«Иже еси…»

Главы из повести в воспоминаниях.

См. также

Послесловие

Вдруг однажды проснуться и не поверить, что жизнь, прожитая тобою, — твоя жизнь и в ней ничего не исправить… Закрыть глаза и вспомнить: что же в этой жизни было настоящее?
Когда-то я не знал точных адресов друзей, но помнил, как до них добраться, знал, что в любой момент могу к ним прийти, и меня там ждут. Сейчас моя записная книжка тяжела от влитых в нее чернил: телефоны, индексы, города, улицы, фамилии… Но к кому я пойду, когда мне будет плохо? Их много, а я — один.
Любовь? Да что там любовь. Была ли она? Не знаю. Всегда кто-то был рядом, но даже в минуты блаженства не покидало ощущение пустоты в душе.
Лишь однажды возникло что-то странное, чему невозможно сопротивляться. Надежда… Меня тянуло к ней, как последний мартовский снег к оживающей земле.
Но прошло. Отболело. А память тревожит только один день.
Мутный желтый свет почти пустой электрички. Утро. За окном появляются и исчезают знакомые переезды, будки… Уносится куда-то, но так и не может отстать осень.
На разъезде пахнуло свежестью и мазутом. Сырой, холодный ветер. Под ногами молодой лед, покрывший редкие, по-осеннему спокойные лужи. На огородах виднеются мерзлые кочаны капусты.
Потом дорога сворачивает к мутной речушке, где голые ивовые кусты еще помнят шелест серых листьев. В ложбинах и у пригорков остатки снега, выпавшего вчера. А дальше, сколько хватает глазу, до самых холмов — щедрая вспаханная земля.
На душе грустно и хорошо в неполные двадцать пять лет. В такие минуты охватывает ощущение, что все еще в начале.
Взбалмошный крик галок, неожиданно взлетающих в серое, с редкими просветами небо, нарушает тишину. И пока мы идем, они не раз поднимутся и разрыдаются вослед улетающим грачам. Но те никогда не возьмут их с собой. И не решаются галки лететь одни, и манят их чужие земли, и страшно покидать родную…
Дед кряжист и сед. В углу приземистого дома старая икона. Дед иногда заправляет лампаду машинным маслом, и она тоскливо горит, высвечивая невинные и всевидящие глаза Младенца Иисуса.
Вспоминается детство. Я лежу на еще теплой печи среди пыльных полушубков и фуфаек. Бабка сидит за столом, смотрит в окно и долго молчит. Потом, чуть наклонившись и подперев голову рукой, в который раз начинает рассказывать о непосильной работе на богатых помещичьих полях, о барине, при котором была построена церковь, а в пруду водились жирные карпы. Добрые были времена… Но в какой-то смутный год Пантелей Григоршин, пьяница и каторжанин, смутил мужиков, спалил усадьбу, и пошли с тех пор нелады в Красных Ключах, а потом выдали бабку замуж за поповского батрака Григория, и вот она не видит с ним свету уже весь свой бабий век…
Наступает тишина. Только мухи жужжат и бьются в окно. Я спускаюсь, сажусь на лавку и смотрю через грязные стекла на озеро, на волнующийся камыш, на тощий осинник, в котором прошлым летом повесилась молодая красивая тетка Татьяна, оставив своему крепкому и ладному мужику двух огольцов и добротное хозяйство. Подоила и выгнала к стаду корову, вымыла полы, пошла в осинник — и не вернулась. Разное люди говорят, но сходятся на одном: произошло что-то нечистое… И одинокий путник старается обойти тот злосчастный угол леса, врезающийся в клеверное поле и подступающий к самой дороге. Но тянет меня его пахучая прохлада, хочется подойти поближе к той осине, постоять там, забыться…
Исчезают в Заволжье неброские деревеньки. Уезжает народ в города, в большие села. Только старики остаются. А те, что уходят вместе с детьми, умирают раньше своих сверстников — не приживаются на новых местах. Нельзя вырвать старое дерево, не обломав корней.
Дед выходит на улицу. Долго сидим молча. Странно. Где границы небытия? Когда начинается человек: при встрече родителей или при встрече родителей родителей? А если б мои кочевые предки осели не на Волге, а подались в Европу, кем бы я был тогда, да и был бы вообще? Когда мы едины со своими возлюбленными: рядом или через годы-километры? И почему даже в минуты умиротворения и тихого счастья мы вдруг можем почувствовать себя вселенски одинокими? Когда мы по-настоящему чужие: до первой встречи или становимся ими через многие совместно прожитые годы? А сейчас, в этой избе, где кончается она и начинаюсь я? Как мы переходим друг в друга? Почему мне кажется, что мы с нею вот так уже когда-то сидели, год или столетие назад? Почему иногда охватывает ощущение, что все уже было и наша жизнь повторяется по бездарному сценарию? Воистину: если свет, который в нас, — тьма, то что же тогда тьма?
Тишина. Только ходики лениво и неустанно напоминают, что жизнь не просто идет, а проходит.
Надежда, хрупкое, неуверенное в себе чудо. Когда я думаю о ней, то вспоминаю только глаза, большие и болезненные. И еще: она заводила руки мне за плечи — ознобом сводило лопатки, и ничего больше не хотелось.
Возвращаемся. Холодно и пусто. Спешим на электричку, спешим в город с его сутолокой и усталыми глазами прохожих. Оглядываюсь: дед медленно направляется к озеру, достает из телогрейки кисет и тяжело поворачивается в нашу сторону. Тогда я впервые подумал, что ничего не может быть мучительнее черных стариковских ночей и встречать старость со здоровым рассудком, вероятно, страшнее. Смерть безпощадна и настигает всех: и тех, кто всю жизнь растил хлеб, и тех, кто жег поля, и тех, кто молчаливо и верно любил свою землю, и тех… И от нее нельзя убежать, невозможно откупиться. Никому. Понимать это и верить в истинность трудно и терпеливо прожитой жизни. Верить в Бога! Сохранить надежду, что ты в минуты отчаяния не зря жадно глотал воздух своей суровой Родины.
Только тогда я осознал, что жизнь существует не только для меня. Мой сосед живет не только для того, чтобы быть моим соседом, и кондукторша родилась на свет не только для того, чтобы продать мне билет и исчезнуть среди тысяч случайно встреченных людей. У каждого своя жизнь, своя судьба, своя сегодняшняя боль. Ведь дед живет не потому, что к нему может нагрянуть не знающий ни голода, ни бомбежек внук, а я живу потому, что в восемнадцатом под Бугурусланом он зарубил того казака, а не наоборот.
…Надо вернуться, сесть с дедом на недопиленное бревно и что-то сказать, о памяти, может быть…
Но некогда. Нас ждет суета, от которой все мы мечтаем сбежать.
…Деда хоронили зимой. Говорят, что он умер хорошей смертью: посмотрел на икону, потом в окно… «К ночи завьюжит», — сказал, лег на широкую дубовую кровать и умер.
Всю ночь мело, а утром пурга стихла. День был светлый и чистый, чувствовалось, что зима пошла на убыль…
Через неделю тетя переехала в район, кур продала соседке Марье, а корову Ночку — молодому мочалеевскому татарину. Долго еще куры бегали нестись в заброшенный сарай. А Ночка так и не смогла привыкнуть к новому хозяину — весной проплутала двенадцать верст и пришла к старому дому. Долго истомно не то что мычала, а выла. Потом крепким рогом разбила низкое окно и тем довела до слез видавшую виды тетку Марью. Еще и еще приходила Ночка, пока новый хозяин не заколол ее. Что ж, непутная скотина — бродячая.
А через год шаровая молния подожжет дом, но полностью сгореть ему не дадут.
Но это все будет потом, а пока…
Доходим до тальника. Останавливаемся. Смотрю в глаза Надежды. Кто она и что она в моей жизни, эта восемнадцатилетняя почти девочка?
— Ты знаешь, я сегодня как-то неожиданно понял, что женщина не может быть просто женщиной — она должна быть чьей-то женщиной. И вообще, каждый человек должен жить ради кого-то, а иначе… Как же иначе?
Еще не вечер, но уже что-то властное нависло над помертвелым полем; воздух стал будто бы гуще…

Рис. Германа Дудичева

29.08.2008