‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

Царская голгофа

Главы из художественно-документальной книги, посвященной подвигу святого Царя-Страстотерпца Николая II.

Главы из художественно-документальной книги, посвященной подвигу святого Царя-Страстотерпца Николая II.

См. начало

Об авторе.Сергей Александрович Жигалов родился в 1947 году в с. Кандауровка Курманаевского района Оренбургской области. Окончил филологический факультет Куйбышевского госуниверситета. Работал заместителем редактора газет «Волжский комсомолец» и «Волжская коммуна», собственным корреспондентом «Известий» по Куйбышевской области. Автор романа «Дар над бездной отчаяния» о безруком иконописце Григории Журавлеве и эссе на духовные темы «Бремя крыла». Член Союза писателей России. Живет в Самаре и у себя на родине в селе Кандауровка.

9.

В Ставке вечером после ужина, оставшись один, Государь взялся отвечать на письмо Супруги. Еще раз перечел письмо. В который раз за последние дни он ощутил нечто похожее на отдаленный гул. Жуткий, леденящий душу гул. Он не походил ни на рокот морского шторма, ни на рев лесного пожара, ни на раскаты горной лавины, ни на что земное. Содрогаясь сердцем, Государь узнавал этот гул по 1905 году. Но теперь он звучал еще ужаснее, чем тогда. Мистический, упреждающий гул. Пробивался ли из-под земли, сходил с небес, эхом отзывался в строках письма?

Государь встал из-за стола, прошел в другую комнату, где стояли две кровати, Его и складная железная кровать под солдатским одеялом Наследника. Государь присел на край, взял подушку, уткнулся лицом — родной запах сына. Гул отдалился: «Алиса права, я должен передать Алексею незыблемый трон и могучую Империю. Но начинать внутреннюю войну со всей этой сворой гучковых, милюковых, родзянок, львовых, предателями думцами, пока не время, — чувствуя пальцами сквозь ткань птичье перо, раздумался Государь. — Весеннее наступление решит исход войны. Как бы ни хаяли правительство все эти думские крикуны, сделана огромная работа по вооружению армии. Петру I на создание армии-победительницы потребовалось семь лет. Мы проделали такую работу за полтора года. Победа наша неизбежна. Дотерпеть. После победы призову к ответу врагов внутренних. Дотерпеть, пережить…»

Он вернулся за стол, неся на лице и руках аромат сыновней подушки: «Бедная Аликс, сколько она пережила из-за болезни Алексея…» От этой мысли раздражение от резкого тона ее письма улетучилось, Государь обмакнул перо в чернильницу: «Дорогая моя! Нежно благодарю за строгий письменный выговор. Я читал его с улыбкой, потому что ты говоришь, как с ребенком…

Нежно целую тебя и девочек и остаюсь твой «бедный, маленький, безвольный муженек». Ники».

Представил, как при прочтении последних строк Она вся вскинется: «Я же просила не называть себя никогда столь уничижительно!..» Тихо засмеялся. «Любимое Солнышко, своими письмами Она растапливает здесь, в Ставке, охватывающий меня лед вселенского одиночества…»

Государь достал из ящика стола пачку последних писем супруги, стал перебирать. Глаза на лету схватывали милые сердцу строки:

«Бог да благословит тебя в пути! У меня очень тяжело на сердце. Осыпаю тебя поцелуями… сердцем и душой я постоянно с тобой и горячо люблю тебя.

Навеки, милый светик мой, твоя старая женушка».

«Мой родной, милый, мысленно с тобой непрестанно — очень пусто и мрачно без Солнечного света и Солнечного луча. Долгая одинокая ночь, — было радостью получить две твои телеграммы…»

«Целую тебя, мой ангел, так горячо и крепко, как только возможно, Бог да благословит и да защитит тебя, любимый!

Навеки всецело Твоя».

Государь перебирал письма, как благоухающий чудными запахами букет цветов. Подобно пчеле, собирающей нектар, припадал к лепесткам слов:

«…В четверг нашей Ольге минет 21 год. Совсем почтенный возраст! Я постоянно думаю о том, за кого наши девочки выйдут замуж, и не могу себе представить, какая судьба их ждет, — если б им дано было найти ту глубокую любовь и счастье, которые ты, мой ангел, мне давал на протяжении этих 22 лет! Увы, это такая редкость в наши дни…»

«Мой нежный терпеливый ангел, но я всецело полагаюсь на нашего Друга, который думает о тебе, о Бэби, и о России, благодаря Его руководству мы перенесем эти тяжелые времена. Это будет жестокая борьба, но Божий человек находится вблизи, чтобы благополучно провести твой челн через рифы, а маленькое Солнышко стоит, подобно скале, позади тебя, твердая и непоколебимая, с решимостью, верностью и любовью, готовая к борьбе за своих любимых и за нашу страну…»

Слегка царапнуло «благодаря Его руководству». Оторвался от письма. Между штор в окне взблескивала, нависала над головой темень, удерживаемая светом ночной лампы.

«Царица, мать пятерых детей, а в своей вере в сибирского молитвенника остается романтической девушкой, — раздумался Государь, привстав, плотнее задернул шторы — черное лезвие темени пропало. — Не видит в Григории мужицких замашек и слабостей… Да можно ли ее в этом винить? На ее глазах исцелял Алексея, когда все доктора готовили меня к его смерти. Он грешный человек, с неизжитыми страстями, но совсем не чудовище, каким изображают его враги. Даровал же ему Господь дар исцеления и предвиденья. Значит, было за что, за какие молитвенные подвиги. Кто бы ни просил меня, что бы на него ни валили, я не отправлю его в Сибирь, не лишу мое Солнышко ее душевной опоры.

Она так старается мне помочь, вникает во все. Взять хотя бы офицерскую школу в Ораниенбауме. — Он перебрал пачку и нашел письмо, где Александра Федоровна безпокоилась об улучшении обучения: «Думается мне, тебе следует приказать, чтобы какой-нибудь компетентный генерал произвел там серьезную ревизию. Там слишком мало пулеметов на 300 офицеров, тогда как каждый должен изучить дело в совершенстве и знать каждую мелочь… Им приходится слушать лекции о подводных лодках и т.п., что к ним не имеет отношения».

Государь на чистом листе сделал пометку: «Действительно, зачем пулеметчикам знания о подводных лодках?.. Разобраться, — отложил на край стола. — Как много я узнаю из ее писем важного, что скрывают от меня».

Закончив перебирать письма, Император спрятал их в стол и закрыл на ключ, лег в постель. В полудреме представилась цифра — единица со многими нулями в окончании одного из Ее писем: «10000000 поцелуев. Благословляю. Вся Твоя».

До утра на осунувшемся от забот и тревог лице Государя блуждала тихая улыбка: «Вся Твоя».

10.

Ночь убийства была тихой. Сыпал сырой снежок. Всё было готово. Ложь. Яд. Цепи. Двухпудовые гири. Прорубь на Старой Невке. Условные слова: «Ваня приехал». Мнивший себя спасителем трона и Отечества Пуришкевич выстраивал себе алиби. Допоздна сидел в одном из кабинетов городской Думы. Писал письма. Долго болтал по телефону со знакомой актрисой N.

Григорий Ефимович Распутин-Новый.

Часы на думской колокольне ударили четверть двенадцатого. Пуришкевич вышел на улицу: по договоренности его должен был забрать на автомобиле Лазоверт. Часы пробили полчаса. У него уже зуб на зуб не попадал, когда переулок осветили фары. Запрыгнул в кабину, больно ударившись щиколоткой о стоявшую на полике гирю. Захрустел под ногами ком цепи.

— Опять ты опоздал! — цыкнул он на Лазоверта.

— Виноват. Как на грех лопнула шина, — забурчал тот в отворот шоферской дохи. — Пока снял колесо, пока заправил...

— Подъезжай к малому подъезду Юсуповского дворца. Ворота и на территорию, и во дворец будут открыты. Прижми авто плотнее к черному входу! — тер ушибленную ногу Пуришкевич: «Болван! Не мог эти гири назад бросить!..» Подъехали к дворцу.

— Владимир Митрофанович, ворота закрыты!

— Да-а? — Пуришкевич оглядел темневший в сумраке пустынный дворец. — Ведь договаривались. Дай круг по площади, должны открыть.

Объехали площадь, вернулись. Всё как вымерло.

— Давай к парадному!

Дежуривший у дверей солдат при виде офицерской формы вскинулся. Пуришкевич, угнув голову, взбежал по лестнице.

— Мы четверть часа вас ждем, — слегка врастяжку сказал Великий князь Дмитрий Павлович, подчеркивая свое спокойствие.

— Могли и дальше ждать, ворота-то закрыты, — Пуришкевич глянул на Юсупова.

— Не должно быть! Пойду распоряжусь, — князь вышел.

Повисло молчанье. Было слышно, как, легко цокая по паркету когтями, в коридоре пробежала собака.

— Сегодня днем заезжал в Думу, — не утерпел Пуришкевич. — Среди депутатов гуляет копия распутинской телеграммы Царице. Я прихватил экземпляр, — он полез в карман, сначала вытащил на край стола американский пистолет «соваж», за ним кастет, рисуясь, положил на край стола, а потом уже достал мятый листок. — Вот слушайте: «Пока Дума думает да гадает, у Бога всё готово: первым будет Иван, вторым назначим Степана», — объясняют это так, — Пуришкевич сунул листок в карман брюк, взял в ладонь «соваж», — Щегловитов намечается Распутиным на пост премьера и Белецкий — министром внутренних дел. Каково?!

— Думаю, мы преувеличиваем влияние Распутина на Государя, — вяло возразил Дмитрий Павлович, не отрывая глаз от пистолета в руке депутата. — Государь никому не позволяет давить на Его волю. И Царица совсем не такая, как многие о ней думают.

— Государь на фронте. А тут Александра Федоровна распоряжается Россией как своим будуаром, — самоваром вскипел Пуришкевич. — Неужели Государь не в силах заточить в монастырь женщину, которая губит Его и Россию? Злой гений русского народа и династии Романовых!.. Этот хлыст забирает все больше и больше силы. Назначает и смещает русских сановников, через шарлатанов вроде Симановича и князя Миши Андроникова обделывает свои грязные денежные дела!

Фрагмент скульптуры «Распятие Христа» работы Бенвенуто Челлини.

— Господа, приступим, — выждав паузу, обратился к собравшимся вернувшийся Юсупов. — Идемте вниз. Скоро за ним ехать.

Все спустились по лестнице в полуподвальную залу — нечто среднее между столовой, гостиной и будуаром. Стены залы с двумя маленькими окнами на уровне земли были из серого камня, пол гранитный. В нишах стен рдели три большие вазы китайского фарфора. Еще утром Юсупов велел принести из кладовой старинные резные стулья, тяжелые дубовые кресла с высокими спинками, изящный глубокий диван на львиных лапах, кубки из слоновой кости, шкаф эбенового дерева с инкрустациями. На этот шкаф водрузили Распятие XVI века из горного хрусталя и серебра, сотворенное великим итальянцем Бенвенуто Челлини.

Во весь пол был расстелен огромный персидский ковер. Перед шкафом лежала белоснежная шкура полярного медведя.

Пылал большой камин красного гранита, украшенный золотыми чашами и статуэтками из слоновой кости. Отсветы огня райскими птахами трепетали на красных китайских вазах, старинных майоликовых блюдах. Взметывались к потолочным сводам желтые острия из золотых чаш. Слезами отсверки стекали по кресту Распятия.

— Рассаживайтесь, господа. Выпейте чаю с «буше», пока Лазоверт не начинил их цианидами, — хозяин пригласил за стол пораженных красотой интерьера гостей. Он опять играл роль, теперь он воображал себя Дорианом Греем. Скучающий сноб, жаждавший новых ощущений от общения с Распутиным, а теперь ищет острых ощущений от покушения на него.

После чаепития Юсупов передал Лазоверту несколько камешков цианистого калия. Доктор надел резиновые перчатки, ножом настрогал яд в тарелку. Заговорщики, будто зачарованные, глядели, как он, отобрав пирожные с розовым кремом, разделял, густо сыпал ядом и опять слепливал.

— Не мало ли? — не утерпел не выносивший молчания Пуришкевич.

— Яду в одном пирожном хватит, чтобы убить слона. Когда будете угощать, не спутайте, яд в розовых. Закусывайте шоколадными, — сказал он, обращаясь к Юсупову. Стянул перчатки, швырнул в камин. — Вы отдали яд для вина?

— Еще нет, — Юсупов протянул Пуришкевичу склянку с цианистым раствором. — Как договорились, выльете в рюмки через двадцать минут после моего отъезда за этим мужиком. Он клюнул на мою просьбу излечить Ирину от тоски и упадка сил.

— Так ваша супруга в Петрограде? — спросил Пуришкевич, в который раз обегая глазами сказочно дорогое убранство залы.

— Ее нет, она на юге, — отвечал Юсупов. — Давайте придадим столу вид, будто его только что покинули вспугнутые приездом Распутина гости.

Стали наплескивать в чашки чай, раскладывать якобы надкусанные пирожные, комкали салфетки, привели в безпорядок стулья вокруг стола.

Великий князь Дмитрий Павлович.

— А вы, поручик, — обратился Юсупов к угрюмо стоявшему Сухотину, — как только въеду с ним во двор, включите граммофон. Пусть думает, что гости наверху в гостиной. Ну вроде всё. Время без четверти час. Охраняющие его шпики уходят после двенадцати. Я поехал.

В этот миг из потухшего вдруг камина густо повалил дым. Темные клубы его съели золотые чаши, старинные кресла у стен, диван, белую шкуру и персидский ковер. Всё разом обратилось в угрюмое подземелье с желтой лампочкой под потолком. Одно Распятие Христа тихо сияло во мраке. Заговорщики заметались, отворяя окна и двери, выгоняя дым. Разожгли опять камин. Юсупов уехал за старцем. Остальные поднялись наверх в кабинет хозяина, утирали слезы от дыма. Стали ждать. И ни Пуришкевичу, ни поручику Сухотину, ни Лазоверту не пришло в голову, что лопнувшая шина, закрытые ворота, этот страшный дым из камина, светящееся во тьме Распятие Христа и были останавливающими знаками Свыше.

Пока заговорщики маялись во дворце, Юсупов приехал на Гороховую, поднялся к Распутину. Григорий, в ботах и шапке, будто чужой, сидел в прихожей.

— А вот и Маленький приехал, — обрадовался он. Стал надевать шубу. — Супруга-то дома?

— У нее гости. Скоро должны уехать, — ответил Юсупов.

Тут на голоса вышла рослая девочка, вскинула на ночного гостя ясные кроткие глаза, перевела на отца.

— Оставайся, Матрёна, с Богом, — перекрестил ее Григорий. — Поехали!

Подкатывала к сердцу тоска, томила. Не хотелось никого ни видеть, ни слышать. Но как откажешь Маленькому. Всё у него есть: красавица жена, племянница самого Государя, титулы, дворцы, золото, орава слуг, а сам несчастнее последнего побирушки. Валяется в своем мужеложском грехе, «яко свиния в калу». Жалко Феликса, до слез жалко. До скольких раз отмаливал, а бес опять соблазняет. Супруга в тоске из-за этого греха мужа… Любовью Господь исцеляет, любовью.

— Ирина надеется, что поможешь! — пересиливая шум мотора, выкрикнул старцу Юсупов.

Тот ответил неразборчиво. Перекрестился.

«Маши, маши! — опалился вдруг злобой князь. — Не будешь ты больше морочить Государя и меня!..»

Завидев свет фар и шум подъехавшего автомобиля, заговорщики всполошились. Поручик Сухотин, как было велено, кинулся заводить граммофон. Золоченый раструб в клочья разорвал тишину ночного дворца ревом американского марша «Янки-дудль». Заговорщики сгрудились в тамбуре у открытой двери перед лестницей вниз. Обратились в слух. Там звучали голоса, но слов было не разобрать. Минут через пять на лестнице послышались шаги. Заговорщики на цыпочках забежали в кабинет. Следом вошел Юсупов.

— Представьте себе, господа, — подрагивая голосом, проговорил он. — Ничего не выходит. Это животное не пьет и не ест. Изо всех сил предлагаю обогреться. А он требует Ирину. Что делать?

— Идите, Феликс, и попробуйте уговорить его выпить, — пожал плечами князь. — Идите, а то не ровен час поднимется за вами сюда.

— А как его настроение? — спросил Пуришкевич.

— Неважное. Можете себе представить, он как будто предчувствует.

— Ну идите, идите, Феликс, — поторопил Юсупова теперь Пуришкевич. — Время уходит. Скоро утро.

Юсупов вышел. Все опять заняли позицию у лестницы, замерли.

— Гости расходятся, — объявил Юсупов, спустившись к Григорию. — Давай пока выпьем, закусим, и ты мне расскажешь про свою поездку в Иерусалим. Что будешь, марсалу, портвейн или свою любимую мадеру?

— Всё одно, — старец откинулся в кресле, опасливо поставил боты на край медвежьей шкуры, боясь замарать.

— Ты там, говорят, в Иордане купался? — наливая вино в бокал с ядом, спросил Юсупов.

Князь Феликс Юсупов.

— Мы сперва достигли Гефсимании, — заговорил старец. — Поклонились, недостойные, тому месту, где мы Его окровавленными слезами оплаканы и облиты Его кровью. Это место поневоле научает молиться.

— Давай выпьем, потом доскажешь.

— А когда видишь то место, где Спаситель стоял, и знаешь, что слезы Божии текли реками, то боязно и ступить там. Всякий свят, — не слушая его, говорил Распутин. — Спаси и помилуй нас, Боже, в сердце Твоем. Хорошо бы тебе, Маленький, побывать на Святой Земле. Помолиться об избавлении от греховной страсти.

— Выпьем сейчас и поедем. Сразу закусишь. — Юсупов положил на блюдечко перед Григорием розовое пирожное, чокнулся своим бокалом о его бокал.

— Ну что ты пристал ко мне с этой выпивкой? — осердился старец. — Ему про грех, а ты свое тростишь. Никуда уж я не поеду.

— Отчего так? — оскорбленно сверкнул глазами князь.

— Убьют меня скоро. До нового года. — Распутин исподлобья пристально поглядел на князя. — Я уже не в живых.

— Никому не дано знать час смерти своей, — передернул плечами, как на морозе, Юсупов. — Так выпьем мы с тобой или нет?

— Открыто мне Божьей милостью. Ну давай, давай, привязался, — Григорий крупными глотками опорожнил бокал, стал есть пирожное.

Юсупову показалось, будто в бороде старца сверкнул кристаллик яда, побледнел: «Умрет…» Выпитое вино смыло страх:

— Так слушай, Сальери, мой реквием.

— Ты про кого? — перестал жевать старец.

— Про Пушкина.

— А-а. Ну что супруга-то твоя, когда придет?

— Скоро. От гостей уходить неловко.

— Всё-то у вас, богатых, без простоты. Налей-ка еще, в горле жжет.

— Давай марсалы попробуй, в другой бокал, чтобы вкус не смешать. — «Не попутать бы, где с ядом…» Князь взял стоявший на боковом столике бокал, заглянул, на дне блеснул яд. — А не открыто тебе, кто тебя убить собирается?

— Нету, сего не дано, — Распутин расстегнул ворот, потер горло. — Твое вино как с перцем, горит аж. Чего так глядишь?

— Пойду узнаю, — пряча глаза, вскочил Юсупов. Ему сделалось страшно. От шума его шагов сообщники опять брызнули в кабинет.

— Это невозможно! — войдя следом и прикрывая рукой подрагивающие губы, проговорил Юсупов. — Представьте, он выпил две рюмки с ядом, съел пирожные без счета, и ничего. Вы говорили, одна доза свалит слона, — повернулся он к Лазоверту. — Решительно ничего. Сидит мрачный. Безпрестанно отрыгивает и утирает слюни. Яд на него не действует или ни к черту не годится. Он начинает нервничать, что Ирина не приходит. Как быть дальше?

Наступило молчание.

Сам Христос стучался к этим заблудшим словами Евангелия от Марка: «Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: …и если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы» (Мк. 16, 17-18).

— Ну что же, бросим на сегодня, — не разобрал, но учувствовал евангельское знамение самый юный из них, Великий князь Дмитрий Павлович. — Отпустим его с миром…

— Ни за что! — взвился, будто ужаленный, Пуришкевич. — Неужели вы не понимаете, Ваше Высочество? Выпущенный сегодня, он ускользнет навсегда. Живым Распутин отсюда выйти не может, не должен и не выйдет!

— Но как же быть? — совсем растерялся Дмитрий Павлович.

— Если нельзя ядом, нужно пойти ва-банк, — упиваясь всеобщей растерянностью, отчеканил Пуришкевич. — Спустимся все вместе, или предоставьте мне одному, я уложу его из «соважа» либо размозжу ему череп кастетом.

Решились на последнее. Стали спускаться гуськом по лестнице. Вдруг Великий князь взял Пуришкевича за плечо, шепнул на ухо:

— Attendez une minute.*

Ему претил этот бандитский вариант кровавого убийства кастетом. Вернулись в кабинет. Дмитрий Павлович отвел Юсупова в сторону, стал говорить. Юсупов согласно кивал. Подошел к Пуришкевичу.

— Владимир Митрофанович, вы ничего не будете иметь против, если я его застрелю? Это и скорее, и проще.

— Пожалуйста, — Пуришкевич снял с пальцев и спрятал в карман кастет. — Вопрос не в том, кто с ним покончит, а в том, чтобы непременно этой ночью.

Юсупов достал из ящика письменного стола небольшой браунинг и быстро спустился по лестнице.

— Ну что, гости разъехались?.. — Григорий посмотрел на бледного, с рукой за спиной Юсупова, повернулся к нему спиной, лицом к Распятию, и осенил себя крестным знамением. Юсупов вскинул браунинг, целя напротив сердца.

Замершие наверху лестницы сообщники после выстрела кубарем скатились по лестнице, вломились в дверь. Кто-то зацепил выключатель. Сделалось темно. И в этой темени раздались предсмертные хрипы. Ощупью шарили по стене, и когда ищущие выключатель пальцы сталкивались, в ужасе отдергивали руки. Мерещилось, тянется умирающий.

Вспыхнул свет. И все увидели лежащего на медвежьей шкуре навзничь Распутина. Над ним, картинно заложив руки с браунингом, стоял Юсупов. Старца подняли за руки и за ноги и убрали с белого, чтобы не запачкал кровью шкуру.

«Я стоял над Распутиным, впившись в него глазами, — напишет в дневнике Пуришкевич. — Он не был еще мертв, он дышал, он агонизировал… грудь его изредка высоко поднималась и тело подергивали судороги… Мы вышли из столовой, погасив в ней электричество и притворив слегка двери.

В гостиной, поочередно поздравив Юсупова с тем, что на его долю выпала высокая честь освобождения России от Распутина, мы заторопились с окончанием дела».

Ни капли жалости к умирающему, ни тени раскаяния!

Как договаривались, поручик Сухотин надел шубу Распутина, его боты, перчатки, пряча лицо от караульных солдат в подъезде, вышел наружу. Полезли в автомобиль. Лазоверт сел за руль, Великий князь рядом, Сухотин на заднее сиденье. Поехали сжигать одежду старца в печи санитарного поезда Пуришкевича.

Владимир Митрофанович Пуришкевич.

Тем часом брошенный на гранитный пол Григорий пришел в себя. Темень. Режущая боль в груди. Сияние раскинутых на Распятии рук Христа.

«Вот и сбылось мучившее последние дни предчувствие, — проступало, возвращалось сознание. — Маленький искусился… Обхитрили они, заманили… Родня Государя по жене… Рубаха вся на мне мокрая, вино пролил на себя, что ли?.. Кровь это, а не вино. За грехи мои, Господи, родственник Царя меня убивает… А потом другие могут погубить всю семью Государя и Алешеньку малого… Останусь я жив, будут живы и Они… Ради них поднимаюсь».

Превозмогая рвущую грудину боль, Григорий встал на четвереньки. Послышались шаги, вспыхнул свет. Это был князь Юсупов. Увидел поднимающегося с пола окровавленного Григория, отпрянул, вжался в стену.

— Феликс, Феликс, за что? — старец прошел мимо окаменевшего от ужаса убийцы, открыл дверь наружу.

Клубы морозного воздуха в раскрытую дверь привели Юсупова в чувство. Тишину дворца разорвал дикий крик:

— Он жив! Он убегает! Пуришкевич, стреляйте, стреляйте!.. — с безумными глазами, будто за ним гнались бесы, Юсупов метнулся по лестнице, сбил с ног кинувшегося на крик Пуришкевича и с воем умчался по коридору.

…Захрустел под ногами снег. Расставив в стороны руки, шатаясь, Григорий побрел к темневшим впереди деревьям. Хватал ртом ледяной воздух, окатывал им пылавший в подреберье огонь. Качалось, норовило опрокинуться черное в звездах небо. Всё путалось и рвалось: «Заманили. Он не один. Не сам… Больно. Зарыться в снег… Деревья… Да я же в лесу с отцом за дровами… Потерялся. Лез на березу увидеть сверху, где отец. Сорвался. Сук воткнулся в спину… Откуда в лесу чугунная резная ограда? Феликс!.. Спасусь я, останется жив Государь, Алешенька… Хруст снега за спиной. Догоняет. Черный…»

…Пуришкевич сбежал вниз. Сбоку от белой шкуры блестела в электрическом свете только лужа крови. По полу ползли из раскрытой двери клубы холодного пара. Он бросился во двор и сразу увидел фигуру двигавшегося вдоль ограды старца. Поднял «соваж». Выстрел раскатился в ночи громом — промах. Опять вскинул набитую в тире руку, поймал на линии ствола силуэт, нажал спуск — опять промах. Венчик волос вокруг лысины взъерошился от ужаса: «…Яд не действует. Пуля не берет!.. Выбежит в ворота, а там люди… Да что же это я?! — Пуришкевич, подобно раненому зверю, схватил себя зубами за ребро ладони, прокусил чуть не насквозь. Боль рассеяла ужас. Прицелился и выстрелил точно в спину…

…Ноги вязнут в снегу. Приблизилось — рукой дотянуться — звездное вечное небо. Не чугунная ограда, а «игольные уши» в стене земного бытия отделяют от Света. Узко, не пролезть. Грохот третьего выстрела сзади отзывается распинающей тело болью. Лицо окунается в снег. Дымится на морозе кровь из раны. Настигли, окружили. Хрипы, рычанье. Бьют по голове. В бок вонзается острое. Волокут, прячут. Отпечаток тела в сугробе с распростертыми на стороны руками глядится распятьем.

11.

— Подготовьте поезд. Я выезжаю в Царское Село!

— Когда, Ваше Величество?

— Срочно!

Дворцовый комендант генерал Воейков вприщур обежал взглядом словно окаменевшее лицо Государя, согбенные плечи. Пожевал губами и вышел, так и не осмелившись спросить, что стряслось.

«Я предчувствовал. Рано или поздно это должно было случиться, — оставшись один, Государь заходил по кабинету. В глаза лезло лежавшее на столе вот только доставленное письмо Императрицы. Взял в руки, перечел: «Мы сидим все вместе — Ты можешь себе представить наши мысли, чувства — наш Друг исчез. Вчера А. видела его, и он сказал, что Феликс просил его приехать к нему ночью, что за ним заедет автомобиль… Сегодня ночью огромный скандал в юсуповском доме — большое собрание, Дмитрий, Пуришкевич и т.д. — все пьяные. Полиция слышала выстрелы. Пуришкевич выбежал, крича полиции, что наш Друг убит…»

Государь задумался. С отвращением оглядел подрагивавшие пальцы: «Теряю самообладание».

С Юсуповым понятнее: извращенец, светский хлыщ, самолю-бец, но Дмитрий? Рос в моей семье. Знает, как Григорий спасал Алексея, как старец дорог нам… Сколько раз видел, как Григорий вымаливал Наследника, когда и Федоров, и Райхфус, и Боткин, и весь сонм врачей оказывались безсильны. Не дай Бог случись сильное кровотечение у Алексея теперь?..» Кто надоумил? Безумцы!

— Ваше Величество, поезд будет готов через два часа, — доложил генерал Воейков. — Изволите приказать перенести рабочие документы в вагон?

— Перед отъездом. — Государь как стоял спиной к генералу, так и не обернулся.

«Не желает, чтобы я видел выражение лица», — догадался Воейков. — Что же такое случилось? Опять заболел Наследник? Или кого взорвали? Спросить у тестя…»

Узнав об убийстве Распутина, Воейков даже чуть обрадовался, но только в самое первое злорадное мгновенье. Потом постарался отогнать от себя недоброе. Владимир Николаевич ревновал Григория к Царской семье. Ревновал и боялся. Ему казалось, старец видит его насквозь, со всеми хитростями, раскусил его фальшивую любовь к Государю и глубоко скрытое недоброжелательство к Императрице. Временами ему даже снилось, как его лишают генерал-адъютантского звания и с позором изгоняют…

Тем часом Государь прочитывал доклад начальника петербургского охранного отделения. Доносили о безпорядках на фабриках, о шпионах. Отдельным абзацем сообщалось о письмах Гучкова генералу Алексееву, в которых тот поносил правительство и Императрицу.

«Как же права Аликс, предупреждая меня о вредном влиянии этого типа на Алексеева», — раздумался Государь. В который раз за последние дни проступил, притек мистический тревожный гул. С этим гулом как бы резонировал и читаемый доклад, и вчерашний рассказ начальника артиллерийского управления Маниковского. Генерал рассказывал об ужасной пропаганде среди рабочих, об огромных суммах денег, раздаваемых для забастовок, и невмешательстве полиции.

Теперь в этот гул вплелась телеграмма Императрицы, известие о гибели Распутина.

В какой-то момент размышлений о смерти Григория Государь поймал себя на чувстве облегчения, будто лопнул давний мучительный нарыв. Из личной жизни Царской семьи теперь ушел целитель и молитвенник, да, но из жизни общества — придуманное ими же самими грязное чудовище, злой гений России. Его смерть избавляла Государыню от нападок и клеветы. Гибель во благо?

Подумал и устыдился. Прихлынуло чувство вины: «Не сберег…» Маховик тяжких мыслей раскручивался и в поезде по дороге в Царское Село. Государь глядел в окно. Пухла пониже сердца глухая ломота, искала своего. Летели навстречу белые снега, черные перелески, деревни в пушистых столбах дыма из труб. Думалось по кругу все то же: «Два мальчика и этот трепло Пуришкевич всего лишь верхушка айсберга. Век не поверю, что они сами без толчка извне пошли на преступление. Кто стоит за ними?..»

Вспомнилось покушение на Григория Хионии Гусевой. Цепочка памяти протянулась к расстриге Илиодору, от него к министру Хвостову, замышлявшему убийство Распутина. Запутанная интрига между Хвостовым, Илиодором и Белецким закончилась изгнанием Хвостова с поста министра внутренних дел.

«Но кто вовлек в это преступление моего двоюродного брата Дмитрия и мужа моей племянницы Феликса Юсупова? Пуришкевич? Он для них никто. Сами? Маловероятно, — в окне вагона промелькнули две разодравшиеся в полете вороны, черные над белым. — Черное!.. Как жарко топят вагон, — Государь снял мундир, оставшись в тонкой защитного цвета рубашке. Уткнулся лбом в ледяное стекло окна. — Феликс учился в Оксфорде. До сих пор водит дружбу с однокашниками-англичанами... Наверняка среди них есть люди, работающие на разведку. Не удивлюсь, если в убийстве Григория обнаружится и масонский след. Сделаю вид, что всю эту историю я предал забвению, а между тем назначу самое тщательное тайное расследование…»

Император продолжал размышлять об этой трагедии до самого приезда в Царское Село.

Императрица с Наследником и дочерями ожидала Его в сиреневом будуаре. На диване рядом с Ольгой и Татьяной сидела Анна Вырубова с распухшим в потеках слез лицом.

— Ах, Ники, так ужасно, — только и выговорила Александра Федоровна, обнимая царственного супруга. Темное с глухим воротом платье оттеняло пугающе белый мрамор ее лица. Сухие запавшие глаза. От вида напуганных скорбных лиц дочерей давняя глухая ломота в грудине вдруг огненной иглой воткнулась в сердце. От боли пресеклось дыхание.

«Не хватало мне сейчас слечь», — Государь осторожно опустился в кресло, боясь вздохнуть. Императрица и дочери заметили его посеревшее лицо, но объяснили это переживаниями. Лишь сидевший на постели матери Алексей все учувствовал, подхватил стакан с водой, поднес отцу. Государь отхлебнул, чмокнул сына в макушку. Уловил тот самый родной запах, что исходил там, в Ставке, от его подушки.

— Папа, Ты их, надеюсь, хорошенько накажешь, — тихо проговорил Алексей, сглотнул комок. — За что они его убили? — Наследник глядел на отца до донышка чистыми, умудренными страданием глазами. — Он же был добрый. После его молитв я всегда выздоравливал. — Государь осторожно вздохнул, глоток воды будто обломил огненную иглу в сердце.

— За что? За веру, Царя и Отечество.

— Тогда Ты должен их казнить. Ведь убийцу Столыпина повесили! — в глазах Наследника сверкнул голубой романовский лед.

«Поистине он будет строгим Царем, — в который раз подумал Государь, провел ладонью по лицу, отчего кончики усов ушли вниз, заодно с горькой скобкой губ. — Он унаследовал от предков твердость характера, чего, как думают многие, недостает мне...»

Переодевшись с дороги и сделав необходимые распоряжения министру двора, Государь вернулся к Императрице. Дети уже ушли. Александра Федоровна сидела за маленьким резным столиком и, уронив голову на руки, громко рыдала. Она растерянно вскинула на него заплаканные глаза.

— Есть крохотная надежда, что Григорий жив, — сказал Государь.

— Ты веришь? — Александра Федоровна платком стерла слезы, глубоко, с детским всхлипом вздохнула всей грудью. — Феликс прислал письмо, клянется, что Распутина у него в тот вечер не было. Справляли новоселье и перепились. Пуришкевич застрелил собаку. Да вот его письмо, утром принесли, — Императрица достала из ящика вдвое сложенный лист. — Прочти. Аннушка, иди присядь, тебе вредно долго стоять.

Государь, ощущая неприязнь к написавшему, пробежал глазами по строчкам: «Ваше Императорское Величество! Спешу исполнить, дабы пролить свет на то ужасное обвинение, которое на меня возложено… Устроил у себя ужин, на который пригласил своих друзей, несколько дам. Великий князь Дмитрий Павлович тоже был. Около 12 ко мне протелефонировал Григорий Ефимович, приглашая ехать с ним к цыганам. Я отказался, говоря, что у меня у самого вечер, и спросил, откуда он мне звонит. Он ответил: «Слишком много хочешь знать», — повесил трубку… Я потрясен всем случившимся, и до такой степени мне кажутся дикими те обвинения, которые на меня возводятся. Остаюсь глубоко преданный Вашему Величеству, Феликс».

— Вот видишь, — Государь положил письмо на стол, большим пальцем разгладил усы. — Пуришкевич мог нагородить полицейским спьяну.

— Я не верю ни одному слову Феликса, — Александра Федоровна махнула рукой, сметая письмо на пол. — Всё ложь! Он сам заезжал ночью за Григорием. Так ведь, Аннушка? Да поставь ты этот стакан.

— Так говорит Матрёна, — Анна выронила костыль, стала нагибаться, расплескала воду. Государь помог ей усесться на кушетку, подал костыль.

Дворец князей Юсуповых на Мойке в Санкт-Петербурге.

День прошел в тягостном ожидании. Вся полиция Петрограда была поставлена на ноги. Ниточка надежды истончалась, рвалась. Сперва Протопопов доложил, что на Крестовском острове у проруби нашли галошу Распутина. Спустили на дно Невки водолазов. Они и достали тело убиенного. Руки и ноги были спутаны одной веревкой. Правую руку страдалец сумел высвободить. Окоченелые пальцы так и застыли троеперстием для молитвы.

Собираясь на доклад к Государю, министр внутренних дел Протопопов с содроганием взялся за чтение акта вскрытия тела, произведенного профессором Д.П. Косоротовым. Став министром, Александр Дмитриевич, как и Распутин, подвергся бешеной травле со стороны своих бывших единомышленников — депутатов Думы. И, может, оттого связывавшие его с Григорием добрые отношения как товарищей по несчастью всё больше крепли. И вот такая страшная смерть.

«При вскрытии найдены весьма многочисленные повреждения, из которых многие были причинены уже посмертно. Вся правая сторона головы была раздроблена и сплющена вследствие ушиба трупа при падении с моста», — Протопопов подсознательно, сам того не желая, проецировал жуткие подробности акта на себя. Его просто всего корежило. «Ни в коем случае это нельзя дать прочесть Государю и тем более Императрице», — рассудил он, делая усилие, чтобы читать дальше. — «Смерть последовала от обильного кровотечения вследствие огнестрельной раны в живот. Выстрел произведен был, по моему заключению, почти в упор, слева направо, через желудок и печень с раздроблением этой последней в правой половине. Кровотечение было весьма обильное. На трупе имелась также огнестрельная рана в спину, в области позвоночника, с раздроблением правой почки, и еще рана в упор, в лоб (вероятно, уже умиравшему или умершему)... В Невку под лед Распутин был брошен уже мертвым...»

На этих словах Протопопов перекрестился. «Не утопленник... Ходили слухи, что старца спустили под лед живым».

Об этом он и доложит Государю и Императрице сухо, скупо, спрятав подробности. Александра Федоровна выслушала донесение с поразившим Государя спокойствием: ни вздоха, ни слезинки. Она просто вся погрузится душой в пучину горя. Накануне она обмолвится с фрейлиной Лили Ден: «Я не боюсь смерти. Смерть — избавление от страданий».

Сам Император все последующие дни почти ни с кем не разговаривал. Он весь ушел в себя, лицо его прямо-таки дышало холодом отчуждения. Никто, даже Александра Федоровна не смела нарушить внутреннего уединения Государя. Таким он приехал вместе с семьей и на похороны старца. Было решено временно захоронить в поле за Царским Селом около строившегося Вырубовой Серафимовского лазарета. Весной же перевезти тело на родину в Покровское. Потому тело было заключено в металлический гроб.

Занималось серое промозглое утро, сыпал редкий снежок. В степи мела поземка. Когда Государь приехал, гроб уже был опущен в могилу. Духовник Царской семьи протоиерей Александр Васильев отслужил литию. Вся Царская семья, Царевны и Наследник следом за матерью подступили к могиле. Государь без шапки все так же отстраненно глядел, как осыпает снегом ризу священника.

«Сколько их, верных Отечеству и Трону, вот так от рук убийц полегли в землю», — думал он, глядя, как поземка крутит в могильной яме. И будто из снежных вихрей чередой проступали облики Великого князя Сергея Александровича, Столыпина, Сипягина, Бобрикова, Богдановича, Плеве... Цвет Российской Империи, и к ним под бочок сибирский крестьянин, молитвенник и страдалец за народушко... При последнем расставании попросил благословить его, видно, предчувствовал...

Ежились на ветру Великие Княжны, прятали наплаканные лица в мех воротников, тяжко опиралась на костыль поддерживаемая ими Анна Вырубова. Наследник ковырял краем сапога ком глины, шмыгал носом. Озябший священник поглядывал на Государя, ожидая знака закапывать могилу.

Упал на сталь крышки гроба букет белых роз, столь любимых убиенным. Тускло блеснула темная лайка царской перчатки — горсть земли осыпала гроб. Живые цветы на гулком металле. Комья желтой глины. Страшное пророчество о судьбе Царской Семьи.

Сергей Жигалов

Окончание см.


* Подождите одну минутку (фр.)

862
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
4
Пока ни одного комментария, будьте первым!

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru