В документах его называли «ЧС» — что означало «член семьи врага народа».
Матушка Марина Захарчук. |
С 1991 года 30 октября в нашей стране отмечается День памяти жертв политических репрессий. За годы, прошедшие со дня официального признания государством факта этих репрессий, за годы вернувшейся гласности мы узнали так много страшного, что и добавить уже, кажется, нечего. Да и, говорят, кто старое помянет — тому глаз вон. Но у этой русской поговорки есть продолжение, которое напоминает Александр Исаевич Солженицын в предисловии к «Архипелагу ГУЛАГ»: «А кто забудет — тому оба». Вот и мне не забыть встречи с человеком, прошедшим на земле круги ада.
Мой отец часто водил меня к своим друзьям или приглашал их к нам домой. Друзьями его всегда оказывались люди литературы и искусства. Еще когда я училась в первом классе, в доме бабушки Тамары частенько бывал курский поэт Егор Полянский. Как-то он даже подарил мне книжку своих стихов, из которых я запомнила единственную строку: «И не знал сапожник Джугашвили, что родился Сталин у него». Видимо, в то время я уже знала, кто такой Сталин, а вот настоящая его фамилия и происхождение оказались для меня открытием. Водил меня отец и к артистам курского драматического театра, и к художникам, и к известному писателю Евгению Носову… Однажды отец повел меня даже к организатору (а может быть, и раввину) тайной синагоги — впрочем, только ради того, что в этом доме было множество записей Высоцкого, которого тоже открыл для меня отец. Узнав, что я — Православная (в то время я как раз начала ходить в храм), этот то ли раввин, то ли идейный вдохновитель курских евреев подарил мне старую деревянную икону Богородицы с Младенцем: на ней были прорисованы только лики и руки, а все остальное пространство — забито гвоздями: вероятно, с иконы сорвали драгоценный оклад… Но несмотря на неприглядный вид доски, лики на этой иконе были очень красивыми и даже трагическими. Это была первая моя икона, она и теперь со мной.
Однажды отец пришел необычайно возбужденным и позвал меня с собой. Я закончила тогда девятый класс. По дороге отец объяснил, что к его приятелю Сергею Александровичу Смельскому приехал друг, с которым они вместе отбывали срок в сталинских лагерях.
И вот я сижу за столом в компании немолодых людей, которые без улыбок, обычных при встрече долго не видевшихся друзей, пьют водку с горько-ироничным тостом — «За друга нашего Джугашвили — за то, что он все-таки умер». Они почти ничего не говорят. Смельский, его жена — тоже оттуда, из лагерного прошлого, и Анатолий Константинович Скалдыцкий — их гость.
Даже среди них троих он выглядел трагично. Глядя на него, я мысленно повторяла строки любимого мною тогда поэта Евгения Евтушенко:
Он вернулся из долгого отлученья от нас
и, затолканный толками, пьет со мною сейчас.
Он отец мне по возрасту, по призванию брат.
Невеселые волосы, пиджачок мешковат…
Эти слова Евтушенко посвятил другу-поэту, но в них мне виделся собирательный образ поколения: всех выживших, вернувшихся — оттуда. Я была еще слишком юной и мало знающей, чтобы понять психологию этого явления. Но уже тогда видела и чувствовала, как — криком кричит молчание этих людей. В резких глубоких морщинах на лице, в застывшем взгляде не было не только будущего — не было и настоящего. Одно лишь прошлое, остановившее жизнь.
Он не хотел говорить. Только курил, зажигая от дотлевшего до бумажного хвостика остатка «Беломорины» — другую, третью, и не было им конца. Да и о чем ему было говорить с пятнадцатилетней девчонкой и ее еще молодым отцом, который хотя и жил во время оно, но сразу видно: если и задело его, то лишь краешком, взрывной волной отбросило в сторону. А друг Смельский — суетлив, неестественно весел… И чем больше старался хозяин развлечь гостей — тем резче ходили желваки на скулах его гостя.
Много позже, читая Солженицына, я дойду до места, где один из его героев оттуда — попадает в большой универмаг и, закруженный обилием нужных и ненужных товаров, слышит голос благополучного обывателя, спрашивающего у продавщицы рубашку с определенным размером воротничка. «Вот этот номер воротничка добил Олега! Никак не мог бы он подумать, что у воротничка еще есть отдельный номер! Скрывая свой раненый стон, он ушел от рубашек прочь. Еще и номер воротничка! Зачем такая изощренная жизнь? Зачем в нее возвращаться? Если помнить номер воротничка — то ведь что-то надо забыть! Поважнее что-то…»
Из сбивчивого рассказа Смельского я узнала, что Анатолий Константинович Скалдыцкий был «сыном камергера Двора Его Императорского Величества» (тогда эти слова для меня ничего не значили). Смельский и Скалдыцкий вместе учились в школе, много рассуждали и многим возмущались, и весь их класс арестовали и раскидали по разным уголкам страны: кого — в детский приют, кого в ссылку, а их, заводил и зачинщиков, — на Соловки. Сегодня это слово знает каждый, хоть немного неравнодушный к нашей истории. Мне же о нем впервые рассказали узники этой машины смерти. Как же может кто-то сегодня продолжать верить «в светлые идеалы революции и марксизма-ленинизма», когда именно этот ленинизм не только обрек на мучения и смерть десятки миллионов сограждан, но и превратил острова спасения в грешном мире — святые монашеские обители! — в дьявольскую машину уничтожения людей! Славный святостью и неусыпными трудами его обитателей Соловецкий монастырь стал самым страшным и кровавым местом новоиспеченного советского государства. Впрочем, кто теперь скрупулезно подсчитает, где было страшнее и кровавее: на этих ли островах, или в Хакассии, где комиссар Голиков — детский писатель Гайдар! — заливал Соленое озеро кровью расстрелянных, а то и заколотых штыками (чтоб сэкономить патроны) старух и детей; или в Ярославле, где мальчиков-гимназистов чекисты отстреливали на улицах, определяя их по фуражкам, а когда они догадались и фуражки сняли, то — по оставшимся на волосах рубчикам от фуражек…
Концлагерь на Соловках не щадил никого — ни архиереев и священников, ни генералов и камергеров, ни даже детей. Сидящим передо мной в 1973-м старикам — в 1929-м, когда их выбросили с тюремного теплохода на Соловецкие скалы, было, как и мне, пятнадцать. Приговор — пять лет. Это было равнозначно смерти, потому что так долго (!) на Соловках не выживали. А они еще заболели тифом. И их в трескучий северный мороз и никогда не стихавший морской ветер провели раздетыми из обычного барака — в тифозный. Там просто оставили лежать — умирать. Но они — выжили. Благодаря именно этому морозу, как считают сами. А потом — случилось чудо. Родные и знакомые, оставшиеся на воле (тогда еще могли остаться на воле родные осужденного политического) колотили во все двери, в том числе и в Международный Красный Крест. За юных узников вступилась жена писателя Горького. И через два с половиной года их освободили. Но — не забыли.
Анатолий Константинович Скалдыцкий. |
Встретили вежливо, дали номер-люкс в гостинице, назвали забытым словом «товарищ». Три дня слушал его рассказ немолодой полковник, что-то записывал. А потом вдруг предложил: «Хотите с «делом» своим познакомиться?»
Громадная стопа с грифом «хранить вечно». По каким только пунктам ОСО он не обвинялся: «КРМ» (контрреволюционное мышление), «ИА» (идеи антисоветизма), «АА» (антисоветская агитация), «ЧС» (член семьи врага народа). Долго читать не смог. Дошел до обвинений в связи с немецким Генштабом — и бросил. Только фотокарточку — одну из нескольких — из «дела» попросил, и следователь отдал. Я держала ее в руках. Профиль. Очень худое, измученное, небритое лицо, неестественно откинутое назад. Фотография пробита дыроколом в нескольких местах: «особо опасен».
Вернулся Анатолий в Караганду ждать окончания пересмотра дела. А там сюрприз: квартира трехкомнатная (это в советское-то время! — на одного!), работа престижная. «Мы знали, — говорят, — что ты хороший человек». Очень скоро и бумага пришла: реабилитирован. «За отсутствием состава преступления». И — разрешение вернуться в Ленинград.
Не поехал. Все не то там. И не те. Петербурга, в котором родился и рос, нет. И друзей нет. И родных. Никого. Женился на такой же, как он, ссыльной-реабилитированной, она и устроила со временем переезд в Донецк. А пока жили в Караганде, на его адрес приходили бумажки: «Ваша жена…», «Ваш брат…», «Ваш…», «Ваш…» — «реабилитированы за отсутствием состава преступления». И во всех этих скорбных листках одна и та же приписка: «Посмертно». Всех расстреляли. По литерному пункту ОСО: ЧС — член семьи врага народа. Он — главный «враг» -остался жив, а все его родные погибли. Одна лишь мать — почти своей смертью: умерла в блокаду.
…Мы сидели на скамейке в центре Донецка, в каком-то очень оживленном сквере. Вокруг бродили люди, бегали дети, шелестели под ветром поздние осенние розы, а он перебирал в непослушных руках, на которых не было нескольких пальцев («остались там»), эти бумажки с рвущими сердце «посмертно» и такие же одинаковые свидетельства о смерти, в каждом из которых значилось: «Скончался в местах заключения». И это была — неправда, потому что никто из них до мест заключения не доехал, легли в подвалах или на полигонах МГБ, так сказал Анатолию Константиновичу следователь — последний, проводивший реабилитацию.
Но написать это жуткое слово — «расстрелян» — даже в этих документах не посмели… Есть у Александра Галича песня-рассказ от имени бывшего зэ-ка, который получает от государства денежную компенсацию (да, Хрущев распорядился выплатить этим людям зарплату за годы, проведенные в лагерях!), но деньги эти ему не на что тратить, нет в его жизни ничего, кроме страшной памяти. Сидит он за столиком кафе с рюмкой коньяка и смотрит в окно:
Облака плывут на восток,
им не пенсии, ни хлопот,
а мне четвертого — перевод,
и двадцать третьего — перевод.
И по этим дням, как и я,
полстраны сидит в кабаках,
и нашей памятью в те края
облака плывут, облака.
Так же жил после реабилитации Анатолий Константинович Скалдыцкий. Ночами — безсонница, пугал каждый скрип за окном, а в недолгом сне — горы трупов и крики следователей. Счастье, что родители воспитали его верующим. Без веры в Бога он бы не выжил. Хотя в Донецке, где он доживал жизнь, церкви не было. И даже Библию негде было купить.
Слушать рассказ (очень сдержанный!) Анатолия Константиновича было тяжело, но еще тяжелее — прощаться и оставлять его одного в таком не похожем на Петербург городе, где он жил под одной крышей с совершенно чужим по духу человеком (жена оказалась атеисткой, несмотря ни на что, преданной идеалам коммунизма). И все-таки мне кажется, что эта встреча, а потом — многолетняя переписка помогли не только мне в моем духовном становлении, но и ему скрасить последний период его жизни. В одном из первых писем он даже написал стихи, в которых были такие строки:
Все отнял у меня «товарищ» Сталин —
здоровье, силу воли, отдых, сон…
Одну тебя со мной оставил Он,
чтоб я Ему еще молиться мог.
Больше мы не встретились. Я училась в университете, потом вышла замуж, стали рождаться дети… 1 апреля 1987 года пришла скорбная телеграмма: Анатолия Константиновича не стало. Не смогла я поехать и на похороны, по тем же семейным обстоятельствам. Его жена выслала мне бандеролью мои письма и фотографии, которые он хранил все годы. Я благодарна ей.
Совсем немного не дожил Анатолий Константинович до времени, когда вновь стали открываться и строиться храмы и каждый человек смог купить в них Библию. Впрочем, ему это уже не важно. Я верю, что Господь упокоил его исстрадавшуюся душу в селениях праведных, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание.
1. Михаил Николаевич Тухачевский (1893 — 1937), маршал Советского Союза, 22 мая 1937 г. арестован в Самаре (Куйбышеве), расстрелян. К сожалению, его столь трагически закончившаяся биография изобиловала страшными кровавыми провалами… Ведь именно он отдал приказ об уничтожении газом тамбовских крестьян во время т.н. «антоновщины». В приказе № 0016 Тухачевского предельно откровенно говорится: «1. Леса, где прячутся бандиты, очистить ядовитыми газами, только рассчитывать, чтобы облако удушливого газа распространялось полностью по всему лесу, уничтожая все, что в нем пряталось. 2. Инспектору артиллерии немедленно подать на места потребное количество баллонов с ядовитыми газами и нужных специалистов».
И особенно цинично звучат «разъясняющие» слова приказа начальник штаба Тухачевского «тов. Кукарина»: «При всех операциях с применением удушливого газа принимать исчерпывающие мероприятия к спасению находящегося в сфере действия скота». Добавить, как говорится, нечего! Так что не за любовь к скрипичным концертам, которая широко известна, понес наказание Тухачевский! И имя его нашло свое место в списке палачей нашего народа! — ред.
Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru