‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

Сын Камергера Императорского Двора

В документах его называли «ЧС» — что означало «член семьи врага народа».


Матушка Марина Захарчук.
В документах его называли «ЧС» — что означало «член семьи врага народа».

Мы продолжаем публикацию глав из воспоминаний матушки Марины Захарчук. Матушка Марина живет в селе Новенькое Ивнянского района Белгородской области, где служит в Михаило-Архангельском храме ее супруг, священник Лука, они воспитывают пятерых детей. А еще матушка сотрудничает с «Белгородскими епархиальными ведомостями» и пишет глубокие и поэтичные рассказы, воспоминания…

С 1991 года 30 октября в нашей стране отмечается День памяти жертв политических репрессий. За годы, прошедшие со дня официального признания государством факта этих репрессий, за годы вернувшейся гласности мы узнали так много страшного, что и добавить уже, кажется, нечего. Да и, говорят, кто старое помянет — тому глаз вон. Но у этой русской поговорки есть продолжение, которое напоминает Александр Исаевич Солженицын в предисловии к «Архипелагу ГУЛАГ»: «А кто забудет — тому оба». Вот и мне не забыть встречи с человеком, прошедшим на земле круги ада.
Мой отец часто водил меня к своим друзьям или приглашал их к нам домой. Друзьями его всегда оказывались люди литературы и искусства. Еще когда я училась в первом классе, в доме бабушки Тамары частенько бывал курский поэт Егор Полянский. Как-то он даже подарил мне книжку своих стихов, из которых я запомнила единственную строку: «И не знал сапожник Джугашвили, что родился Сталин у него». Видимо, в то время я уже знала, кто такой Сталин, а вот настоящая его фамилия и происхождение оказались для меня открытием. Водил меня отец и к артистам курского драматического театра, и к художникам, и к известному писателю Евгению Носову… Однажды отец повел меня даже к организатору (а может быть, и раввину) тайной синагоги — впрочем, только ради того, что в этом доме было множество записей Высоцкого, которого тоже открыл для меня отец. Узнав, что я — Православная (в то время я как раз начала ходить в храм), этот то ли раввин, то ли идейный вдохновитель курских евреев подарил мне старую деревянную икону Богородицы с Младенцем: на ней были прорисованы только лики и руки, а все остальное пространство — забито гвоздями: вероятно, с иконы сорвали драгоценный оклад… Но несмотря на неприглядный вид доски, лики на этой иконе были очень красивыми и даже трагическими. Это была первая моя икона, она и теперь со мной.
Однажды отец пришел необычайно возбужденным и позвал меня с собой. Я закончила тогда девятый класс. По дороге отец объяснил, что к его приятелю Сергею Александровичу Смельскому приехал друг, с которым они вместе отбывали срок в сталинских лагерях.
И вот я сижу за столом в компании немолодых людей, которые без улыбок, обычных при встрече долго не видевшихся друзей, пьют водку с горько-ироничным тостом — «За друга нашего Джугашвили — за то, что он все-таки умер». Они почти ничего не говорят. Смельский, его жена — тоже оттуда, из лагерного прошлого, и Анатолий Константинович Скалдыцкий — их гость.
Даже среди них троих он выглядел трагично. Глядя на него, я мысленно повторяла строки любимого мною тогда поэта Евгения Евтушенко:
Он вернулся из долгого отлученья от нас
и, затолканный толками, пьет со мною сейчас.
Он отец мне по возрасту, по призванию брат.
Невеселые волосы, пиджачок мешковат…

Эти слова Евтушенко посвятил другу-поэту, но в них мне виделся собирательный образ поколения: всех выживших, вернувшихся — оттуда. Я была еще слишком юной и мало знающей, чтобы понять психологию этого явления. Но уже тогда видела и чувствовала, как — криком кричит молчание этих людей. В резких глубоких морщинах на лице, в застывшем взгляде не было не только будущего — не было и настоящего. Одно лишь прошлое, остановившее жизнь.
Он не хотел говорить. Только курил, зажигая от дотлевшего до бумажного хвостика остатка «Беломорины» — другую, третью, и не было им конца. Да и о чем ему было говорить с пятнадцатилетней девчонкой и ее еще молодым отцом, который хотя и жил во время оно, но сразу видно: если и задело его, то лишь краешком, взрывной волной отбросило в сторону. А друг Смельский — суетлив, неестественно весел… И чем больше старался хозяин развлечь гостей — тем резче ходили желваки на скулах его гостя.
Много позже, читая Солженицына, я дойду до места, где один из его героев оттуда — попадает в большой универмаг и, закруженный обилием нужных и ненужных товаров, слышит голос благополучного обывателя, спрашивающего у продавщицы рубашку с определенным размером воротничка. «Вот этот номер воротничка добил Олега! Никак не мог бы он подумать, что у воротничка еще есть отдельный номер! Скрывая свой раненый стон, он ушел от рубашек прочь. Еще и номер воротничка! Зачем такая изощренная жизнь? Зачем в нее возвращаться? Если помнить номер воротничка — то ведь что-то надо забыть! Поважнее что-то…»
Из сбивчивого рассказа Смельского я узнала, что Анатолий Константинович Скалдыцкий был «сыном камергера Двора Его Императорского Величества» (тогда эти слова для меня ничего не значили). Смельский и Скалдыцкий вместе учились в школе, много рассуждали и многим возмущались, и весь их класс арестовали и раскидали по разным уголкам страны: кого — в детский приют, кого в ссылку, а их, заводил и зачинщиков, — на Соловки. Сегодня это слово знает каждый, хоть немного неравнодушный к нашей истории. Мне же о нем впервые рассказали узники этой машины смерти. Как же может кто-то сегодня продолжать верить «в светлые идеалы революции и марксизма-ленинизма», когда именно этот ленинизм не только обрек на мучения и смерть десятки миллионов сограждан, но и превратил острова спасения в грешном мире — святые монашеские обители! — в дьявольскую машину уничтожения людей! Славный святостью и неусыпными трудами его обитателей Соловецкий монастырь стал самым страшным и кровавым местом новоиспеченного советского государства. Впрочем, кто теперь скрупулезно подсчитает, где было страшнее и кровавее: на этих ли островах, или в Хакассии, где комиссар Голиков — детский писатель Гайдар! — заливал Соленое озеро кровью расстрелянных, а то и заколотых штыками (чтоб сэкономить патроны) старух и детей; или в Ярославле, где мальчиков-гимназистов чекисты отстреливали на улицах, определяя их по фуражкам, а когда они догадались и фуражки сняли, то — по оставшимся на волосах рубчикам от фуражек…
Концлагерь на Соловках не щадил никого — ни архиереев и священников, ни генералов и камергеров, ни даже детей. Сидящим передо мной в 1973-м старикам — в 1929-м, когда их выбросили с тюремного теплохода на Соловецкие скалы, было, как и мне, пятнадцать. Приговор — пять лет. Это было равнозначно смерти, потому что так долго (!) на Соловках не выживали. А они еще заболели тифом. И их в трескучий северный мороз и никогда не стихавший морской ветер провели раздетыми из обычного барака — в тифозный. Там просто оставили лежать — умирать. Но они — выжили. Благодаря именно этому морозу, как считают сами. А потом — случилось чудо. Родные и знакомые, оставшиеся на воле (тогда еще могли остаться на воле родные осужденного политического) колотили во все двери, в том числе и в Международный Красный Крест. За юных узников вступилась жена писателя Горького. И через два с половиной года их освободили. Но — не забыли.


Анатолий Константинович Скалдыцкий.
Анатолий Константинович Скалдыцкий вернулся в Ленинград — окончил школу, поступил в институт, женился. И однажды, на каком-то студенческом вечере, познакомился с дочерью маршала Тухачевского Светланой. Стал бывать в их доме. Конечно, ни о какой «политике» и речи не было. Маршал прекрасно играл на скрипке и иногда устраивал у себя в доме музыкальные вечера. А потом… Сегодня все знают, что было потом. Тухачевского расстреляли. И прошлись катком по всем, кто хоть немного был с ним знаком, хоть раз в жизни общался (1). Анатолий Константинович рассказывал, что в то время в Питере ежедневно вывешивались списки арестованных и расстрелянных «врагов народа». И если после убийства Кирова арестовывали — каждого третьего, то после процессов над Тухачевским и другими маршалами каждый третий — оставался на свободе. Друзья просили: уезжай! ты же сидел, ты из знатной семьи, тебя уничтожат. Не уехал.
Дошла очередь и до Анатолия. Суда не было. Были пытки, нелепые обвинения в шпионаже в пользу сразу нескольких стран и приговор Особого Совещания: расстрел. Как, из каких глубин духа (гены «камергера Царского Двора»?) набрался он мужества и сил не согласиться с обвинениями, не запятнать свою честь ничего не значащим, как казалось большинству обреченных, росчерком пера? Как решился на продолжение «следствия» и пыток? Бог весть. Но приговор он не подписал. Виновным себя не признал. И его — не расстреляли.
Вероятно — это я понимаю уже теперь, когда обнародованы и эти факты — Скалдыцкий попал в «счастливое стечение обстоятельств». Приговоры политическим выдавали по лимиту: то всем без разбору по пять лет, то по восемь, то вкатывали десятку, а то пошли расстрелы. И вот в самом конце этих поголовных расстрелов (устали стрелять?) и отказался Анатолий подписать расстрельный приговор. По закону — да, положено было считаться с несогласием приговоренного. Дело отдали на пересмотр. А тут как раз снова пошла полоса «десяток». И принесли ему на подпись новый приговор: десять лет. Десять лет лесоповала — десять лет каторги. Я думала, это только в царское время так называли подневольный труд. Но оказалось — и во время советское тоже. Мы, школьники 1960-70-х, об этом не слышали, не догадывались. А вышедшие оттуда — молчали. А кто не молчал, тех замолчать заставляли.
О лагерях своих и о десяти годах каторжного труда Анатолий Константинович рассказал мне потом, при следующей встрече. А в тот первый раз нам удалось лишь немного растопить лед его души. По просьбе отца я стала читать стихи. В основном Евтушенко. И когда прочла главу «Большевик» из поэмы «Братская ГЭС» — о человеке, прошедшем лагеря, — потрясенный А.К. встал и поцеловал мне руку.
Мы стали переписываться. Жил он в Донецке с женой; две его дочери, отучившись, остались в Ленинграде. А он не смог вернуться в город, где остались его детство и юность. Может быть, я ошибаюсь, но мне хочется верить, что эта переписка скрасила последние годы жизни Анатолия Константиновича, а мне — помогла укрепиться в моих убеждениях.
Письма его были немногословны и всегда полны неизбывной тоски и боли. «Лето, осень прошли, наступили пасмурные дни, и я опять один на один с самим собой. Зима и весна в Донецке очень плохие, будем жить и надеяться — на что???» И только в конце этих немногословных писем вместо обычных слов прощанья стояло греющее душу и одновременно обязывающее знать и помнить прошлое — «Целую твою руку».
Мечтой Анатолия Константиновича было съездить в Москву — «положить цветы на могилу Никиты Сергеевича Хрущева». Сегодня, когда мы знаем много неприглядного из жизни и деятельности этого генерального секретаря ЦК КПСС, такая оценка кажется странной и уж во всяком случае преувеличенной. Но для тысяч реабилитированных узников и их семей это имя действительно стало очень дорогим. От лица Анатолия Константиновича мы поехали с мамой в Москву, нашли на Новодевичьем кладбище могилу Хрущева и согласно его просьбе положили цветы.
А через пару месяцев, в начале осени, отправились в Донецк.
Город встретил нас южным солнцем, черными горами терриконов и алым морем роз. Два дня мы с Анатолием Константиновичем ходили по улицам, сидели в скверах, и он говорил, говорил. Жена его не пустила нас на порог. Что ж, вряд ли можно ее винить. Люди, вернувшиеся оттуда — а она тоже отбыла свой срок, — это люди с искореженной психикой и изломанной жизнью. Таких, как Анатолий Константинович — не сломавшихся, выживших не только физически, но и духовно, — единицы.
…Выдавая новый приговор «тройки» (ОСО), следователь усмехнулся: «Все равно сгниешь через три года». Он знал, что говорил. Но не знал, кто стоял перед ним.
А потом была каторга. Ровно десять лет. Утром дневную пайку получи — и работай. Лесоповал. Норма — три дерева в день на человека. Получалось с трудом одно. За это пайку хлеба ополовинивали. Но работать сверх сил, как делали некоторые, было нельзя: наклонишься — падаешь, упадешь — уже не встанешь. Наконец упал и Анатолий. Не пристрелили — уже чудо! — отнесли в санитарный барак. Полтора месяца не мог встать, а потом — снова работа. Стране лес нужен! Прошла мимо них и кончилась война. Ждали амнистии. Но досрочно освобождали лишь бандитов, убийц, насильников. На освободившиеся места — эшелоны с победителями. Горькая шутка того времени: «До Берлина с боем, из-под Берлина под конвоем». В чем-то «проштрафившиеся» солдаты, офицеры, даже и генералы были — все на одно лицо, в шинелях без погон. Впрочем, нет, лица бывали разные. В пару с Анатолием поставили интеллигентного человека лет шестидесяти «с петербургской внешностью». «Простите, с кем имею честь?» — спросил один доходяга другого. — «Контр-адмирал Викторов». Вот так выражались тогдашние зэ-ка: «имею честь». Все отняли, все рухнуло, но честь — осталась. А без нее — и не выжить.
Была в том лагере и Лидия Русланова, и «певец для народа», кумир Петербурга Константин Печковский выступал.
Но вот и последний день лагерного срока прошел. Утром распахнулась дверь: «На работу!» — «Не пойду! Я свободен». («Свободен, брат, да не совсем»). — «Ах, ты свободен??! В БУР пойдешь!» (БУР — барак усиленного режима, попросту — карцер) — «Сажайте».
В БУРе он пробовал объявить голодовку, но — хоть голодай, хоть нет, а результат один. Утром пайка хлеба швыряется надзирателем на пол, и дверь камеры захлопывается до следующего утра. Через несколько дней вынесли почти бездыханное тело. Он умирал от истощения и двустороннего воспаления легких. Его положили в санитарный барак, но уже не кормили — срок-то кончился, да и все равно не выживет. Он даже не приходил в сознание. Но его все-таки вылечили. Как, чем — неизвестно. Когда пришел в себя, спросил: «Кто лечил?» — «Главврач Кремлевской больницы». А еще через несколько дней Анатолия повезли по стране, по всем почти лагерям, а главврач тот остался отбывать срок. В каждом лагере нашивали на «особо опасного» Анатолия новый номер, «клеймо собачье», как он их называл. Уже и места не было — номера ставить. Наконец в Караганде вызвали в комендатуру, сунули листок с очередным номером: «Иди! Свободен!» Свободен!!! Но опять-таки — не совсем. Вечное поселение в Караганде, каждые десять дней — отмечаться. «За выезд из Караганды — двадцать лет каторги». Сказал начальник это, и — катись. Ни одежды, ни копейки денег, ни жилья. Одни казахи вокруг. А если кто русский — так только такой же страдалец, ссыльнопоселенец. На работу устроиться? — как бы не так! От «собачьего талончика», выданного в комендатуре, все шарахаются. Промотался так несколько дней, голодный, истерзанный. Ночевал все в той же комендатуре — а комендант-казах злится: «У меня не гостиница!» Но и тут — Господь не оставил. Совершенно чужая девушка, из таких же поселенцев, пожалела, дала 25 рублей (половину из того, что было у самой). С голоду не умер. А вскоре и на работу устроился. Какую — даже не стал нам говорить, настолько была она неприглядной («мерзкая», — сказал А.К.). Потом уж уволиться хотел — не отпустили: «Ты сначала замену себе найди!» Так и остался. И все время писал — в ЦК КПСС, в Министерство юстиции, даже в ООН! — требовал одного: суда. Только дальше карагандинского МГБ письма эти не доходили.
Но вот — 53-й год. Умер «отец народа»! Стране — горе. Не всей, впрочем, стране. Были, и немало, такие, как моя мама, понимавшие уже тогда, что Сталин — не отец, и даже не отчим… Были и лагерные страдальцы, у которых с этой смертью появилась надежда на перемены. Смятение охватило даже непоколебимые ряды голубых погонов. Иначе как объяснить, что именно в это время одно из писем Анатолия Константиновича прорвалось в Москву. Вскоре его вызвали в местное отделение КГБ (название успели сменить).
— Вы писали в ЦК?
— Да.
— Вот, вызов. В Ленинградский КГБ. Проезд безплатный.

Встретили вежливо, дали номер-люкс в гостинице, назвали забытым словом «товарищ». Три дня слушал его рассказ немолодой полковник, что-то записывал. А потом вдруг предложил: «Хотите с «делом» своим познакомиться?»
Громадная стопа с грифом «хранить вечно». По каким только пунктам ОСО он не обвинялся: «КРМ» (контрреволюционное мышление), «ИА» (идеи антисоветизма), «АА» (антисоветская агитация), «ЧС» (член семьи врага народа). Долго читать не смог. Дошел до обвинений в связи с немецким Генштабом — и бросил. Только фотокарточку — одну из нескольких — из «дела» попросил, и следователь отдал. Я держала ее в руках. Профиль. Очень худое, измученное, небритое лицо, неестественно откинутое назад. Фотография пробита дыроколом в нескольких местах: «особо опасен».
Вернулся Анатолий в Караганду ждать окончания пересмотра дела. А там сюрприз: квартира трехкомнатная (это в советское-то время! — на одного!), работа престижная. «Мы знали, — говорят, — что ты хороший человек». Очень скоро и бумага пришла: реабилитирован. «За отсутствием состава преступления». И — разрешение вернуться в Ленинград.
Не поехал. Все не то там. И не те. Петербурга, в котором родился и рос, нет. И друзей нет. И родных. Никого. Женился на такой же, как он, ссыльной-реабилитированной, она и устроила со временем переезд в Донецк. А пока жили в Караганде, на его адрес приходили бумажки: «Ваша жена…», «Ваш брат…», «Ваш…», «Ваш…» — «реабилитированы за отсутствием состава преступления». И во всех этих скорбных листках одна и та же приписка: «Посмертно». Всех расстреляли. По литерному пункту ОСО: ЧС — член семьи врага народа. Он — главный «враг» -остался жив, а все его родные погибли. Одна лишь мать — почти своей смертью: умерла в блокаду.
…Мы сидели на скамейке в центре Донецка, в каком-то очень оживленном сквере. Вокруг бродили люди, бегали дети, шелестели под ветром поздние осенние розы, а он перебирал в непослушных руках, на которых не было нескольких пальцев («остались там»), эти бумажки с рвущими сердце «посмертно» и такие же одинаковые свидетельства о смерти, в каждом из которых значилось: «Скончался в местах заключения». И это была — неправда, потому что никто из них до мест заключения не доехал, легли в подвалах или на полигонах МГБ, так сказал Анатолию Константиновичу следователь — последний, проводивший реабилитацию.
Но написать это жуткое слово — «расстрелян» — даже в этих документах не посмели… Есть у Александра Галича песня-рассказ от имени бывшего зэ-ка, который получает от государства денежную компенсацию (да, Хрущев распорядился выплатить этим людям зарплату за годы, проведенные в лагерях!), но деньги эти ему не на что тратить, нет в его жизни ничего, кроме страшной памяти. Сидит он за столиком кафе с рюмкой коньяка и смотрит в окно:
Облака плывут на восток,
им не пенсии, ни хлопот,
а мне четвертого — перевод,
и двадцать третьего — перевод.
И по этим дням, как и я,
полстраны сидит в кабаках,
и нашей памятью в те края
облака плывут, облака.
Так же жил после реабилитации Анатолий Константинович Скалдыцкий. Ночами — безсонница, пугал каждый скрип за окном, а в недолгом сне — горы трупов и крики следователей. Счастье, что родители воспитали его верующим. Без веры в Бога он бы не выжил. Хотя в Донецке, где он доживал жизнь, церкви не было. И даже Библию негде было купить.
Слушать рассказ (очень сдержанный!) Анатолия Константиновича было тяжело, но еще тяжелее — прощаться и оставлять его одного в таком не похожем на Петербург городе, где он жил под одной крышей с совершенно чужим по духу человеком (жена оказалась атеисткой, несмотря ни на что, преданной идеалам коммунизма). И все-таки мне кажется, что эта встреча, а потом — многолетняя переписка помогли не только мне в моем духовном становлении, но и ему скрасить последний период его жизни. В одном из первых писем он даже написал стихи, в которых были такие строки:
Все отнял у меня «товарищ» Сталин —
здоровье, силу воли, отдых, сон…
Одну тебя со мной оставил Он,
чтоб я Ему еще молиться мог.

Больше мы не встретились. Я училась в университете, потом вышла замуж, стали рождаться дети… 1 апреля 1987 года пришла скорбная телеграмма: Анатолия Константиновича не стало. Не смогла я поехать и на похороны, по тем же семейным обстоятельствам. Его жена выслала мне бандеролью мои письма и фотографии, которые он хранил все годы. Я благодарна ей.
Совсем немного не дожил Анатолий Константинович до времени, когда вновь стали открываться и строиться храмы и каждый человек смог купить в них Библию. Впрочем, ему это уже не важно. Я верю, что Господь упокоил его исстрадавшуюся душу в селениях праведных, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание.

Марина Захарчук, Белгородская область


1. Михаил Николаевич Тухачевский (1893 — 1937), маршал Советского Союза, 22 мая 1937 г. арестован в Самаре (Куйбышеве), расстрелян. К сожалению, его столь трагически закончившаяся биография изобиловала страшными кровавыми провалами… Ведь именно он отдал приказ об уничтожении газом тамбовских крестьян во время т.н. «антоновщины». В приказе № 0016 Тухачевского предельно откровенно говорится: «1. Леса, где прячутся бандиты, очистить ядовитыми газами, только рассчитывать, чтобы облако удушливого газа распространялось полностью по всему лесу, уничтожая все, что в нем пряталось. 2. Инспектору артиллерии немедленно подать на места потребное количество баллонов с ядовитыми газами и нужных специалистов».
И особенно цинично звучат «разъясняющие» слова приказа начальник штаба Тухачевского «тов. Кукарина»: «При всех операциях с применением удушливого газа принимать исчерпывающие мероприятия к спасению находящегося в сфере действия скота». Добавить, как говорится, нечего! Так что не за любовь к скрипичным концертам, которая широко известна, понес наказание Тухачевский! И имя его нашло свое место в списке палачей нашего народа! — ред.

08.10.2010
1529
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
6
4 комментария

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru