‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

Паракало (окончание)

Отрывок из рукописи неизвестного автора.


См. также

Отрывок из рукописи неизвестного автора.


День шестой

1

Служба начиналась в два часа по гражданскому времени. В общем-то, раньше так и служили — всю ночь. А здесь еще обязательное афонское правило: причащаться Святых Таин до восхода солнца. Это была, наверное, самая продолжительная служба на Афоне, но никакой тяготы, тем более снова и снова открываешь что-то новое. Сначала внешнее, потом — в себе.
Пока я вижу внешнее — большой просторный храм, который оттого, что не много монахов и паломников, кажется пустоватым. Все прошли в храмовую часть, которая просторнее, чем в других монастырях, и оттого четко видны округлые стены, вдоль которых помещается около двадцати стасидий, еще несколько стоит вдоль западной стены. Получается так, что полукружия стасидий стоят за клиросами и ты оказываешься в непосредственной близости от ведущих службу монахов и сам становишься непосредственным участником. К тому же было на удивление светло, никаких теней, полутонов, и меня нет-нет да и подмывало сделать шаг и заглянуть в книги, по которым читали монахи. Впрочем, у меня есть свои записочки.
Я уже говорил о впечатлении, которое произвело на меня греческое пение. Добавлю, что это, кажется, и не пение вовсе, а разговор с Богом.
«Наш дедушка», как мы прозвали полюбившегося нам монаха, пел за правым клиросом с двумя другими монахами. Но как такового клироса в нашем понимании (отгороженного от храмовой части) не было — никаких стен и перегородок. А зачем? Ведь это общая служба, а на клиросах — запевалы. А как подпеть хотелось! Жаль, слов не знаю. Душа пела. И когда уже все устремилось к Горнему, когда чувствовалось, что вот-вот начнется самое главное, служба вдруг прервалась и все куда-то пошли.
Я недоуменно переглянулся с Алексеем Ивановичем, но куда все, туда и мы. И только вышли из кафоликона в тающий утренний сумрак монастырского двора, как я понял, куда идем — саму Литургию переходили служить в Богородичный храм.
Храм оказался почти полон. И Богородица снова молилась с нами. Если для меня вчера это явилось откровением, то теперь как только я понял, что переходим в Богородичный храм, я готовился молиться вместе с Нею. И снова небывалый внутренний подъем, все в тебе устремляется ввысь, до дрожи… как ракета перед стартом.
И было Причастие.
Мы вышли из храма. Я видел, как солнце касается верхушки Афона, но каким-то иным зрением, на самом деле черная туча обволакивала Малый Афон в монашескую мантию и ветер трепал ее края, как грозное предупреждение супротивной стихии.
— Буря! — воскликнул я. — Скоро грянет буря!
Алексей Иванович вспомнил другое:
— Илеос! — и метнулся в храм.
Я последовал за ним. А там, словно ждал нас, «наш дедушка», который заулыбался нам, как старым знакомым.
— Илеос! Илеос! — заклинал на разные голоса Алексей Иванович.
Я пояснил подошедшим на необычное представление отцу Борису и Сергею:
— Это он маслица просит, — и наставительно дал поучение как опытный паломник (а что — я уже на Святой Горе пять дней): — Тут, на Афоне, все просить надо.
— Нам бы тоже маслица, — попросил отец Борис.
— Вставайте рядом, — разрешил я.
Монах тем временем вынес нам из алтаря такие же, как и в других монастырях, флакончики с маслицем, только цвет масла опять отличался. Я, приняв флакончик и сказав «Евхаристо», указал на соотечественников:
— Это с нами.
Дедушка покачал головой: мол, вот, дети малые, ничего сразу сказать и сделать не могут, пошел снова в алтарь. А когда он одарил маслом и наших новых знакомых, Алексей Иванович сообразил первым:
— Евлогите!
И я вновь почувствовал легкое прикосновение руки.
— Как вас зовут? — спросил Алексей Иванович. Монах улыбался.
— Нейм! Ю нейм?1 — требовал мой товарищ.
«Имя! Имя, сестра!» — вспомнил я эпизод из популярного фильма.2
— Как ваше имя? — продолжал напирать Алексей Иванович и в конце концов привел самый веский аргумент: — Мы за вас молиться будем!
Старец все понимал и, улыбаясь, покачал головой:
— Павлос, — произнес он и еще раз благословил.
С тем и вышли. Отец Борис с Серегой от нас не отставали: видимо, то, как мы добывали маслица и обещали молиться за старца, произвело на них впечатление.
— А вы куда дальше пойдете? — почти робко спросил отец Борис.
Алексей Иванович хмыкнул и прибавил шагу, а я, приостановившись, попытался не показаться невежливым:
— Вообще-то нам очень хотелось попасть в Ватопед.
— Эх, нам бы тоже в Ватопед!
Я понял, что оставшиеся дни на Афоне под угрозой.
— Вряд ли нас там примут — у нас диамонитирионы сегодня закончились, мы теперь вне закона. Могут арестовать по дороге и выслать, вы еще, чего доброго, пострадаете.
— А как же вы?
— Ну, по дороге, даст Бог, зайдем в скит, но толком сами не знаем, где он расположен, так что придется долго искать по лесам, а там звери всякие, змеи…
— А нам сказали, змеи спят…
Так, люди ни шуток, ни намеков не понимают.
— Вы сходите лучше в Лавру, там интересно, — и я рассказал про капище, — и Гора совсем рядом. А еще там есть травник Николай — он, если что, поможет.
Последний довод, видимо, оказался самым убедительным, и отец Борис заколебался.
— В Лавре надо обязательно побывать, — продолжал давить я, — все-таки от нее пошли монастыри на Афоне.
— Отец Борис, пойдемте в Лавру, — тихо и уверенно произ¬нес Сергей, и я с благодарностью посмотрел на него.
— А как туда добраться? — спросил отец Борис.
Я рассказал про маршрутки и заверил, что они обязательно поедут, как только придет автобус из Дафни в Карею.
— Здесь и пешком недалеко, часа два, — наставил я напоследок и, заметив, как Алексей Иванович семафорит мне от «министерской» двери архондарика, пожелал соотечественникам доброго пути.
— Может, еще встретимся, — не стал совсем уж прощаться отец Борис, а Серега просто пожал руку — крепкая у него рука.

2

В комнате Алексей Иванович встретил меня весело, словно на демонстрацию сходил.
— Отнес, Сашулька, я палку. Прям на то же место положил. Пусть лежит себе, гадюка. — И тут же поинтересовался о главном: — Ну, что?
— Отправил в Лавру.
— Молодец!
— Все равно нехорошо как-то. Сам не знаю, почему люди к нам привязываются. А потом за них же переживать начинаешь. Где вот сейчас Саньки?
— Да, — согласился Алексей Иванович, — я бы Саньков тоже сейчас повидал. Но минут на пять. Мы вдвоем собирались идти, вот и пойдем вдвоем. Если хочешь, конечно, можно и этих взять, только развлекать дорогой ты их будешь. Можешь им про капище, например, рассказать.
— Рассказал уже. Слушай, а может, это Господь их посылает, а мы отталкиваем?
— Нет, Сашок, это подобное тянется к подобному. Они видят, что ты любитель потрепаться, вот и им поболтать охота. Хотя второй-то, длинный, кажется, не такой.
— А ты чего со мной пошел? — обиделся я.
— А я все твои сказки знаю. Ты мне много не соврешь.
— Это, выходит, ты меня вроде воспитываешь?
-Угу.
— А я почему тебя воспитывать не могу?
— Почему же, можешь — воспитывай.
— Курение — это каждение бесам.
— Тьфу ты, опять за свое. Я и так мало курю. Сегодня вообще только одну папиросу.
— То есть я на тебя положительно влияю?
— Особенно когда молчишь.
— И то слава Богу, — заключил я. — На трапезу пора.
Возле трапезной, когда стояли под сенью могучих кипарисов, к нам подошел отец Павлос, как всегда улыбающийся, светлый, и что-то все пытался растолковать нам. И наверное, именно в эту минуту я более всего пожалел, что не знаю греческого. Отец Павлос дал нам каждому по небольшому плетеному черному комочку, откуда торчал малюсенький нитяной кончик. Мы так и не поняли, что это, но искренне и с чувством благодарили, да уже только то, что греческий монах обратил на нас внимание и решил, что мы достойны подарка, было не просто приятно, а неожиданно и оттого во много крат радостнее.
Когда вернулись после трапезы в комнату и стали разглядывать маленькие подушечки, немного напоминающие крест3, подаренные отцом Павлосом, Алексей Иванович произнес:
— Отец Павлос, кажется, нас полюбил.
— Ну так ты ж за него молиться обещал.
— Все-таки тебе лучше молчать, — решил Алексей Иванович.
— Согласен, — вздохнул я.
— А мне не курить, — продолжил Алексей Иванович и покосился на меня. Я молчал. — По крайней мере, часа два. — Он снова посмотрел на меня. — Ладно, можешь разговаривать.
В комнату зашел молодой послушник с ведром и шваброй. Все понятно — нам пора. Подхватив рюкзаки, спустились по мраморной лестнице, прикрыли «министерскую» дверь, прошли мимо стройных кипарисов, поклонились кафоликону и Богородичному храму и вышли из ворот монастыря.
Минут пятнадцать посидели в большой беседке у монастырских ворот, привыкая к состоянию беззащитности — за мощными стенами монастыря было покойнее. А на небе тучи (вот, не дай Бог, еще привяжется дурацкая песенка — молитвы надо читать), Малый Афон закрыло полностью. Ветер не находил себе покоя, метался — то тучи терзал, то вспенивал море.
— Дождевики надо приготовить, — предложил Алексей Иванович. — Хоть какая-то защита.
Я посмотрел на море, на тучи — дождевики не спасут.
— Это даже хорошо, что под дождиком пойдем, — решил приободрить я Алексея Ивановича, да и себя тоже. — В жару идти тяжело, потеешь, натирает все в непотребных местах… А тут по холодочку бодренько пойдем, — и все-таки не удержался и пропел: — А тучи, а тучи — они как лю-юди!
Алексей Иванович посмотрел на меня как на слегка тронувшегося умом и вздохнул:
— Нет, нельзя нас на свободу выпускать. У нас крыша ехать начинает. Покурим?
Я кивнул. Не то чтобы идти не хотелось или было страшно из-за надвигающейся непогоды, но неизвестность тревожила: куда идем? как пойдем? Конечно, у нас есть опыт многодневных крестных ходов, но тут — Афон, тут все не как у людей. Потом нашли еще дело: переложили рюкзаки так, чтобы дождевики находились под рукой. Затем снова стали разглядывать подарки отца Павлоса.
— Может, надо за ниточку потянуть? — предположил я.
— Не надо, — остановил Алексей Иванович, — расшебуршишь все. — И убрал крестообразные подушечки за пазуху, к сердцу.
Я сделал то же самое.

3

Сколько можно сидеть в беседке и ждать у моря погоды? В конце концов, с нами Бог и благословение отца Павлоса.
Перекрестились и пошли, и ни разу, пока поднимались в гору, не обернулись на монастырь. Только когда дошли до поворота, который скроет от нас так чудесно принявшую обитель, остановились и, повернувшись к монастырю, помолились Богородице. И все тревоги улеглись, вернулось чувство, что все будет хорошо. И ветер притих. Впрочем, мы как раз обогнули гору.
И сразу открылся монастырь Симонопетра4, будто Иверон передал ему дальнейшее наше водительство. Если Иверон стоит в бухточке, то Симонопетра — на скалистом мыске, и пока спускались с горы, любовались картиной: кругом бьются волны, а монастырь, словно поднявшийся из морских пучин витязь, противостоял стихии.
Но тут случилась заминка: дорога, по которой мы шли, раздвоилась. Накатанная поднималась вверх, а больше похожая на проселочную уходила вправо, в сторону Симонопетра. Ясно было, что к нему она и ведет, но, при всей манящей красоте, Симонопетра в наши планы не входил. Хотя что такое наши планы, может, это Господь нам дорожку указывает, чтобы в грозовой день по горам не гуляли.
— Ну? — спросил Алексей Иванович, словно я отвечал за маршрут.
Не дав продолжить надоевшим интеллигентским вопросом, я быстро предложил:
— Пойдем направо.
— Аргументируй.
— Дорога вверх — это дорога в Карею, а нам надо идти вдоль моря, вот она и есть. Судя по всему, ходят по ней мало, но ходят же. И потом — сказано: ходите правыми путями.
— Логично, — согласился Алексей Иванович.
Мы свернули на проселочную, уйдя тем самым в небольшой лесок, в котором сразу возникло ощущение осеннего подмосковного леса. Даже грибами запахло.
Тут и дождь пошел. Тихий такой, родной. Мы надели дождевики, но больше, конечно, укрывал лесок. Дорога снова раздвоилась.
— Ну? — снова спросил Алексей Иванович.
— Теперь пойдем прямо, ибо сказано: сделайте прямыми пути Господу.5
Алексей Иванович покачал головой. Я пояснил:
— Вон указатель стоит, по-русски же написано: «Симонопетра». Так мы же не туда идем.
— Во-первых, не по-русски, а по-гречески, а во-вторых, та дорога — ближе к морю.
— Пойдем прямо, — я сказал так решительно, что Алексею Ивановичу ничего не оставалось, как скорбно вздохнуть и следовать за мной.
Между тем прямая дорога скоро пошла влево, и подниматься вверх стало тяжелее, зато когда поднялись и оказались на небольшой полянке, я нашел повод приободрить Алексея Ивановича, а заодно и себя:
— Видишь, Симонопетра остался позади, значит, мы правильно идем.
Алексей Иванович снова покачал головой, и тут дорога опять раздвоилась.
— Молиться надо начинать, — изрек Алексей Иванович правильную мысль, только немного мрачновато у него получилось.
Дождик, кстати, почти прекратился, впрочем, мы, поднимаясь, и без него основательно взмокли.
Я заглянул на дорожку (тропинкой не назовешь, дорогой — тоже, в общем, что-то среднее), уходившую влево, потом сделал несколько шагов по тропинке, загибавшейся вправо, и воскликнул:
— О! Конь!
— Где?
— Да вон!
Метрах в двадцати по дорожке стоял хвостом к нам молодой гнедой жеребчик и, повернув голову, смотрел на нас.
— Настоящий, что ли? — после долгой паузы спросил Алексей Иванович.
Конь, словно услышав, обидчиво фыркнул и замотал головой. А потом сделал три неспешных шага вперед и снова, обернувшись, посмотрел на нас.
— По-моему, он нас за собой зовет, — предположил я.
И конь снова словно понял, о чем говорим, мотнул головой (а мне показалось, кивнул) и сделал три шажка.
— Пошли, — сказал я и, чтобы придать рациональную основу своему решению, пояснил: — Куда-нибудь да он нас выведет.
И мы пошли за жеребчиком. Это были замечательные минут двадцать пути. Мы шли по неширокой извилистой дорожке, жеребчик шел впереди, доходил до поворота и поджидал нас, заходил за поворот и снова ждал; заметив, что мы идем за ним, шел дальше.
За жеребчиком шел я и пытался с ним разговаривать, типа: «Тебе хорошо без рюкзака, вон как скачешь… Подожди нас. Куда нам теперь?.. Налево? Ты не бойся, чего поскакал-то? Может, понесешь рюкзачишко… Тебя как звать-то?». В общем, вполне мирная беседа. Но жеребчик ближе чем на двадцать метров меня не подпускал, а я уже перестал обращать внимание на то и дело ответвляющиеся тропки и шел строго за поводырем. Алексей Иванович замыкал колонну и, судя по пыхтению, молился.
И вдруг жеребчик пропал. Я невольно растерялся — так хорошо было идти за ним и разговаривать. А тут перед нами оказался шлагбаум, и вдоль дорожки появилась отгораживающая металлическая сетка. Но меня не занимало ни то, ни другое, я оглядывался по сторонам, пытаясь сообразить, куда мог подеваться провожатый. Алексей Иванович тем временем смело полез между сеткой и шлагбаумом, и я услышал торжествующий голос:
— А вот и Карея!
Я поспешил за ним. Мы оказались на укатанной широкой дороге, по которой позавчера ехали в Лавру, а перед нами километрах в трех виднелась в дождевых облаках Карея.
Но куда делся жеребчик?!
Выходило, что мы, прогулявшись по лесу, срезали часть пути, по которому ходят маршрутки. Теперь между нами и Кареей лежала пропасть. Ну, не пропасть, просто Карея находилась на одном горном гребне, а мы — на другом, поменьше. И другой дороги, кроме той, на которую вышли, не было. И слава Богу!
И тут я почувствовал, что мне поплохело. Все-таки часа полтора мотались по горам с рюкзаками, и сахар, который все это время не давал о себе знать, резко скакнул вниз, я почувствовал легкую дрожь словно вот-вот готового рассыпаться организма. Закололо кончики пальцев, кровь стала отходить с лица: все-таки тело наше — вещь хрупкая и ненадежная.
Я опустился на обочину — надо срочно чего-нибудь съесть, а у нас никакой еды… Сколько раз говорили врачи: носи с собой всегда кусочек сахара или конфетку. Лукум! Я же набрал лукума. Так и придется раскрывать подарок.
— Тебе плохо? — спросил Алексей Иванович.
— Передохнуть надо.
— Водички попей.
— Мне бы съесть чего-нибудь.
— Яблоко съешь.
— Откуда у нас яблоко?
— От трапезария. Да не одно, а четыре.
О, мудрейший из мудрейших трапезариев! Нет, ничего на Афоне просто так не бывает. Во всем Промысл. Только не отказывайся. А мы и не отказались — вот они, яблочки-то! О, трапезарий! Дай Бог тебе здоровья и всем твоим болящим, становящимся на «березку». Я грыз сладкое яблоко и не знал, как благодарить: столько уже чудесного случилось!
Конечно, мне могут возразить: какое же это чудо, если оно у тебя в рюкзаке лежало? Но для меня и яблоко было чудом! Как и весь Афон.
— Пошли! — бодро призвал я Алексея Ивановича.
— Куда?
— Вперед! День только начинается.

4

Нас догнала полупустая «газелька» и слегка притормозила. Я махнул рукой: мол, благодарим, Господи, мы уже сами идти можем. Машина дала газу и скрылась за поворотом. А мы на повороте как раз увидели очередной указатель. Надо сказать, что указатели носят на Афоне весьма условный характер, это не привычные дорожные знаки, а стрелочки, которые надо еще и приметить. Обычно это небольшая палочка высотой полметра, к ней чаще всего прикручена, а реже прибита дощечка, на которой посыпавшимися буквами поди разбери еще, что написано. Но тут на повороте стоял настоящий, можно сказать, евросоюзовский, новенький указатель, словно его только что специально установили для нас. Металлический столбик с прикрученной на нем железной табличкой четко объяснял, что ежели мы направо пойдем, то попадем в Ильинский скит, а недалеко от него должен быть и Ксилургу. Дорога, правда, пошла не столь симпатичная. Это была широко расчищенная буль¬дозером трасса, которую заасфальтировать еще не успели, и передвигаться по размякшей глине было неудобно. Мы пошли по тропочке, тянувшейся вдоль бульдозерного пути. Видимо, раньше тропочкой монахи и пользовались.
Ветер разбушевался и, пока мы недолго шли на открытом участке в виду Карей, изрядно истрепал наши дождевики, раз¬дувая их то в одну, то в другую сторону. Хорошо хоть дождик прекратился, и только порыв ветра нет-нет да и сыпал в лица, словно батюшка кропилом, небесную влагу.
Широкая дорога, впрочем, скоро кончилась, упершись в каливу, с которой открывался великолепный вид на волнующееся внизу море. Сама калива никаких признаков жизни не подавала. Мы пошли по тропиночке дальше, и через двадцать минут перед нами открылась великолепная картина: в небольшом межгорье красовался величественный собор, чем-то напоминающий новый храм в Дивеево.
— Может, это не скит? — усомнился Алексей Иванович.
— Скит, другого тут не должно быть. И тоже, скорее всего, раньше нашим был: во-первых, здоровый, во-вторых, красивый, а в-третьих, в честь Ильи, а Илья на Руси весьма почитаем.6
Через десять минут мы проходили через невысокие скитские ворота. Сам скит по территории оказался весьма небольшим, вернее, небольшой была площадь между зданиями, которые образовывали стену, и собором. Я все называю скитский храм собором, потому что другого слова к этой прекрасной пятиглавой церкви подобрать невозможно. А какое великолепие ожидало нас, когда мы, грязные и промокшие, вошли внутрь! Такого просторного и высокого храма мы еще на Афоне не встречали. По широте и свету это был типичный русский храм. Без разделения зала, с огромным, во стену над Царскими вратами, типичным русским иконостасом — все свое, родное. Разве что стасидии смотрелись в нашей обстановке несколько непривычно. Впрочем, стасидии были новенькие, появились, чувствуется, тут недавно и больше походили на бедных родственников.
Мы, очарованные храмовым великолепием и очевидной русскостью, стояли у входа. Пройти дальше еще не позволяло собственное недостоинство этой красоты и величия. К тому же сейчас оно выражалось совершенно явственно — вид у нас был промокший и потрепанный, с одежды капало, а ботинки, как пред входом мы ни счищали старательно налипшую грязь, все равно оставляли следы. А в храме шла уборка.
К нам подошел монах средних лет и, улыбаясь, спросил:
— Русия?
Ну как они нас узнают?!
Пришлось признаваться. Хотя что в этом плохого?
Монах заулыбался еще приветливее и заговорил на слабо понятном, но русском языке. Наверное, когда-то ему приходилось общаться с русскими, может, жили в одной каливе, Бог весть, но церковные слова «икона», «алтарь» он произносил без акцента, а вот светские — хуже. Но поняли: храм и в самом деле построили русские. Русские же его и благоукрасили, какой-то адмирал вывез в восемнадцатом году из Одессы иконы, церковную утварь и все передал именно в этот скит. Монах показал нам памятную доску об этом событии. С ним мы обошли храм и приложились к иконам, в том числе и на Царских вратах — и почти все иконы русские! Это видно и по светлому письму, и по знакомым ликам. Но сейчас скит повторил судьбу Андреевского скита: русских там не осталось, и он перешел к грекам.
Еще выяснилось, что монахов тут мало, а к ним должна вот-вот приехать какая-то ну очень большая делегация и принять они нас в связи с этим, к глубокому сожалению, не могут.
— Звонить надо, звонить7, — сокрушался монах. — Мы очень любим Русию, а так никак не можно.
Ну мы, собственно говоря, и не собирались у них оставаться, мы в Ксилургу шли.
Услышав про Ксилургу, монах искренне обрадовался и уважительно закивал головой.
— О, падре Николас!
— А как, кстати, пройти до Ксилургу?
— Кареес, на Кареес, там садись машин.
Мы опешили.
— Да мы только мимо Кареи проходили. Нам сказали, тут рядом.
Монах почесал в затылке. Ситуация выглядела неоднозначной: топать обратно в Карею не входило в наши планы, а оставлять нас не входило в планы скита.
Монах предложил дождаться, когда придет автобус с делегацией, и потом на нем вернуться в Карею, там заночевать в гостинице, а утром ехать в Ксилургу. Вариант с гостиницей тоже не радовал, впрочем, заночевать можно было бы, наверное, в Кутлумуше или Александровском скиту, но злоупотреблять гостеприимством казалось неприличным. И потом — нам очень хотелось в Ксилургу. Вот интересно: когда мы только прибыли на Афон, ни о каком Ксилургу мы даже не знали, а теперь нам казалось, что это и есть главное, ради чего Господь привел нас сюда. Монах, видимо, тоже чувствовал, как нам надо было в Ксилургу, и переживал ситуацию не меньше нашего.
— Не заслужили мы по Афону пешком ходить, — вздохнул Алексей Иванович.
— Пешком трудно, — ответно вздохнул монах.
— Ничего, от Иверона дошли нормально.
— Ивера? — переспросил монах.
— Ну да.
А он думал, мы на машине приехали.
— Тут пешком трудно, — покачал монах головой и пошел из храма, а мы за ним, не догадываясь, что уготовил нам насельник Ильинского скита.
Он повел нас узкой дорожкой вдоль монастырских построек, и мы скоро оказались на хоздворе, там уже монастырских стен не было, так, заборчик по грудь, правда, каменный. Монах показал в сторону горы напротив.
— Ксилургу.
Кроме леса, укатанного серой облачной пеленой, мы ничего не видели. Монаху пришлось вытянуть руку и указующе держать ее, пока я не крикнул:
— Вижу!
Это было как синяя бусинка, мелькнувшая в стоге сена. Я стал объяснять Алексею Ивановичу, где я вижу, а монах опустил руку и поддакивал мне.
— Ну и как туда идти? — спросил Алексей Иванович, и радость обретения потускнела.
Монах сделал паузу и прокашлялся.
— Спускаетесь, там овраг, река, мост, — при этом слове я заметил, как он немного замялся. — Через мост, там дорога, — тут он опять сделал паузу. — Там сразу другой стороны дорога — пометка. Выйдете, чуть вправо — пометка. Там вверх, — и он негромко вздохнул. — Бог в помощь.
— А как мы найдем, где начать спускаться?
— Там столбик.
— Спасибо. Благословите нас.
— Нет-нет, я — монах.
— Тогда помолитесь о нас.
— Да-да, — монах улыбнулся и остановил проходившего мимо здоровяка, скорее всего послушника. Тот поставил корзину, которую нес, выслушал монаха и кивнул нам. Мы еще раз поклонились монаху, обещавшему за нас молиться, и пошли за большим послушником. Тот вывел нас за каменный заборчик, прошел с нами несколько шагов, указал в сторону Ксилургу, развернулся и ушел. Объяснять нам что-то, видимо, в его послушание не входило.
Мы остались одни. Снова посетило чувство сиротства в этом огромном мире, такое же, когда мы вышли за стены Иверской обители. Перед нами зиял провал, примерно такой же, какой мы увидели, когда конь вывел нас на широкую дорогу и мы увидели Карею. И никаких столбиков.
Алексей Иванович снял рюкзак, поставил его на землю, порушив пирамидку из нескольких камней, и полез за папиросами.
— А ведь это тот самый столбик и был, — указал я на рассыпавшиеся камни.
Алексей Иванович нагнулся, поправил разрушенное, разогнулся и удовлетворенно произнес:
— Вот, столбик мы нашли. Уже неплохо. Теперь все-таки покурим.
— Знаешь… — робко начал я.
— Ну?
— Давай, пока идем через эту… это… — я замялся, подбирая слова, наконец показалось, что нашел нечто соответствующе-страшное: — …урочище, ты курить не будешь, — и быстро добавил: — А я буду молчать.
— Отчего же молчать? Иди да молись.
Ладно, договорились и, перекрестившись на купола Ильинского скита, стали спускаться в… урочище.
Тропа была узкая, пользовались ею, видимо, редко, она здорово заросла, и нам то и дело приходилось продираться сквозь колючки. Я быстро порвал штаны и дождевик, который по наивности не убрал в рюкзак, а скатал и прицепил сверху. То и дело приходилось нагибаться, проходя под сучьями деревьев, а то и вставать на четвереньки. К тому же было скользко, ноги разъезжались и подворачивались, и почти сразу, как только мы стали спускаться, в голове мелькнуло, что со своими покореженными футболом менисками и голеностопами мне тут делать нечего, и если мы сейчас спустимся ниже и, не дай Бог, что-нибудь случится, мне уже не выбраться.
Ладно хоть в лесном провале, в который мы уходили все глубже, было тихо: ни ветерка, ни дождика. Так утешал я себя.
— Тут змеи, наверное, есть, — сказал, обернувшись, Алексей Иванович и тоже с тоской посмотрел в сторону Ильинского скита.
Каждый думал о своем: я — о ногах, он — о змеях. Хотел сказать ему, что всякий оглядывающий назад ненадежен8, но вспомнил, что обещал молчать.
Но когда Алексей Иванович, снова обернувшись, посмотрел на меня, я испугался по-настоящему — это было бледное лицо совершенно растерявшегося человека.
— Куда мы идем, Сашулька?
И у меня вид был не лучше. Вместо того чтобы приободрить шуткой или отгородиться пренебрежительной иронией, я молчал. Потом все же сказал, потому что нечего было больше сказать:
— Давай петь Богородицу.
И мы запели. И пошли.
Что вело нас, так это тропа. Мы ее сразу окрестили Дорогой Жизни. Для нас она таковой и была. Тропа была выложена, а точнее сказать, обозначена камнями, примерно каждый чуть меньше школьного портфеля с более-менее ровной поверхностью. И ведь какой-то монах таскал их и выкладывал эту тропу. День за днем. Может, у него такое послушание было: укладывать в тропу по одному камню в день. А может, и не одно поколение монахов трудилось над этой дорогой? И вот почему она Дорога Жизни — потому что все живо. Они ведь для себя эту дорогу возводили. Эти безвестные монахи живы, благодаря им, пребывавшим на этой земле пять, десять веков назад, мы продираемся через заросли и говорим: помяни, Господи, сих тружеников во Царствии Твоем.
Пока мы не почувствовали тропу и не привыкли к ней, несколько раз чуть не сбились. Слой земли на горе не так уж велик, весенние ручьи смыли его, и теперь на месте потоков образовались тоже как бы каменные тропы, а нам так хотелось побыстрее начать восхождение наверх. Один раз Алексей Иванович, другой раз я поднимались по этим обманчивым дорожкам, но, слава Богу, скоро понимали, что ошиблись, и возвращались на путь, проложенный монахами. Еще проблема возникала, когда правильная тропа в самом деле сливалась с руслами весенних ручьев. Мы начинали нервничать, но, глядишь, метров через пять снова появлялась каменная кладка.
А вот, наверное, и то, что монах назвал рекой. Хотя, на мой волжский взгляд, это скорее большенький ручеек, по весне он, конечно, бурлит и разливается, судя по каменному руслу, метров до десяти в ширину, а так — перепрыгнуть можно и вид тихий: теку, мол, себе потихонечку и теку… А вдали, между прочим, слышался шум воды, и не такой уж мирный.
Выход к реке весьма порадовал и приободрил — получалось, что идем правильно. Мы зашагали вдоль реки увереннее, а то из-за постоянных остановок в поисках истинной тропы наш ход был черепашьим.
Вот и мостик. Мостиком тоже пользовались нечасто, и сколько веков он не ремонтировался, Бог весть. Но основание его — три могучих ствола — выглядело внушительно и надежно, дерево даже, показалось, закаменело, приобретя цвет камня, и сливалось с пустующим руслом. А вот досточки, наложенные поверху, частью прогнили, частью провалились, перильца шатались, и касаться их было боязно, но с Божьей помощью перебрались.
Теперь можно отметить живописный вид: с другой стороны мостка речка образовывала небольшую заводь, куда стекала вода с большого отвесного камня, получался красивый водопад, который и шумел. Тропа, судя по всему, далее круто поднималась вверх к вершине водопада. Здесь мы и сделали привал.
— Ну, ты как? — спросил Алексей Иванович.
— Нормально.
— Яблоко-то тебе еще одно не пора съесть?
— Нет.
— Ладно, береги, нам еще, чувствуется, топать и топать. Сейчас в гору пойдем.
— Давай съедим яблоко напополам. Для поддержания духа.
— Нет-нет, тебе надо, вдруг у тебя опять сахар съедет.
Я помолчал, потом сказал:
— Да есть у меня чем его поддержать… Так что яблоко есть можно.
Алексей Иванович удивленно посмотрел на меня.
— А ну колись, что утаил от товарища?
— Я в Иверском лукум спер… — покаялся я. — Горсточку.
— Ну ты и хитер!
— В своем роде… — и тут же начал оправдываться: — Я хотел половину тебе где-нибудь в России отдать: представляешь, приедем домой, кофе заварим, а тут тебе — афонский лукум, у нас-то где достанешь?
— Эх, Сашулька… — вздохнул Алексей Иванович, судя по всему, прощая мне грех сокрытия поступков от товарища, и попросил: — Дай попробовать, что ли…
— Ну, зачем сейчас… Давай хоть до аэропорта дотерпим. Да и убрал я его в рюкзак далеко, в самую глубь… чтобы дождиком не замочило…
— А я думал, чтоб не дознался кто… Ладно, давай яблоко.
Хорошо было, конечно, у старенького мостика в афонском лесу. Благодатно, тихо, только вода шумит да яблоко похрустывает. Однако надо идти.
И откуда силы взялись! Мы, можно сказать, взлетели на гору и оказались на большой широкой дороге, змеей блуждающей по горам. Запыхались, правда, изрядно. Не более десяти минут поднимались, но круто вверх, порой приходилось цепляться за кустики, деревца, в конце, когда лес остался позади, пришлось и вовсе выбираться на четвереньках. Но, слава Богу, вышли. Радости-то было! А Ильинский скит наградил нас изумительным видом — он стоял перед нами, как на ладони, величественный, строгий и… далекий — не верилось, что час назад мы были там.
По другую сторону дороги, на которую мы вышли, поднималась не менее отвесная гора, Ксилургу вовсе не было видно — но это нисколько не смущало, сейчас найдем метку, обозначающую продолжение тропы, и двинемся дальше. Я снял рюкзак, привалился к горе и блаженно прикрыл глаза: как хорошо на Твоей земле, Господи!
— Нет тут никакой метки, — услышал я Алексея Ивановича, он, запрещенный в курении, маялся и ходил по дороге, разглядывая гору, на которую нам предстояло взбираться.
Ах, Господи, все хорошо на Твоей земле!
— Ну чего разлегся, ты ж у нас самый глазастый! Господи, дай только понимать волю Твою.
— …я — слеп, я — нищ, я — наг… Я вот думаю, а славно, видать, монах в Ильинском за нас помолился: как хорошо дошли и ни разу не сбились.
— Пусть он сейчас помолится, чтобы мы метку нашли.
— Пусть! — согласился я и оторвался от горы.
На первый взгляд противоположная обочина ничего приметного не представляла, а учитывая, что все эти столбики и меты надо еще отыскать, как в какой-нибудь детской игре в разведчиков — нам предлагалась занимательная задача.
Я сделал шагов пятнадцать вдоль горы — никакого намека на какие-либо опознавательные знаки.
— Смотри! — Алексей Иванович указал вверх, тогда как я разглядывал то, что было под ногами.
На большом дереве висела потрепанная скуфейка.
— Ну вот, — не совсем уверенно произнес я, мне почему-то казалось, что мета должна быть совсем обычная и простая, лоскуток какой-нибудь или сложенный из камешков столбик,
и обязательно древняя, а скуфья, судя по всему, повисла тут недавно. Тем не менее, надо признать, знак был явный. К тому же за скуфьей обозначалась тропка, правда, не такая, выложенная камнем, по которой мы шли, а обычная лесная, еле приметная. И еще один плюс в пользу скуфьи: она указывала как раз направление, где должен был находиться невидимый пока для нас Ксилургу. Впрочем, это одновременно и смущало: ни одна тропа на Афоне не идет туда, куда, тебе кажется, надо идти.
Но мы пошли, и сразу стали расти сомнения, потому что тропа оказалась просто небольшим прогальчиком, заманивающим в лес, а главное — появившаяся уверенность сменилась нарастающей тревогой. Мы спустились на дорогу.
— Монах-то сказал, что вправо, как выберемся, будет мета, а мы влево пошли, — напомнил Алексей Иванович.
Я помнил об этом, но выбирались мы последние метры вообще без тропы и между нами получилось расстояние метров в десять, дорога вправо шла под уклон и в сторону от Ксилургу, но я сделал несколько шагов и тут же увидел маленький прутик и на нем излинявшую до желто-розового цвета тряпочку.

— Вот она! — никаких сомнений не было. Такое чувство, что эта тряпочка тут спокон веков висела, дожди и ветры нисколько не вредили ей, а только укрепляли. Ну полиняла малость, так ведь порученное дело исправляет — путь указует.
Кстати, о дожде и ветре. Дождь прекратился совсем, а ветер еще был, но уже какой-то уставший, да и в горах особо не разгонишься. Я уверенно шагнул за тряпочку, и тут же обнаружились заботливо уложенные камни — снова мы на Дороге Жизни, и мы уверенно зашагали вверх. Однако когда мы поднялись на гору, нас ждал неприятный сюрприз — каменная кладка кончилась. Это оказалось настолько неожиданно, словно мы шли-шли и вдруг уперлись в стену. Хотя вокруг с верхотуры открывался такой простор! Ильинский скит казался не более чем очаровательным макетом, а главное — была видна маковка храма Ксилургу, казалось, до него рукой подать.
Видать, помер монах, укладывавший дорогу. Или так устроено Свыше: дальше до Ксилургу надо добираться самим, и если уж кто дойдет, то только с Божией помощью, никакие дорогоукладчики не помогут. Мы сбросили рюкзаки, сели по обе стороны оборвавшейся тропы, и я достал последнее яблоко.
Вообще было занятно смотреть на эту обрывающуюся дорогу: вот она идет, а вот — прекращается, словно граница какая-то. И никаких следов вокруг. Может, дошедший до конца каменной тропы просто переносится на воздусе в Ксилургу? Или в иные горние места…
— Ну и как теперь? — несколько видоизменил обычный вопрос Алексей Иванович, доев половинку яблока.
Я пожал плечами.
— Пойдем, как шли.
— Может, напрямки рванем? — и он кивнул в сторону синей маковки скита.
— Пойдем, как шли, — сам не знаю почему уверенно повторил я, и мы пошли направлением, которое задавала оборвавшаяся тропа, хотя, казалось, она уходила в сторону от скита.
И надо же — как только спустились с голой макушки горы и вступили в растительный мир, обнаружилась тропинка. Еле приметная, такое ощущение, что по ней уже с десяток лет никто не хаживал, но она была! Тропинка, правда, все больше уводила в сторону, но это нисколько не смущало. Мы запели Богородицу, теперь она звучала как песнь благодарных победителей. Мы вышли к большому провалу, в который непременно угодили, если б пошли своим путем — напрямки, а так получился маленький крестный ход вокруг Ксилургу. Мы шли и продолжали петь. Уже ясно видны были небольшой чисто русский храм и постройки, окружающие его. Вдруг тропа резко пошла вниз, и мы оказались на пятачке перед скитскими воротами.


1 Имя! Ваше имя? (англ.).

2 «Три мушкетера».

3 Судя по всему, это был небольшой крестик ручной работы, обмотанный нитью.

4 Монастырь Симонопетра — тринадцатый в святогорской иерархии. Его первому настоятелю, преподобному Петру, спасавшемуся тут в XIII веке, одной рождественской ночью было откровение устроить обитель именно в этом месте: в память об этом монастырь освящен в честь Рождества Христова. Его название напоминает об основателе и о скале (греч. «Петра»), на которой монастырь водружен. После разрушительного пожара 1891 года он восстановлен на средства, собранные в России; тогда же по¬строен внушительный семиэтажный корпус, обращенный к морю. Среди святынь хранится частица Животворящего Креста Господня; часть руки св. Марии Магдалины, часть руки св. преподобномученицы Евдокии, часть руки св. великомученицы Варвары, стопа св. мученика Кирика, глава св. Павла Исповедника, стопа св. мученика Сергия, глава св. Модеста, Патриарха Иерусалимского; ча¬стицы мощей святых: великомученика Пантелеймона, Иоанна Предтечи, св. мученика Трифона, св. пророка Наума, св. мученицы Параскевы, св. Симеона Столпника и многих других.

5 «Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте в степи стези Богу нашему». (Ис. 40, 3).

6 Ильинский скит основан в 1757 г., когда старец Паисий Величковский испросил заброшенную постройку у Пантократора. Окруженный преданными учениками, он мечтал устроить здесь обитель на евангельских началах, прежде всего в виде общежития. Небывалое по тем временам благолепие обители притягивало к ней новых насельников, которых вскоре стало уже более шестидесяти. Для тогдашнего Афона, угнетенного турками, это было слишком много, слишком вызывающе, и в 1763 году старец, опасаясь преследований, ушел с братией в Молдавию, где продолжил свое славное подвижничество. Ильинский скит сохранил собственное национальное своеобразие, общение с Россией и с годами рос и процветал. В 1910 году здесь был заложен, а в 1914 году освящен величественный кафоликон во имя св. Илии Пророка. В ярко выраженном русско-византийском стиле, он символизирует связь Русского Православия с Византией, с греческими святыми отцами — то, к чему стремился преподобный Паисий. Ильинский скит считался «национальным» и в основном был населен малороссами, в XX веке принадлежал Русской Православной Зарубежной Церкви и так же, как остальные «негреческие» монастыри, приходил в упадок. Ко всем напастям прошлого века, скитники объявили себя зилотами, ревнителями и отказались поминать Патриархов, главным образом из-за введения нового (григорианского) о календарного стиля. Афонские духовные власти до поры до времени терпели подобное «диссидентство», но в мае 1992 г. ильинцам — их к тому времени осталось всего четверо — дали сутки на сборы… Враз опустевшую обитель заселили греческими монахами из монастыря Пантократор, на землях которого стоит скит.

7 Имеется в виду, что если вы хотите посетить какой-либо монастырь, то предварительно можно позвонить и договориться о ночлеге. Телефоны архондариков можно найти в любом путеводителе по Афону.

8 «Но Иисус сказал ему: никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия» (Лук. 9, 62).

На снимках: монастырь Симонопетра; Ильинский скит на Афоне.

Подготовил Александр Громов
г. Самара
10.09.2009
854
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
2
3 комментария

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru