«Каждый священник должен быть миссионером»

Интервью с руководителем информационно-издательского отдела Саратовской епархии игуменом Нектарием (Морозовым).

На фестивале Православных СМИ «Вера и слово» я увидел много уже знакомых лиц. С кем-то встречался на прошлых фестивалях, с кем-то даже делал раньше интервью. Но появились, к счастью, и новые лица. Хотя — не такие уж и новые. Лично я никогда не встречался прежде с игуменом Нектарием (Морозовым), руководителем информационно-издательского отдела Саратовской епархии. Но много слышал о нем и узнал по фотографиям в интернете. Когда выдалась пауза между мероприятиями, подошел к почти что земляку и попросил о беседе. И вот уже мы сидим в просторном фойе санатория «Клязьма» и разговариваем о журналистике, которая для нас обоих стала судьбой.

Трудные и счастливые годы

— Сколько лет вы служите в Саратовской епархии?

— Я москвич. А в Саратове служу одиннадцать лет. Приехал в Саратовскую епархию вместе с Владыкой Лонгином.

— Вы ехали в Саратов как миссионер?

— Каждый священник, который серьезно относится к своему пастырскому делу, — в какой-то степени миссионер. А самый востребованный вид миссионерской работы — это общение с прихожанами. Гораздо важнее работа с теми людьми, которые уже пришли в Церковь и нуждаются в нас, священниках, чем с теми, кто еще от Церкви далек и не испытывает потребности в общении со священником. Мне очень жаль бывает, когда мы оставляем без должного внимания тех, кто пришел в Церковь. Нужно работать с новоначальными, помочь им возрасти духовно. Только тогда они смогут сами кого-то еще в Церковь привести — своих родственников, друзей, знакомых.

— Какая интересная мысль! Обычно ведь считается, что главное — это привести человека в церковную ограду, а дальше он уже сам как-нибудь все поймет…

— Мне кажется, что идеальный пример миссионерской работы — это служение равноапостольного Николая, Архиепископа Японского. Я побывал в Японии, узнал немало интересного об этом удивительном человеке. Он много лет готовился к тому, чтобы приступить к работе миссионера и катехизатора. Годы ушли на изучение японского языка, японской культуры. И когда он был готов понять душу японцев, узнал жизнь и особенности этих людей, он начал свою миссионерскую деятельность за пределами консульского храма. Я думаю, что и в нашем случае все должно быть примерно так же.

— Были ли эти годы в Саратове счастливыми для вас?

— Эти годы были одновременно и трудными, и счастливыми. Когда я приехал в Саратов, епархиальная жизнь здесь была незаметной, неяркой. Надо было многое менять, искать новые формы работы — и все это в считанные недели. Мне пришлось организовывать работу нашего информационно-издательского отдела, пресс-службы. Сначала сложно давалось общение с журналистами. У светских журналистов в Саратове не было опыта общения со священниками. Приходилось многое им объяснять, начинали с самого простого — с ликбеза, с принятия ими того факта, что со священником можно разговаривать на разные темы. После Москвы мне это было немного чудно. Теперь все это осталось далеко позади. Но иногда вспоминается… Это были самые насыщенные мои годы — за это время было прожито больше, чем за всю предыдущую жизнь. А если ты отдаешь делу все свои силы — невозможно это дело не полюбить.

«Настоящая жизнь — это жизнь в Боге»

— Как внешне складывалась ваша жизнь?

— Родился я в Москве. В школьные годы серьезно занимался самбо, окончил школу кандидатом в мастера спорта и хотел поступать в физкультурный институт. Но перед вступительными экзаменами сломал на соревнованиях руку. А когда собрался во второй раз подавать туда документы, то уже сам понял, что не должен идти этой дорогой. Предстояло идти в армию. Но на медкомиссии у меня неожиданно нашли порок сердца, что было довольно странно — я же все-таки спортсмен… Так что от армии освободили. Когда мне было восемнадцать лет, устроился на работу в редакцию газеты «Аргументы и факты», в отдел информации. Проработал там два года. Потом — почти три года в «Общей газете» у известного журналиста, редактора Егора Яковлева. Параллельно учился на факультете журналистики МГУ. В эти годы мне пришлось побывать в Приднестровье — но война там уже затухала. Делал репортажи из Чечни во время первой чеченской войны. Это и стало моей журналистской «горячей точкой».

— Ваша журналистская карьера складывалась на редкость удачно…

— Увольнялся я из «Общей газеты» с должности обозревателя отдела национальных проблем. Мне было тогда двадцать три года.

— Я думаю, и материальных проблем вы тогда не знали…

— Особенных материальных проблем не знал. В «Аргументах и фактах» вообще было положение близкое к коммунизму — в том идеальном виде, в каком мы его когда-то представляли. В «Общей газете» тоже материально жили достаточно хорошо.

— Ну и где же коснулись вы этой «точки невозврата»?

— Все как-то само собой сложилось. Когда я только начинал работать в «Аргументах и фактах» — мне тогда было девятнадцать лет, — мой неверующий и даже некрещеный коллега, который, тем не менее, регулярно ездил в Оптину пустынь, подарил мне «Отечник». Тогда это была большая редкость. И как-то раз я заболел, у меня было много свободного времени, и начал «Отечник» читать. Книга меня совершенно потрясла. Я неожиданно для себя понял, что вся та жизнь, которой я живу, — это все некая иллюзия, просто проматывание отпущенного мне времени. А вот там, в «Отечнике», описана жизнь настоящая — жизнь в Боге. И эта мысль во мне засела, рождая тоску и боль. Крещен я был с детства, но церковной жизнью не жил. На тот момент я в храм уже ходил, иногда исповедовался и причащался. Но полноценной церковной жизнью все-таки еще не жил. Мое журналистское становление и воцерковление шли параллельно. И тоска по жизни в Боге, которая зародилась при чтении «Отечника», то затухала во мне, то вспыхивала с новой силой. А потом наступил момент, когда это стремление стало просто неудержимым. Я не понимал еще, как, каким образом мне стать на путь служения Богу. Как будто стоял перед стеной, не имея сил самому ее пробить. Но Господь Сам мне помог пробить эту стену — устроил так все мои обстоятельства, что все как будто само собой сложилось.

— Почему вы пошли до конца, до окончательного отвержения мирского…

— Другого варианта я для себя не видел. Хотя после монашеского пострига жизнь моя стала складываться совсем не так, как я ее себе представлял и неразумно планировал. Все складывалось иначе, как я не мог предугадать. Но ни разу в жизни мне не пришлось пожалеть о своем решении принять монашество. Надеюсь, что и не придется.

— Были ли на чеченской войне случаи, из которых вы извлекли духовные уроки?

— Таких случаев было достаточно много. Расскажу о самом главном. Это было после взятия Грозного, когда город уже лежал в руинах, — в мою третью командировку туда. Мы приехали с группой депутатов из Совета Федерации и Госдумы. У депутатов была задача встретиться с кем-то из чеченских лидеров, желательно с Асланом Масхадовым, что в конечном итоге и удалось сделать. Тогда толком еще никто не мог понять, что там происходит, но было желание провести переговоры. Мне удалось принять участие в этом. В поисках контактов мы неоднократно проезжали через Грозный. А у меня еще было желание побывать в грозненском храме в честь Михаила Архангела. Храм в то время оказался в эпицентре боевых действий, в него попало несколько снарядов. Но там собрались люди, не уходили, жили при храме на развалинах, в подвалах близлежащих разрушенных домов. Мне хотелось увидеть этот храм, поговорить с прихожанами. Мне в этом пошли навстречу. Так как храм был уже почти полностью разрушен, настоятель отец Анатолий Чистоусов вынес антиминс и служил в крестильне. Я тогда впервые в жизни ясно, отчетливо увидел, что такое пастырь и паства. В такой полноте и в такой силе я не видел еще пастыря и собравшихся вокруг него словесных овец. Они были как дети вокруг отца. Когда я разговаривал с отцом Анатолием, посмотрел в его глаза, вдруг совершенно отчетливо ко мне пришла мысль: этот человек — мученик. Не знаю, почему у меня возникла такая мысль.

Со мной тогда была только что вышедшая книга Сергея Нилуса, и я во время нашей встречи подарил ее отцу Анатолию. А он подарил мне маленькую иконку Преподобного Серафима Саровского. Она до сих пор у меня хранится, и я ей очень дорожу. Для меня этот подарок отца Анатолия стал большой радостью и утешением.

Прошло достаточно времени, я уже жил на подворье Троице-Сергиевой Лавры, и вот прочел в каком-то издании, что отец Анатолий взят в заложники чеченскими боевиками. Он был в плену вместе с игуменом Филиппом (Жигулиным). Отцу Филиппу удалось вернуться из плена живым, и он рассказывал в этом издании о том, что ему пришлось пережить. Порой очень сильно им доставалось: и нечего было есть, и били их сильно, кости ломали. Порой отец Филипп сильно унывал и скорбел. В такие минуты отец Анатолий поддерживал его, говорил: «Представь, если нас убьют, мы будем мучениками». Отца Филиппа обменяли, а отца Анатолия расстреляли в плену. А у меня осталось воспоминание о встрече с отцом Анатолием как о встрече со святым человеком. Потому что уже тогда что-то особенное в нем чувствовалось.

— Как коллеги-журналисты восприняли ваш уход в монахи?

— Сначала я рассказал об этом только самым близким людям. И конечно, Егору Владимировичу Яковлеву. Он не очень меня понял. И все же тепло со мной попрощался, сказал, что если я захочу вернуться, он снова возьмет меня на работу. Егор Владимирович был крещеным, но далеко не воцерковленным. И вот незадолго до смерти ему пришлось побывать на отпевании близкого ему человека. А было это в Пасхальный период, и он впервые услышал пение Пасхального тропаря. Егор Владимирович был человеком глубоким, он жил словом, жил своей профессией. И он ходил потом по редакции и все повторял: «Смертию смерть поправ… — какие поразительные слова!» Вскоре после этого он умер.

— Вы говорите об этом активном деятеле перестройки с теплотой и уважением…

— Егор Владимирович был очень сложным человеком. Талантливым, неординарным. И у меня осталось чувство глубокой благодарности к нему за ту школу, которую прошел под его руководством. И просто по-человечески очень тепло к нему отношусь.

— Чему вы научились в светской журналистике?

— Хотя я проработал там всего пять лет, у меня были очень хорошие учителя, и я им всем благодарен. Люди, по-настоящему хорошо писавшие, требовательно относившиеся и к стилю, и к слову, и к фактической проверке текстов, которые предлагались для публикации. Когда мне пришлось заниматься организацией работы нашего информационно-издательского отдела в Саратове, то в первую очередь я ориентировался на то, чему научился у моих светских руководителей.

«Саратовские страдания»

— Какую роль в вашей судьбе сыграл Митрополит Саратовский и Вольский Лонгин?

— Очень значимую! Я пришел к нему, когда мне было двадцать три года. Тогда он был настоятелем подворья Троице-Сергиевой Лавры в Москве. Это подворье он восстановил с нуля. Там сложилась хорошая монашеская община, небольшая — от четырнадцати до шестнадцати человек в разное время там жило и несло послушание. У нас были очень добрые отношения, на редкость единодушные. И когда Владыка Лонгин готовился к переезду в Саратов, несколько человек он пригласил поехать с собой. И я оказался в их числе. Владыка Лонгин один из самых близких и дорогих людей для меня. Он и совершил мой постриг.

— В честь святого Нектария Оптинского?

— В честь Святителя Нектария Эгинского. Этот греческий святой не только близок к нам по времени, но и образ его жизни, его подвиг очень для нас поучителен. Он был гоним, почти сразу после епископской хиротонии стал изгнанником и так и скончался неоправданным, под церковным судом. Он был изгнан из Александрийского Патриархата по ложному обвинению. Всю жизнь в Греции находился на положении так называемого «транзитного» епископа. Был период, когда ему нечего было есть, негде жить. Но все это он претерпел без уныния, без ропота на Бога. Его душа не только не ожесточилась, наоборот, этими страданиями просветлилась и умягчилась. Конечно, тайну его сокровенной жизни во Христе постигнуть невозможно, потому что чудеса, которые по его молитвам творил Господь, поражают воображение. Чего только не было: и умножение пищи в монастыре, и некая тень, которая накрывала Эгину во время Второй мировой войны, так что во время бомбежек ни одна бомба не упала на остров. Для жителей Эгины Святитель Нектарий — это человек, до сих пор реально присутствующий на острове. И точно так же он присутствует в жизни многих людей, которые о нем даже и не слышали до той поры, когда он сам явил о них свое попечение. Сейчас распространилось его почитание по всему Православному миру. Но люди узнавали о нем чаще всего не из чтения жития, а из фактов его явления людям.

— Вы, наверное, и не мыслили раньше, что окажетесь в Саратове… Почему-то на ум идет музыкальная тема, названа она уж больно колоритно: «Саратовские страдания».

— Ну, какие уж тут страдания! Для меня саратовская земля не чужая. Моя бабушка работала на авиационном заводе, который во время Великой Отечественной войны был эвакуирован в город Энгельс, рядом с Саратовом. Она вернулась оттуда в Москву, но еще в Энгельсе узнала, что беременна моей мамой. Еще немного — и моя мама родилась бы в Саратове. И вот теперь я живу в этом городе.

Я всегда глубоко почитал Епископа Вениамина (Милова). Есть такая его замечательная книга «Дневник инока» — моя любимая, одна из моих настольных книг. И когда я узнал, что еду в Саратов, первая мысль была о том, что Вениамин (Милов) был Епископом Саратовским и Балашовским — он служил там очень короткое время, меньше года, с 4 февраля по 2 августа 1955 года. Но он самый почитаемый Архиерей Саратовской епархии, который почитается саратовцами как святой. К его могиле на городском кладбище Саратова приходит много людей. Там постоянно служатся панихиды, люди обращаются к нему с различными просьбами.

И еще один Архиерей, который много для меня значит, служил в Саратове сразу после Епископа Вениамина (Милова) — Митрополит Вениамин (Федченков).

— В каком храме Саратова вы служите?

— Я прослужил десять лет в храме в честь иконы Божией Матери «Утоли моя печали», это архиерейское подворье в центре Саратова, рядом с консерваторией. И вот уже несколько лет занимаюсь строительством храма в честь святых Первоверховных Апостолов Петра и Павла. Строительство почти завершено, остались отделочные работы. Теперь я служу только там.

— У вас вышла книга «О Церкви без предубеждения. Беседы со светским журналистом». Как появилась идея такой книги?

— Мне постоянно приходится общаться с журналистами. И приходится постоянно отвечать на одни и те же вопросы. Сталкиваться с одними и теми же предубеждениями и штампами, стереотипами в отношении Церкви. И естественно, появилось желание ответить сразу на все эти вопросы. К тому же у меня была переписка с редактором отдела культуры газеты «Известия» Еленой Ямпольской, опубликованная потом в этом издании и вызвавшая живой отклик. Так я решил, что надо взяться за эту работу всерьез. Обратился к нашей саратовской журналистке Елене Балаян — а она человек церковный! — и попросил ее подготовить блоки вопросов по самым разным темам. Она очень серьезно подошла к работе.

— Какие отклики были на книгу в журналистской среде?

— В основном хорошие отклики. Правда, кто-то обвинял нас в недостаточной искренности, в том, что мы обходим острые темы молчанием. Но мне, например, было неинтересно говорить о кощунственной выходке печально известной панк-группы в Храме Христа Спасителя…

— Какие процессы происходят в светской журналистской среде сегодня?

— Журналистика очень сильно изменилась. 1990-е и даже 2000-е годы были временем подъема, порыва, движения вперед — может быть, не вполне осознанного. Мы ведь не до конца понимали, куда движемся. Но, тем не менее, это была пора надежд. Было и искание правды, было большое желание эту правду донести до своих читателей. Сейчас я этого в светской среде не наблюдаю. Журналистика превратилась в обычное ремесло. И многие люди, которые по-настоящему жили журналистикой, сейчас из нее ушли, увидев, что уперлись в некий тупик.

— Иногда в минуту уныния (а оно часто ходит за монахом) вы представляете себя светским журналистом? Или и в страшных снах это не приснится?

— Нет, вы совершенно правильно сказали — мне снится это в страшных снах. Часто снится один и тот же кошмарный сон — я вижу себя журналистом, который определяет свой круг тем, которыми он будет заниматься, и все они одна за одной срываются… Вот такая безсмыслица. Я просыпаюсь и думаю: слава Богу, что это только сон…

Входите вратами смирения!…

— Почему вы недавно приняли участие в церковной дискуссии о частоте Причащения мирян? Вроде бы тема эта далекая от руководителя информационного отдела епархии…

— Я ведь еще и настоятель, и благочинный. Поэтому совершенно естественно, что приходится заниматься разрешением разных вопросов, которые жизнь ставит перед нами. Наши церковные послушания не должны заслонять от нас главного нашего долга — пастырского!

В вопросе о том, как часто надо причащаться мирянам, я совершенно согласен с Владыкой Лонгином. Нельзя раз и навсегда установить в этом отношении какую-то единую норму, которой должен следовать каждый церковный человек. Она для всех разная. И подготовка к Причастию разным людям требуется различная — и в плане поста, и в плане молитвы. И частота Причащения может быть различной.

Архимандрит Иоанн (Крестьянкин) в своих письмах говорил о том, что оптимальная частота Причащения — раз в две недели. Почему раз в две недели? В Апостольских правилах сказано, что человек, который три воскресенья без уважительной причины не был в храме и, соответственно, не причащался, отлучается от Церкви. Отсюда и такая периодичность — раз в две недели надо обязательно причаститься.

Хотя есть и такие люди, которые только-только начинают ходить в храм — и хорошо, если он причащается раз в месяц, не реже. А есть люди, которые живут очень напряженной духовной жизнью, — они причащаются однажды в неделю. Есть периоды постов, когда возможно более частое Причащение. Но когда человек начинает испытывать зависимость — по-другому и не скажешь — от того, что он должен обязательно причащаться за каждой Литургией, и если ему скажешь, что сегодня ты не готов, отложи — и с ним в ответ начинается истерика, то это не те духовные плоды, которые должно приносить частое Причащение.

Когда-то киевская затворница, известная под именем схимонаха Досифея — которая подвизалась в мужском обличье (это она благословила Преподобного Серафима Саровского на монашеский путь), — она говорила: «Страх Божий такая птичка, вылетит — не поймаешь». Главное — не утерять страх Божий! Нам очень трудно его приобрести и очень трудно сохранить. Мне кажется, когда человек знает, что может быть допущен и может быть не допущен к Таинству Причащения — это его смиряет и помогает сохранить страх Божий. Когда человек привыкает быть запанибрата не только со священником, но и — страшно сказать! — с Самим Богом: я вот захотел причаститься и пришел, хотя не постился, не был на вечерней службе, но мне захотелось и я здесь, хочу подойти к Чаше — это не то отношение к Таинству и не то отношение к Богу, которое является правильным. И поэтому когда начинают говорить: кто такой священник, почему он стоит между человеком и Богом? — это неверный подход. Священник является для человека в каких-то случаях руководителем, в каких-то случаях — наставником, помощником, а в каких-то случаях — смиряющим фактором. Бывает важно и это.

Почему сегодня зачастую не складываются отношения между духовником и его — назовем таким словом — чадом (хотя в таком случае его вряд ли можно чадом назвать)? Потому что люди не умеют слушаться. С одной стороны, мы наблюдаем, как люди порой готовы полностью отсечь свою волю и пойти за тем, кто ведет их неизвестно куда. А с другой стороны, мы часто видим, как человеку говорит священник вполне разумные и необходимые вещи, а он не хочет к ним прислушаться.

Есть замечательный образ — Врата смирения в Вифлееме. Они появились, когда заложили вход в храм, чтобы арабы не въезжали туда на лошадях. В Церкви человек повсюду может входить только вратами смирения. Если он не приклонит главы, он либо ударится и без головы останется в конечном итоге, либо вообще не сможет войти и ничего не поймет. К каждому Таинству человек должен идти вратами смирения. И когда священник не благословляет причаститься, он становится для него такими вратами смирения. Безусловно, священник должен влечь людей к Причащению. Но бывают такие случаи, когда совершенно необходимо сказать: подожди, давай в следующий раз. А для священника смиряющим фактором является Архиерей. И для Архиерея тоже есть кому быть таким вот фактором.

— Когда вы принимали монашество, наверное, полагали: вот начинается жизнь подвижническая, далекая от мира. Но оказались «на юру» — хотя и по послушанию…

— У меня есть опыт семи лет жизни на подворье — хотя мы и жили в центре Москвы, но достаточно уединенно. Мне и тогда приходилось заниматься издательской деятельностью, работать в типографии с большим кругом людей: редакторов, корректоров и верстальщиков. Но, тем не менее, это была жизнь, главным образом сосредоточенная на ежедневном круге Богослужения и монастырских послушаниях. Это было время большого душевного покоя, очень радостное. Я не был готов ехать в другой город и заниматься там работой, которую давно оставил, и сочетать эту работу с пастырским служением. Не искал таких перемен, все произошло само собой. Поначалу было трудно, и сейчас бывает нелегко. Но раз Господь поставил меня на это место, в этом есть какой-то сокровенный, а иногда и явный для меня смысл.

Страна восходящего солнца

— Вы обмолвились, что побывали в Японии. Расскажите об этом необычном паломничестве.

— Это было еще до цунами, лет пять назад. Был я там десять дней, поездка получилась очень насыщенная. Главной целью было посмотреть на жизнь Православной Церкви в Японии. Мы были немного знакомы с нашим генеральным консулом в японском городе Саппоро. Мы в Саратове хотим уже давно построить храм в честь равноапостольного Николая Японского, как раз в моем благочинии. Но всякий раз возникают препятствия, только сейчас вышли на финишную прямую в решении проблемы отвода земли под этот храм. И вот я, еще один священник и несколько мирян поехали в Японию. Было ощущение, что вся наша поездка проходила под покровительством святого Николая Японского.

Мы многому можем поучиться у японцев. Культура этой страны предполагает, что человек всегда уступает — дорогу, место. Вот представьте, идут навстречу люди, которые похожи на представителей «якудзы» — японской мафии. И вдруг эти люди тоже уступают тебе дорогу, держат дверь, пока ты проходишь. Если вы идете сквозь толпу, то никто вас не толкнет, все будут расступаться. Если у нас на бытовом уровне воспринимается чуть ли не как норма способность пройти вперед, то у них ценится умение отойти и уступить. На дорогах там почти нет пробок. Когда японец сдает экзамен на водительские права, одно из условий — умение пропускать. У нас почему возникает пробка? Один поехал, другой не захотел уступить, они уперлись — и вот пробка, все стоят. А в Японии один пропустил, другой это заметил, проехал — поблагодарил, поклонился. И пробок почти нет.

Поразительна самоорганизация японского народа. Там еще со школы задаются некие приоритеты, которым потом человек следует всю жизнь. Количество преступлений по всей Японии, думаю, меньше, чем в одной только Саратовской области. Там практически нет воровства. Японцы со школьной скамьи знают, что воровать стыдно, воровство ставит человека за пределы общества. И поэтому там можно спокойно оставить свои вещи на улице — никто их не возьмет.

В Японии нельзя увидеть на улице курящего человека. Считается, что это невежливо. Если хочешь покурить, ищи специально оборудованное для этого место или носи с собой пепельницу и прячься в укромном уголке. За все время, что мы там были, я ни разу не чистил обувь — она сама с каждым днем становилась все чище и чище. Там фантастическая чистота. Люди выходят из своих магазинов, сами моют улицы перед ними.

Японцы много времени проводят в транспорте. И раньше молодые девушки, чтобы сэкономить время, прямо в метро или в поезде делали макияж. Других пассажиров это раздражало, они считали, что это неприлично. И тогда на государственном уровне объявили, что краситься в транспорте плохо. И сразу все перестали краситься. У японцев так принято: сказали им, что это плохо, — и все перестали это делать.

— Но в Японии есть и дикие вещи…

— Есть, безусловно. Есть и страшная духовная пустота. Япония — единственная в мире страна, в которой верующих людей официально больше, чем граждан страны. Каким образом? Там две основные религии — синтоизм и буддизм. И значительная часть японцев записаны одновременно и в синтоисты, и в буддисты. Когда в буддийском храме видишь страшные синтоистские изваяния и спрашиваешь, что они здесь делают, — отвечают: «Они приняли буддизм». Такие вот причудливые религиозные представления бытуют.

Но большим чудом было знакомство с Японской Православной Церковью. В Японии около сорока тысяч Православных христиан. Все Поместные Церкви так или иначе отличаются друг от друга: Сербская, Болгарская, Грузинская — у каждой свои особенности. И тут вдруг приезжаешь в Японию, заходишь в величественный русский собор Воскресения Христова — хоть в византийском стиле, но он именно русский, этот храм первоначально был построен еще равноапостольным Николаем Японским. Заходишь в этот храм в центре Токио — и вдруг слышишь русское пение, видишь русские иконы, убранство храма как у нас. Бабушки трут подсвечники, пол моют. Присмотришься — а бабушки-то японки. Мы были в Японии в Пасхальные дни. И вот началась служба, запели по-русски пасхальные песнопения. Слушаешь и только через полчаса понимаешь — поют по-японски! Но все напевы — такие русские! Как это может быть? И поют на клиросе человек тридцать, а утром на Литургии — пятьдесят, это прихожане.

И вот еще какое удивительное чудо произошло. Мы никому не сообщали о своем намерении попросить частичку мощей святого Николая Японского. Мы об этом лишь робко мечтали. И вдруг в храме к нам подходит кто-то из духовенства и говорит, что Предстоятель Японской Автономной Православной Церкви Митрополит Токийский Даниил зовет нас в алтарь. Мы с отцом Дионисием подходим под благословение. И Митрополит Даниил вдруг спрашивает: «Вы хотите мощи?» Этот вопрос прозвучал под пение пасхальных стихир! Отвечаем утвердительно. Он опять спрашивает: «Одну частицу или две?» Я говорю: «Две». Для будущего храма в честь равноапостольного Николая Японского и для моего Петропавловского храма. Он дает нам две частицы. В тот момент было ощущение встречи с равноапостольным Николаем.

А ведь частиц мощей святого Николая Японского очень мало даже в Японии. Святой Николай так и остается погребенным на кладбище. Его мощи хотели извлечь, но японское правительство отказало Церкви, мотивировав это тем, что равноапостольный Николай — великий человек эпохи Мин. В эпоху Мин жили великие люди, и равноапостольный Николай — один из них. «Пока он находится на кладбище, к нему может прийти каждый человек. Если он будет находиться в Православном храме, к нему будете приходить только вы. Мы вам его не отдадим», — ответили чиновники. Но часть мощей в свое время все-таки была обретена. Теперь такой возможности больше нет. И это просто чудо, что нам дали две частички.

Когда мы были в городе Сендай (как раз по нему потом пришелся один из самых сильных ударов цунами), познакомились еще с одним иерархом Японской Церкви — Епископом Серафимом. В прошлом он был фотографом, работал в какой-то редакции. Однажды по заданию редакции он зашел в Православный храм, чтобы что-то сфотографировать, и попал на Богослужение. Оно настолько его потрясло, что он остался до конца, а потом поступил в семинарию, принял монашество, священный сан, потом стал Епископом. Человек очень неравнодушный. Мы в гостях у него были. У нас самое доброе впечатление оставило общение с ним.

Епископ Серафим захотел показать нам город, сам сел за руль и повез нас в городской парк, чтобы с горы посмотреть на город. Мы приехали в парк под вечер. Все мы, естественно, были в подрясниках. Парк уже закрывался, но Епископ Серафим уговорил смотрителя пропустить нас. И именно там меня вдруг поразила мысль: никто в Японии не смотрел на нас с удивлением, не тыкал в нас пальцем. В Японии никто не ходит в подрясниках, с крестами, с бородами. Но никто даже виду не подал, что он удивлен нашими одеждами. Когда мы одиннадцать лет назад приехали в Саратов, там на первом же мероприятии на нас смотрели как на экзотических зверушек — это в центре России! А тут люди совершенно другой культуры…

В японском метро очень много переходов, легко заблудиться. И вот подходишь к человеку, задаешь ему вопрос, как куда-то пройти. Он не знает ответа, но тут же все бросает и старается помочь. Мы понимаем, что он ничем нам не поможет, уговариваем его оставить нас, но он так не может. Он всеми силами стремится помочь. Три раза ему скажешь, тогда он, может быть, уйдет.
Конечно, в Японии далеко не все идеально. Взять хотя бы самоубийства, которых там совершается очень много. Японцы сильно ориентированы на успех, на материальное благополучие. И экономическая несостоятельность семьи часто становится причиной самоубийства главы семейства. Когда мужчина понимает, что не может обезпечить свою семью так, как он бы хотел, — он воспринимает это как личную трагедию и порой расстается с жизнью.

С другой стороны, когда японцы принимают Православие, вместе с присущей им деликатностью, готовностью помочь — их воцерковление дает удивительные плоды. Когда со священником там общаешься, появляется полное ощущение, что ты находишься в России, забываешь, что перед тобой японец. Кажется, что это бурят или якут. Мы были в храме Преображения Господня в Саппоро — там был старенький настоятель-японец, он был очень болен, у него был рак, он умер через несколько месяцев после нашего визита, как раз накануне Преображения Господня. Совершенно удивительное впечатление он оставил. Там есть христиане, в семьях которых вера передается из поколения в поколение, а есть и недавно пришедшие. Церковь в Японии жива.

— Изменилась ли ваша паства за те годы, что вы служите в Саратовской епархии?

— Как на «зверушек» в Саратове больше на нас не смотрят. Одно из непреклонных убеждений Владыки Лонгина состоит в том, что священник должен и в неслужебное время ходить в духовной одежде. Раньше это здесь не было распространено. А когда в городе люди часто видят священника, привыкают. Свою роль играет и информационная работа — масса новостных сюжетов, наша епархиальная телепрограмма. Я бы не назвал это миссионерской работой, это некое приучение к факту существования Церкви.

— Сейчас больше людей воцерковляется?

— В 1990-е годы обычно, когда человек воцерковлялся, это влекло за собой полный пересмотр своей жизни, полное перерождение, переоценку всего. Сейчас такое происходит все реже. Даже если человек приходит в Церковь, то жизнь его при этом никак не меняется. Храм не занимает центрального места в его жизни. Это очень печально. Но я надеюсь, что скоро этот период какого-то угасания сменится другим, и вновь будет духовная жизнь более радостная.

Записал Антон Жоголев