«Иже еси…»

См. также

Главы из повести в воспоминаниях.

Отец

Илья Порфирьевич, крестьянин, из раскулаченных, сиделец, инвалид. По всему по этому окончил только три класса. Работал в поле, на лесоповале, строил металлургический завод. Но всю жизнь жалел, что не стал ученым. Вместе со мной, по моим учебникам окончил среднюю школу. Почти окончил — не брался за химию, физику и математику.
Он ненавязчиво рассказывал мне то, о чем не говорили в школе. Я знал, что один мой дед «сидел», другой был раскулачен и выслан за Урал, хотя ни мельницы, ни лишней лошади и даже работников у него не было. Родители тоже «мотали срока». Я знал, что лучшие постройки в колхозе «Большевик» — конюшни — собраны из бревен нашего родового подворья и дома деда Порфирия.
Но речь об отце. Не подумайте, что я хочу написать о нем что-то плохое. Хочу написать самое сочное, что осталось в памяти.
В хрущевскую «оттепель» люд рабочий стал недоедать. Вводились талоны даже на муку. А хлеб: в руки — одну буханку, поэтому в очередь за ним становились ночью. Мама работала уборщицей, с раннего утра, и поэтому к открытию магазинов не успевала. Отец поднимал меня затемно, и мы шли в ближайший хлебный. Но в тот раз прошел слух, что в нашем магазине хлеба не будет. И мы отправились в дальний, за «железку», пустырь, «финский поселок»…
В разгар зимы ранним темным утром стоим в длиннющей очереди, точнее, я сижу в самодельных санках с изогнутой спинкой. К отцу подходят двое таких же работяг, время от времени они куда-то исчезают, и когда у окошка, напоминающего амбразурную щель, отец укладывает в холщовый мешок еще горячий хлеб, он уже, как говорится, лыка не вяжет. Мы тронулись: отец тянет сани, где я, подремывая, крепко держу хлеб. Потом что-то случилось. Я открываю глаза. Сугроб. Розовая полоска на небе за пустырем. Вкусно духманит хлебом, зажатым в моих руках, и — снегом, свежим, ядреным, хрустящим, как кочан капусты. Где-то далеко лениво каркают вороны. И голос матери: «Вот он! Вот он! Живо-ой! — и, уже обращаясь к отцу: — Скотобаза! Ребенка потерять… «Ничего, живучий мужик», — бормочет отец, усаживая меня в санки. Мать хочет забрать у меня хлеб, но я держу его крепко. Сдавшись, она впрягается в санки, а я все оглядываюсь на сугроб, где мне было так хорошо, как потом уже нигде и никогда не будет в жизни. И все пахнет, пахнет душистым и замерзающим на морозе хлебом…

Перевести Данте

В моем военном билете записано: «Не годен в мирное время». Но когда началась эта перестроечная заваруха, я посчитал себя годным и старался вести себя как годный. Но со временем стал ощущать, что баррикады — не мое, пользы в подобных делах от меня мало. Депутатство, участие в различных государственных и общественных организациях и изданиях. Я стал вести религиозные передачи, редактировать патриотические газеты. Но вдруг вспомнил, как в 1918 году, когда Самарой овладевали то Комуч, то Советы, то чехи, в домике на Дворянской улице сидел человек и переводил «Божественную комедию» Данте. Его перевод не стал хрестоматийным, но вошел в историю как первый советский перевод великого итальянца.
В то же время в соседнем Саратове пережидал революционное лихолетье русский немец Макс Фасмер. Позже через Тарту (Дерпт, Юрьев) он переберется в Германию, где проявит себя как выдающийся лингвист и знаток русской литературы. Веймерская республика будет задыхаться, гитлеровцы придут к власти и захватят почти всю Европу, подступят к Москве, а Фасмер будет работать над четырехтомным этимологическим словарем русского языка. Весной 45-го то ли советский снаряд, то ли американская бомба попадут в его дом и почти полностью уничтожат четвертый том, но ученый уже на следующий день примется за работу. И пока будут судить нацистских преступников и делить сферы влияния в Европе, он закончит свой труд и через несколько лет издаст словарь в ФРГ.
Какой великий Промысл, что переводчик Данте и великий славист в свое время не пошли на митинги и баррикады и не примкнули к той или иной стороне! Вот так и мне хочется перевести моего Данте и составить словарь хотя бы собственной судьбы.

Жизнь прекрасна!

Однажды со мной случилось то, что случается со многими нормальными мужиками и порой даже не один раз в жизни. Я по дурости получил колотую рану размером со спичечный коробок. Потому, что дело было в деревне, ночью, да и с милицией не очень хотелось связываться, мне нужно было зашить рану нелегально. Пока меня на полуразбитой «Ниве» везли в соседнее село к врачу, я, зажав рану, только молился.
Доставили меня к пенсионерке, от которой изрядно разило спиртным. Вместо обезболивающего налили грамм 150 водки. «Правда, она гинеколог, — шепнул мне сопровождающий, — но ничего, баба опытная». Гинеколог подержала над огнем, а потом протерла спиртом огромную иглу, какими мой отец подшивал валенки, и буркнула: «Другой нет, мне не приходилось мужиков да еще с такими дырьями штопать». Вдела в ушко еле видимую нить и уже весело произнесла: «Такими бабам после родов порывы зашивают — вещь исключительная, при заживлении сама без нагноений разлагается». И операция началась. Было больно? Конечно. Но еще было изумительно и радостно. Я-то думал, что все уже в этой жизни пережил и ничего нового меня не ждет. А тут — зимней ночью в степном селе под скальпелем и портняжной иглой подвыпившей пенсионерки-гинеколога!
Я продолжал молиться, но это были уже молитвы-благодарения Господу за то, что дал мне дожить и до такого испытания и вновь ощутить радость жизни.
После операции я расплатился с врачом, чуть было не отдав ей все деньги, что у меня были, но в послед-ний момент, ощутив, что «наркоз» отходит, две сотни попридержал…
Через три дня я пришел уже полулегально к знакомому врачу, где мне сменили повязку, а через неделю швы сами собой рассосались. И эта рана дает знать о себе очень редко, время от времени напоминая, что жизнь прекрасна.

Окончание следует.

Рис. Германа Дудичева

22.08.2008