«Ваше благородие, госпожа Победа…»

Из цикла «Капельки вечности»

Мы звали профессора Емельянова — Дядькой. Профессор питерского журфака — и при этом вполне русский человек. Мужик, крестьянин. Даже ходил он по факультету в высоких кирзовых сапогах! Диво дивное! Он изучал историю русской журналистики, копался в «Отечественных записках», всерьез постигал сейчас никому уже не нужных, да и тогда полузабытых первых на Руси демократических писак, всяких там Михайловских. Естественно, я и мои друзья оказались возле Дядьки. Не идти же к другому профессору, Б., изучавшему «публицистику Горького», или к профессорше З. — крохотной горбатой и предоброй старушке, обожавшей Белинского. Конечно, к Дядьке!
Его отец или дед (сейчас не помню) был на легендарном «Варяге» и чудом спасся. Да и сам он мог бы оказаться, будь помоложе, на том же героическом судне — я же говорю, русский был человек. О религии мы с ним ни разу и не говорили. Настолько все мы тогда, по-видимости, были далеки от веры. Но это только по видимости. А копни глубже, и окажется…
Нам Дядька позволял больше, чем другим — приглашал к себе домой, любил вспоминать фронтовые были, рассказывал о факультетских дрязгах, а иногда и предостерегал от ненужных и опасных знакомств, указывая на факультетских «шуриков» — времена были смутные, предперестроечные. Через несколько лет после моего окончания университета он умер. Вечная ему память — профессору в мужицких сапогах!
О книгах его (а ведь были и книги!) сейчас уже никто и не вспомнит. Даже студенты. Но одна его история, думаю, пригодится. Он рассказал нам ее в День Победы 1987 года, перед самым моим окончанием университета. Тогда мы к нему пришли в последний раз —  прощаться.
Николай Петрович в войну был молодым лейтенантом. Дошел до Берлина. Много видел страшного и великого. Однажды на Дону, в отступлении, во время бомбежки прыгнул он не в реку, куда бросилась вся толпа, а побежал в другую сторону — а потом увидел розоватую кровавую пеночку размером несколько километров… В воду как раз и упала бомба. «Бог, наверное, спас», — смущенно вспоминал он. А эта история, которую он нам рассказал одной из последних, случилась уже в поверженной Германии, в начале мая 1945-го, в предпобедные дни. Лейтенант Емельянов с небольшим отрядом вошел в немецкий поселок и выбрал дом для ночлега. Наших было человек восемь солдат, он и еще один лейтенант. Напуганные хозяева вели себя тихо, услужливо. Что удивило русских в неметчине — так это полное отсутствие там всякой партизанской войны. Думали: вот как войдем в Германию, и уж там начнется… Но ничего подобного не случилось. Стоило русскому коменданту вывесить на ихнем «горисполкоме», то бишь бундестаге, новые правила, свод оккупационных законов, как бюргеры тут же вылезали из своих домов, переписывали на листочки все эти правила и начинали неукоснительно их соблюдать. Не придерешься! И это те самые гордые арийцы, «белокурые бестии», еще совсем недавно делившие народы на «полноценные» и «неполноценные», всерьез собиравшиеся распоряжаться судьбами всего мира!
Вечером русские устроили ужин. И было чем! Достали из походных закромов тушенку, сало, откуда-то взялись ветчина и сыр. Пир победителей! Для военного времени деликатесы неслыханные. А на них голодными глазами, как мышь на крупу, смотрели немец с немкой, хозяева дома, и две их белокуренькие симпатичные «гретхен» — дочки, которым едва перевалило за восемнадцать.
Когда ужин был в самом разгаре, мамаша-немка знаками попросила Николая Емельянова выйти на кухню. Он вышел, хмельной, радушный, еще не подозревая, о чем будет с ним разговор. А немка знаками, исковерканными русскими и немецкими словами объяснила ему суть своего предложения. Призналась, что они очень голодны. В доме нет никаких запасов, зато есть две молоденькие дочки, и давайте совершим «бизнес»: вы нам сало, ветчину и сыр, а мы вам — двух дочек на ночь. Стала нахваливать товар, поднимая цену: дочки чистоплотные, хорошо воспитанные, послушные… Единственное условие — дочки не должны достаться солдатам (этим, надо полагать, в их понимании совсем уже «варварам»), а только двум офицерам. Когда смысл предложения наконец-то дошел до хмельного русского лейтенанта, он только сплюнул, выругался и пошел к своим. Отрезал им ломоть сала, ветчину и попросил солдата отнести все это на кухню. От дочек ихних наотрез отказался. Стало настолько противно, что на следующий день они с отрядом перебрались в другой дом.
Тогда еще он не знал этой строчки Киплинга: «Запад есть Запад, Восток есть Восток — и вместе им не сойтись…» Но зато вспомнил другую, уже нашу доморощенную мудрость: «Что русскому здорово — то немцу смерть».
Николай Петрович войну завершил в Берлине. Окурком папиросы на стене поверженного рейхстага написал одно только слово «Победа» — и вернулся в Россию, изучать историю журналистики. А нам он, заканчивая эту свою историю, сказал:
— Мы потому и выиграли тогда, что своих дочек на сало менять бы не стали. И родину бы на сало не променяли.
А потом тихо добавил:
— И душу…
Мне показалось, что в глазах его мелькнула слеза. А пальцы старика Емельянова сложились вдруг в троеперстие. Мы выпили тогда фронтовые «сто грамм» за Победу и вместе с Дядькой негромко затянули «Варяга».

Рис. Германа Дудичева

Антон Жоголев

08.05.2008