после полудня. Распутин сидел на стуле, утирал пот с лица. Стол у окна был уставлен букетами роз.

— Силушки нет, замучился, — пожаловался он. — Народ валом валит, с утра принимаю, и всё прибывает.

— А какие просьбы, Григорий Ефимович, самые частые? — полюбопытствовал Дмитрий Борисович.

— Всякие, милый. Чаще всего просят спасти отца, мужа, сына от тюрьмы или какого наказания. Со службы выгнали, прихода неправедно лишили, пенсию выхлопотать, скотину по железной дороге провезти. Старый генерал жалился, его Великий князь Николай Николаевич оскорбил прилюдно. Гордыню его уязвил. Ночами спать перестал. А у энтой мужа убили, а пенсии не вышло, жить не на что. А кто с отчаяния. Как жить, спрашивают… Вы вот без дитя страдаете.

В это время зазвонил телефон. Молодая изящно одетая женщина сняла черное эбонитовое коромысло:

— Квартира Григория Ефимовича! У телефона дежурная Трегубова.

— Григорий Ефимович, вас, извините, из газеты, тот сердитый.

— Слушаю тебя, — Распутин поставил ногу на табурет рядом с телефоном, картинно подбоченился. — Какой офицер? Кого бутылкой? Не был я на «Вилле Родэ» никогда. И знать не знаю. Да Родэ сам был у меня на квартире… Дался я вам. Писать больше не про кого, — он встал, в гневе притопнул сапогом. — Родных моих, поимей совесть, дочерей хоть не трожьте…

Положил трубку на коромыслице, утер пот, пожаловался:

— Замучили! Пишут про меня всякую околесицу. Прости их, Господи.

Тут в кабинет, сильно припадая на одну ногу, вошла молодая просто одетая женщина с костылем. Широкое болезненно белое лицо ее сияло улыбкой.

— Аннушка, проходи, милая, — поспешил ей навстречу Распутин, троекратно расцеловал. Опять написал всем прошеньев целую пусму. Вот, все забирай, — взял со стола пачку записок. Анна Вырубова взяла верхнюю записку, стала вполголоса читать: «Дорогой старче Божий, выслушай его. Он пусть твоему совету и мудрости поклонитца. Распутин», — улыбнулась.

— Это я Горемыке отправил. Он всегда помогает, главный министр-то наш. А вот что под ней — эт Хвостову.

«Милой дорогой красивую посылаю дамочку. Бедная, спаси ее, нуждаетца. Поговори с ней. Григорий», — прочла она по слогам.

— А Рухлову я больше не посылаю. Ну ево, — старец махнул рукой. — Сначала всё сполнял как следует быть, с охотой, ну а теперь не то. Недавно одиннадцать прошениев послал, а он из них только шесть исполнил. Не буду!

— Вы простите великодушно, — попросила Вырубова Дмитрия Борисовича, улыбнулась супруге. — Я почтальоном у них.

Собрала все прошения в портфель и ушла.

— Весь день такая вот канитель, — старец присел на стул против них. Как в первый раз, взял Дагмару за руку. — Что я тебе, милая сестра во Христе, посоветую, поезжай ты в Саров. Там от всей души, от всего сердца помолись Батюшке Серафиму. Приложись к мощам его святым. Попроси слезно о даровании тебе чадорождения. А еще лучше, если обои отправитесь. Идите с Богом, и я грешный за вас помолюсь. — Расцеловал, проводил до дверей. — Всё у вас сладится. Помолюсь!..

— Такое у меня успокоение на душе, радость тихая, — пожимая руку мужу, счастливо засмеялась Дагмара, когда ехали домой.

«Верно, и Государь с Императрицей от встреч с ним тоже душевное успокоение испытывают», — отвечая на пожатие, подумал Дмитрий Борисович.

Через неделю они уехали в Саров. Пять дней жили в монастырской гостинице. Блюли пост, молились. Приложились к мощам Батюшки Серафима. По возвращении состоялась еще одна встреча коллежского асессора Чарского с Григорием Распутиным. В январе 1916-го Чарский приехал на Гороховую поздравить старца с днем рожденья. В большой комнате теперь столы ломились от всяческих яств и вин. Понаехало много народу. В толпе выделялся министр Хвостов и липнувший к нему начальник департамента полиции Белецкий. Глядя на его сытую физиономию с наглым прищуром, Дмитрий Борисович вспомнил гулявшую по городу его похвальбу: «А мне все одно, в Думу или в дом терпимости ехать, али кого с поезда столкнуть».

Тут же у столов крутился известный всему Петрограду банкир, великий аферист Митька Рубинштейн. Суетился вокруг Распутина выдававший себя за секретаря старца купец, ювелир Арон Симанович (1). Обступали именинника со всех сторон, обнимали, поздравляли, вели к столу. Распутин в белой с серебряной нитью рубахе, красный лицом, угощал и сам пил не меньше других.

Дмитрий Борисович положил подарок в общую кучу, подошел поздравить. Григорий Ефимович долго глядел на него, как бы не узнавая. Растер ладонями лицо и вдруг спросил трезво:

— Ну, ездили в Саров?

— Неделю там жили. Молились, как ты велел.

— Парнишка, сын у тебя родится. Выпей со мной, — подвел ко столу, налил вина. — Молитве тяжко в вашем Петрограде. Задыхаюсь я тут. Вишь, знаю, грех, а опять пью. Открыто мне, какую ужасть наперед вижу, никаким вином не залить.

— Неужто правда сын родится? — ошеломленный предсказанием, Дмитрий Борисович почти не слышал старца.

— Родится! Но я к тому времени, похоже, уже в живых не буду...

Тут их обступили, опять кричали здравицы имениннику. Все норовили выпить со старцем. Тот не отказывался и всё больше багровел лицом.

— А правда, Григорий Ефимович, Императрица во дворце поздравляла?

— Нет, неправда, — подбоченясь, как тогда с телефоном, самолюбиво усмехнулся Распутин. — Не во дворце, у Аннушки в домике с Мамой чай пили. Вот подарила, — достал из кармана штанов золотые часы дивной ювелирной работы. Подскочивший Митька Рубинштейн схватил часы в руки, нажал кнопочку — открылась крышка, заиграла чудная мелодия.

— Ну-ка дай сюда, — Белецкий взял часы. В прищур поглядел на охмелевшего Распутина. — Сколько тебе за них?

— Отдай! — Распутин забрал часы, спрятал в карман. — Я, Степан, царскими подарками и совестью не торгую.

— Ну тогда спляши, — поглядывая на Хвостова, деланно захохотал генерал. — Слышал, ты пляшешь знатно.

«Спляши, уважь, Григорий Ефимович!» — «Никто не может, как ты!» — «Цыганку с выходом!» — «Русскую, Ефимыч!» — «Осчастливь!» — заговорили разом, зашумели, захлопали. Вытолкали старца на середину комнаты. Смирно сидевшие в углу трое музыкантов, гармонист, балалаечник и дудочник, встряхнулись и сыпанули плясовую: «Ходи сени, ходи печь, негде барыне прилечь!..»

С тоской и каким-то обвальным страхом глядел на все это Дмитрий Борисович. На его глазах одухотворенный странник, упорный молитвенник под давлением толпы превращался в разухабистого ярмарочного плясуна. Лицедея. Шаромыжника. Юродивого. «Коли просите, нате вам!»

Дмитрий Борисович отлепил взгляд от Распутина, оглядел толпившихся вокруг гостей. Брезгливо скалился Митька Рубинштейн. Раздавленная в уголке губ красная икринка придавала сходство с вампиром. Притопывал, подергивал золотыми погонами Белецкий, проблескивали в кошачьих глазах искорки презрения. Тяжко и холодно, как палач на жертву, глядел на Распутина Хвостов. Состраданием и любовью светились лишь лица поклонниц старца. Это было так несовместимо и страшно, что Дмитрий Борисович попытался уйти и не мог двинуться с места. Не ярмарочный плясун — загнанный в клетку страдалец бился плечами, коленями, головой, лицом о невидимые прутья. И сами люди эти представлялись этими жестокими прутьями вперемежку с живыми розами.

Чарский выбежал из квартиры на лестницу, навстречу поднимались люди с цветами, корзинами, пакетами.

Уже на улице, вдыхая ледяной воздух, он будто услышал над ухом голос старца: «Молитве тут тяжко...» «Уже не в живых буду...»

7.

«Толсторожий наглец, рыло свинячье! Оскорбить меня, камергера Высочайшего Двора, Председателя Государственной Думы! — Родзянко, красный, как рак, выскочил из залы Таврического дворца, прошествовал в свой кабинет, схватил со столика графин с водой, потряс, будто уловленного за горло обидчика. Фрак окатило брызнувшей из-под пробки водой. Вытерся ладонью.

«Вызвать на дуэль, как тогда Столыпин Родичева. Застрелить собаку!.. — билась, жгла, съедала оскорбленная гордыня. — И всё из-за этого Паши Милюкова. Краснобай, выйдет к трибуне и, как тетерев на току, про всё забывает, несет с Дону и с моря…»

В этот раз лидер «Прогрессивного блока» только вышел на трибуну, по оскаленному рту и мечущим искры глазам Павла Милюкова Родзянко определил: сейчас начнет бить горшки.

Опасения оправдались. В своей иезуитской речи из грязных намеков, недомолвок и ссылок на немецкие газеты оратор буквально размазал председателя Совета Министров Штюрмера. Связал его назначение на высокий пост двусмысленными намеками на немецкое происхождение Императрицы. И совсем распоясавшись, выкрикнул с трибуны: «Что это, глупость или измена?!»

Одно дело злоязычие светских салонов о Царице-немке, а тут с высоты Государственной Думы почти обвинение в измене Царственной особы. Такое грозило уголовным преследованием. Нашелся в Империи один мужественный человек — депутат Думы Николай Евгеньевич Марков. В своей речи он принялся препарировать выступление Милюкова скальпелем документов, обнажая подоплеку затеянной травли Штюрмера. Левые шикали, хлопали и топали. Милюков кричал и подпрыгивал, будто под ним была не скамья, а раскаленная сковорода. И тогда Родзянко остановил оратора и лишил его слова. Марков в гневе обернулся к председателю и, не владея собой, закричал: «Вы старый дурак и мерзавец!» После этих слов Родзянко передал ведение заседания графу Бобринскому, а сам выбежал и заперся в кабинете. Колыхалась вода в графине, дразнила фиолетовым язычком бронзовая чернильница: «Старый дурак и мерзавец!»

«И это награда за мои безпримерные лавирования между Сциллой левых и Харибдой правых, чтобы Царь не разогнал и эту Думу, — со слезами жалости к себе, «самому толстому человеку в России», сокрушался Родзянко. — Кто, как не я, жертвуя всем своим достоянием и седой головой, пытался открыть глаза Государю на хлыста, развратника Распутина. Представил целое досье о похождениях и скандалах этого злого гения Империи. Убеждал прервать с ним всяческое сношение еще и потому, что общество считает его немецким шпионом и тень падает на Императрицу. А что в ответ? Ледяной романовский взгляд, ядовитая усмешка: «Тогда выходит, я главный шпион России?»

При одном воспоминании об этом эпизоде разговора с Царем во рту сделалось сухо, а в животе горячо, руки сами вытянулись по швам. И теперь уже он шепотом повторил сказанное в растерянности Царю: «Вы, Ваше Величество, Помазанник Божий!»

Родзянко потряс стриженной под бобрик головой. Нынешнее оскорбление слилось с тем всплеском животного страха перед Государем и еще усилило злобу: «Как Он мог назначить главой министров этого Штюрмера? Идет война с Германией, а русское правительство возглавляет немец. Ну, пусть даже немец только по фамилии… Давно обрусел. Ведь он, кажется, даже состоит в Русском собрании. Но все же… Конечно, сам Царь не шпион, но Штюрмера назначил по настоянию Распутина и Императрицы. Как тут вслед за Милюковым не закричать: «глупость это или измена?» Нет, видно, прав Гучков, «не тот у нас Царь, не тот».

Подумал и, заворочавшись всеми восьмипудовыми телесами, оглянулся на дверь. В коридоре зашумели — кончилось заседание. Вошел граф Бобринский и, не переступив порог, начал возмущаться:

— Представляете, Михаил Владимирович, я изложил депутатам эпизод с вашим оскорблением. Почти единогласно решили применить к этому хаму Маркову высшую меру дисциплинарного взыскания — исключили на пятнадцать заседаний. По существующим правилам я попросил этого типа предоставить свои объяснения в надежде, что он раскается. И до сих пор не могу прийти в себя, — граф расстегнул фрак, налил стакан воды, дергая кадыком, выпил.

— И что же он? Хоть извинился?

— Какое там извинение, — рассыпал искры пустой стакан в руке Бобринского. — Горланил, что хотел оскорбить председателя и в его лице всех нас якобы за то, что в зале прозвучали слова поношения Высоких Лиц и мы никак не отреагировали.

— Так и сказал «оскорбление Высоких Лиц?» — вновь испугался Родзянко.

— Именно так. Ответом ему было всеобщее возмущение депутатов, — Бобринский хотел добавить, что Марков назвал его, Родзянко, «пристрастным и непорядочным», но видя, как тот опять возбудился, пожалел. Вместо этого подмаслил: — Вы пострадали как человек долга и совести.

— Благодарю вас, Владимир Алексеевич, — повлажнел глазами Родзянко. — Едва сдержался, чтобы не вызвать этого негодяя на дуэль.

— Чести много для этого Маркова! — приосанился граф. — Вслед за Столыпиным готов повторить: «Им нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия».

На последних словах голос его упал до шепота. Не они ли, не «Прогрессивный блок» ли и иже с ним готовили эти «великие потрясения», требуя от Государя «министерство народного доверия», распуская слухи о «темных силах», поработивших волю Государя?

Через две недели близкие по духу Родзянко прогрессисты собрались у него на квартире. Инициатором встречи, как всегда, был вездесущий Гучков. В военном френче английского покроя, как напоминание о его участии в войне на стороне буров, с задранной кверху короткой бородкой, он являл собой пародию на своего великого кумира Александра Македонского.

В углу гостиной комнаты, где собрались гости, угрюмо сидел на диване уволенный с поста военного министра генерал Поливанов. Рядом пытался разговорить его мильонер-заводчик Коновалов. Взращивал улыбкой щечки-яблочки. Крутил головой, чувствуя себя не в своей тарелке. Круглые стекла пенсне придавали некое сходство с залетевшим в чужой лес белым днем филином.

Играл лошадиными скулами киевский сахарозаводчик, обладатель несметных капиталов Терещенко, щурился приценивающе на блестевшего лысиной и нафабренными усами Шульгина и сидевшего рядом с ним сутулого, с глазами навыкате депутата Шидловского. Все они были во фраках, высокие воротнички подхвачены галстуками. Сам же хозяин был одет по-домашнему. Бугры жирных плеч покрывал мягкий, с атласными желтыми отворотами, похожий на шлафрок пиджак.

Собрание проходило в рождественские праздники. Запах хвои от стоявшей в углу елки мешался с запахом вин и закусок на столе сбоку от камина. Ждали генерала Крымова. Тот вот только что приехал с театра военных действий, и потому к нему питали особый интерес.

Больше всех напрягался и нервничал хозяин.

— Пока ожидаем, расскажите, чем закончился ваш доклад Государю, — подал голос генерал Поливанов. — Насколько знаю, вы хотели донести правду об этом развратном Распутине, которого Великий князь Николай Николаевич желал повесить.

— Да, господа, мною было собрано огромное досье на этого хлыста и развратника, — залился Михаил Владимирович. — Научные доклады, письма, фотографии, полицейские протоколы на его скандалы. Государь выслушал с большим вниманием и поблагодарил.

Родзянко лукавил, всё его «досье» состояло из поддельных фотографий, запрещенной лживой брошюрки Новоселова о хлыстовстве, поддельных писем. Государь же потребовал фактов. Родзянко умылся своим «досье».

— Он так всегда. Благодарит и делает по-своему, — сказал Поливанов. — Меня благодарил и отставил.

В это время в гостиную вошел генерал Крымов, румяный с мороза, в помятом полевом мундире. Разговор сразу переменился.

— Какими вестями порадуете из окопов? — на правах старого знакомого подступил к вошедшему генералу Гучков.

— Скорее огорчу, чем порадую, — пожимая руки присутствующим, отвечал Крымов. — Авторитет Царя среди солдат падает. Сам слышал, как они повторяют грязную шутку, родившуюся после награждения Государя Георгиевским крестом: «Царь с Георгием, а Царица с Григорием». Каково, господа?!

— Мы только перед вашим приходом говорили, Государь в плену всех этих Распутиных, Вырубовых, Бадмаевых, действующих через Императрицу, — переключил на себя внимание генерала Родзянко. — Все, кто пытается избавить Его от этого плена, попадают в опалу.

— Да и надо ли освобождать, — вскинулся Гучков. — Давно говорю, не тот у нас Царь, не тот!

— А где тот? — Крымов стрельнул глазами в сторону стола с закусками. Он с утра голоден.

— Великий князь Николай Николаевич был бы на престоле сто раз предпочтительнее. — Как и многие низкорослые люди, Гучков по-петушиному запрокидывал голову и только что крыльями не хлопал.

— Говорят, на Кавказ к князю посылали гонца с таким предложением, — всё поглядывая на стол, проглотил комок Крымов.

— И что Великий князь? — подался вперед Гучков. В гостиной сделалось тихо. Генерал Поливанов привстал с дивана. У Коновалова соскользнуло и повисло на шнурочке пенсне, но он даже не заметил.

— Николай Николаевич выразил сомнение, что армия поддержит переворот, и отказался, — польщенный всеобщим вниманием, самодовольно усмехнулся генерал. — Я приехал специально с фронта, от имени армии. Нынешняя верховная власть влечет Россию в бездну. И вы, избранники народа, должны предупредить катастрофу. Гучков прав, не тот у нас Царь.

Повисло тягостное молчанье.

— Генерал высказал то, о чем думали мы все, — колючим тенором взвился Шидловский. — Щадить Царя нечего, когда он губит Россию!

— Господа, господа, — вконец перепугался Родзянко. — Я как председатель никогда не пойду на переворот... Я присягал. Прошу в моем доме об этом не говорить. Если армия может добиться отречения, пусть действует через своих начальников. Я до последней минуты буду действовать убеждением, а не насилием. Мы все здесь монархисты. И не дело законодателей учинять перевороты. Не в моем доме. Положение можно поправить с учреждением ответственного перед Думой министерства, — торопился он отдалить от себя «кандалы и Сибирь».

— Мне кажется, господа, мы ошибаемся, когда думаем, что какие-то одни силы выполнят революционное действие, а какие-то другие будут призваны к созданию верховной власти, — с ехидной полуулыбкой перебил Гучков. — Позволю себе, Михаил Владимирович, процитировать слова генерала Брусилова: «Если придется выбирать между Царем и Россией — я пойду за Россией».

«Петух кукарекает, а никакой логики. Что значит выбирать? Царь олицетворяет Россию, — оскорбился в душе Родзянко, что его перебили. — Дворцовые перевороты — не дело законодательных палат. Пусть их устраивают гвардейцы», — подумал и, поймав голодный взгляд генерала Крымова, позвал всех к столу.

Хорошее вино и обильные закуски притушили возбуждение.

— Надо принудить Государя отречься в пользу Наследника, — промокая масляные губы салфеткой, вернул разговор в прежнее русло насытившийся генерал Крымов. — Регентом станет Великий князь Михаил Александрович. Как человека неискушенного в делах политических его легко будет склонить к учреждению «ответственного министерства», подотчетного Думе. И тогда вся реальная власть от Царя перейдет к председателю Думы.

— А Царица? Она ни за что не уступит.

— Царицу давно пора заточить в монастырь…

— Голову даю на отсечение, Государь никогда не согласится на такой шаг! — будто крохотным белым флагом, взмахнул Родзянко вилкой с пластом белорыбицы. — Ни за что.

— Но кроме монастыря есть еще плаха и виселица, — испугал всех Терещенко. — И для Царя тоже.

«Если придется выбирать… — пронеслось в испуганном мозгу Родзянко. — Неужели я уже выбрал?»

Сергей Жигалов

Продолжение...

1. В 1916 году был арестован за подделку векселей и выслан из Петрограда.