Капельки вечности

Записки редактора.

Постное масло

Рассказала жена:
— Знаешь, я вот что заметила. Продавщицы уже не понимают слов о постном масле.
Говорю им: постное масло есть? «Такого нет, — отвечают. — Есть растительное, подсолнечное. А постного нет». Уже четыре продавца мне так ответили…
Не про масло они не знают, а про… посты!
В самые наиатеистичнейшие годы простые люди знали: это постное, это скоромное. В церковь чаще всего не ходили. Но знали. Даже поговорка была: «Ерунда (или чепуха) на постном масле».
Сейчас — не знают и этого. Все очень уже далеко ушло.
«Что это еще за такое постное масло?»

Старый помянник

Недавно я вдруг решил открыть на молитве старый свой помянник и прочесть все имена, в том числе и те, о которых на молитве не вспоминал довольно уже давно, я ведь все больше молился по памяти… Открыл — и на тебе! Те, что записаны в нем «О здравии» — как-то очень уж сильно переменились! Кто-то умер, это понятно (переместился во вторую часть помянника). Но многие изменили свой статус. Отроки и отроковицы выросли, стали вполне зрелыми мужчинами и женщинами, просто рабами Божиими. Напротив, младенцы стали отроками и отроковицами. Некоторые даже поменяли имена (в монашестве имя другое). Многие из иереев стали протоиереями, из дьяконов — протодиаконами и иереями. Из иеромонахов — игуменами и архимандритами… Не все, далеко не все остались в прежнем статусе. Много написанных в помяннике имен я просто не вспомнил уже — они как бы «выбыли» из моей жизни… Подивился я этим «прыжкам» живых и перевернул страницу. Зато покойники лежали там тихо и безропотно. У них статус не изменился.

Власть

Однажды (я тогда уже был студентом-первокурсником в Санкт-Петербурге и приехал на каникулы домой в Куйбышев) — пошел я зачем-то в Дом быта «Горизонт». Тогда это был едва ли не единственный Дом быта на весь наш мегаполис, тогда ведь и быта-то, по сути, не было… И вот я зачем-то туда пошел. Куда-то там поднялся, что-то отдал. Вышел на улицу обождать. И что же? Словно какой-то тревожный ветерок пробежался по улице. Люди всколыхнулись. Услышал: «ЕДЕТ». Кто едет, зачем едет? Оказалось, едет САМ, главный… Муравьев. Первый секретарь Обкома. Был еще 1983 год, и тогда он был едва ли не всесилен в пределах губернии. Едет… Подъехала черная «Волга». Из нее выполз, как ящер, и как-то очень холодно посмотрел на нас и вокруг немолодой мужчина с холодным, властным и, как мне показалось, каким-то неживым, застывшим лицом. Глаза — холодные, мертвенные. Взгляд не то чтобы тяжелый, а мертвящий какой-то. Но сильный (не своей силой сильный, как я уже понял потом, а силой власти). Муравьев медленно прошел мимо нас в Дом быта. Мы проводили его взглядами челяди. Этот вот ветерок, этот мертвящий взгляд для меня еще долго (а может, и навсегда!) стал ассоциироваться со словом ВЛАСТЬ.
Потом, уже вскоре, на улицах города появились листовки с частушкой: «Нету больше Муравьева, Но довольно муравьят, тех, кто против Соколова и сгубить его хотят…» Соколов — это наш редактор в «Волжском комсомольце». Перестроечный редактор, закончившийся как редактор так же быстро, как сама перестройка. В перестроечные годы Муравьев стал черной городской легендой…
А ведь еще в 86-м, когда на 400-летие Самары к нам приезжал Горбачев и «растекался мыслью по древу», объясняя, как нам всем надо теперь правильно жить, — Муравьев понимающе кивал и кивал, то и дело вставляя: «Михал-Сергеич! Ну вот ведь я же им (народу) то же самое говорю…»
Отец мой в советские годы работал в главной губернской газете и, соответственно, на учете стоял в «обкомовской» поликлинике. И нас, меня и брата, как-то сумел поставить туда на учет. В кругу семьи бытовала шутка, как я первый раз (лет в десять) побывал в этой изысканной по тем временам больнице и сказал: какая все-таки хорошая у нас страна! Ведь вот какие замечательные больницы! (при этом родители понимающе переглянулись)
Там на каждом этаже стояли журнальные столики с шахматами и телефонами.
Еще я слышал от кого-то, что какая-то женщина-врач в этой больнице — «любовница Муравьева». Говорилось об этом совершенно без осуждения.
Власть была словно вне категорий добра и зла.
Да и понятия о добре и зле тогда были очень странные. Хотя весь этот слух вполне мог оказаться ложным.

Зато когда работал в «молодежке» в Курске, к нам в редакцию приезжал только что назначенный первый секретарь обкома. Лично Горбачевым назначенный. И имевший с ним продолжительную беседу перед отправкой к нам.
Это был типичный управленец тех времен, думаю, далеко не из худших. Но Достоевский раз и навсегда припечатал в гениальных «Бесах» этот тип администратора-назначенца, которому в принципе все равно, чем управлять. Который побаивается жену и по вечерам вытачивает, пуская слюни, из деревянных кубиков какой-нибудь домик (для души).
Приехал он к нам поздно вечером, мол, вы поймите: всё дела, дела. Его поили чаем и задавали вопросы. Это был верх демократизма по тем временам.
Один вопрос (не мой) был о том, почему так странно поступила власть — накануне Тысячелетия Крещения Руси отдала верующим храм Иоакима и Анны неподалеку от Коренной пустыни (тогда поселок Свобода).
— Ну, пусть они нам отреставрируют его. Восстанавливать будут лет десять, лет пять попользуются, а потом мы его у них опять отберем.
По-большевистски, очень по-большевистски ответил. А ведь на дворе был уже 1988 год! Потом стал сетовать, что вот в соседнем Воронеже «церковники» не такие сильные. А здесь, в Курске, очень сильны. Шесть действующих храмов! Это просто невидаль…
Кажется, вспомнил я его фамилию: Селезнев.
Но история смела этих руководителей. И никто о них даже не вспомнит теперь. Кроме разве вот этого большевистского ответа. И фамилии такой симпатичной.
Начиналась совсем иная эпоха.

Потом уже, в Самаре, к нам в издательский дом «Федоров» во время очередных выборов однажды приехал пообщаться с прессой глава городской администрации Олег Николаевич Сысуев. Высокий, красивый, словно бы созданный руководить — он и вблизи производил очень недурное впечатление. Задавались ему разные вопросы. Он на них по-деловому, но несколько барственно отвечал. Надо было и мне отметиться. Зачем-то надо. Каждый редактор задавал вопросы по специфике своего издания. Задал и я. Спросил просто и прямо, мол, Олег Николаевич, вы — крещеный человек? Задавал, уверенный, что будет положительный ответ (для того и спрашивал, чтобы дать пас). Но оказалось, случайно попал пальцем в небо. Он несколько смутившись ответил, что нет, до сих пор не крещен. Хотя и много общается с духовенством, и это общение его подвигает к вере…
Так и уехал он из Самары некрещеным. Не знаю, как в этом смысле сложилась его судьба в Москве. Но, кажется, это был последний мэр нашего города, который не мог назвать себя Православным человеком. Хотя и оставил о себе очень добрую память (помогал много Иверскому монастырю). Все остальные начальники относились к совсем уже другому времени. И о них совсем другой должен быть разговор.

«Брань на вороте не виснет…»

Есть такая циничная русская поговорка: брань на вороте не виснет…
Смысл ее понятен каждому: мол, на ругань не обращай внимания.
Эта поговорка во многом оправданна, ибо от «брани» никто не уйдет. Даже кавказцы, раньше то и дело кидавшиеся с кулаками на, как правило, невольного обидчика, ответившего им «по матушке», сейчас, говорят, все чаще машут рукой или просто огрызаются… Этих русских не исправишь… Не могут они по-другому…
Когда я учился в Питере, один студент-афганец (по гражданству, а не «воин-интернационалист»), рассказывал мне, что много общался с нашими военными там, в Афгане, на своей родине. И ему поначалу казалось, что все эти ругательства — какие-то важные части речи, как суффиксы, приставки, ибо звучат неизменно, как очень значимая часть русского языка… Потом понял и изумился…
Почему мы ругаемся, почему материмся?
Потому что безкультурны и дики. Потому что устали. Потому что таким образом выражаем (да-да) отношение к окружающей нас жизни… Потому что нет для многих из нас ничего святого…
Все так. Так, не спорю. И даже больше того. Многих русских бесы пленили на языковом уровне (не то что там помыслы, а уже речь находится под воздействием темных сил).
И все же эти объяснения недостаточны, так как не отвечают на главный вопрос «почему»?
И все же — почему?!
Да потому, что каждая вторая (если не больше!) женщина в России делала аборт. И очень многие не по одному-двум, а по нескольку. И эта кровавая вакханалия детоубийства не прекращается до сих пор.
Мы — поколение выживших. Чудом не убитых. Вышедших живыми из материнской утробы… И этот подспудный страх быть убитым в утробе матери, он никуда не девается, оказывается, он входит в генную память поколений, он влияет на всю жизнь. И в том числе на наши слова.
Ответом на этот конвейер убийств детей во чреве матери стала всеобщая ругань «по матери». Эти слова-ругательства возвращаются к матерям-детоубийцам, становятся фоном их (и всех нас) жизни…
Это возмездие здесь, на земле. Это отчаяние и страх. Это воля к смерти. Это страшный бумеранг ненависти, запущенный в абортариях страны. «Раз мать — убивает, то какая она мать?» И пошли ругательства…
Давайте прекратим хотя бы материться!
Давайте наложим «табу» на эти страшные слова.
И тогда, может быть, кровавая кюретка не будет заноситься над нашими младенцами?
Или хотя бы не так часто будет заноситься…

Небо в алмазах

Много-много лет назад, когда довелось побывать на Святой Земле, нас повезли в Тель-Авиве в Музей алмазов. Это там такая обязательная экскурсия для многих туристических групп из России. Во-первых, создается хорошее впечатление о стране — ведь алмазы и Израиль как-то после этого ассоциируются между собой в сознании туристов, и возникает образ светлый и благородный. И уже во-вторых, после интересной экскурсии публике предлагается сделать покупки. И многие уезжают из музея с купленными там алмазами. Не все, но все-таки многие, у кого позволяют средства. Как тут устоишь, когда экскурсовод так мило и ненавязчиво посвятит тебя в тонкости этого интереснейшего дела — алмазной промышленности… У меня-то ни денег, ни желания не было — а кто-то из паломников не удержался. Вынул припасенные совсем на другое доллары…
Нас водили из зала в зал, рассказывая, как трудолюбивые израильтяне сумели выйти на мировой рынок алмазов (вместе с юарской «Де Бирс» и нашими якутскими алмазами), потом нам показали различные коллекции, которые, что там ни говори, а интересно было посмотреть…
В одном из залов музея экскурсовод рассказала нам о том, как отличить фальшивый алмаз от настоящего, познакомила с соответствующими образцами. А потом показала нечто неожиданное.
— Эти алмазы — самые настоящие, не поддельные. И очень дорогие, — пояснила она. — Но их для богатых людей специально изготавливают так, будто они… фальшивые. И с первого взгляда они кажутся ненастоящими.
Мы как-то опешили от этих слов, стали переглядываться. Зачем выдавать настоящие алмазы за фальшивку — а не наоборот? Но ответа так и не услышали.
— Какие… глубины алчности! — прошептал мне по этому поводу находившийся в нашей группе священник.
И стало вдруг до очевидного ясно, почему, например, американский президент Никсон (это вошло в поговорку!) ходил по нашей Красной площади в коротких штанишках. А многие американские миллиардеры ездили на стареньких кадиллаках, носили вылинявшие пиджаки, вертели в руках весьма не новые портфели…
А один крупный самарский бизнесмен находил особый шик в том, чтобы подъехать к самарскому Белому дому на «запорожце».
Все это из области фальшивых алмазов.
Страсть тайного обладания, алчности, власти на каких-то уровнях превышает страсть похвалы и тщеславия. Тут гордыня уже обращена не на людей, а куда-то дальше и глубже… В самые что ни на есть инфернальные слои… До которых рукой подать из глубоко воткнутой в землю кимберлитовой трубки (видел такую в Якутии) для добычи алмазов.
Как все-таки много гордыни накручено вокруг всяческих дорогих побрякушек!

Каста демократов

Учился с нами на факультете в Питере один индус. Настоящий. Хотел, как и мы, стать журналистом — и наверное, стал им. Мы с ним мало общались, как-то не пересекались наши пути. Но если и говорили при встречах, то только о фильмах, — когда чуть ли не вся наша страна «западала» по индийским фильмам, он оказался большим любителем именно нашего «сложного» кино. Помню, нахваливал он спорную ленту «Мой друг Иван Лапшин» (что-то интеллектуально-чернушное), нашумевшую в ту пору картину «Проверки на дорогах», где очень талантливо выгораживался бывший пособник фашистов — полицай. Индус оказался человеком острого ума и серьезного вкуса.
Однажды только я его спросил не про кино:
— Из какой ты касты? — и вопрос этот прозвучал не случайно. Ведь что я знал в ту пору об Индии? Да ничего! Кроме, конечно, того, что там есть касты (какие — я ни тогда, ни сейчас тем более этого хорошо не знаю). Меня интересовало только, в приличной ли касте он рожден и воспитан? Все-таки хочется иметь дело с интеллигентными людьми.
Он объяснил, что ему повезло: родился он в очень приличной касте (назвал ее, но я уже не помню, какую именно).Касте, дающей право на многое в жизни от самого рождения.
Я порадовался за моего собеседника.
— Значит, — говорю я, — для тебя все пути будут открыты!
— Как бы не так! — ответил он. — У нас тоже ведь времена меняются… На свой лад, но все же. И на престижную работу с моей кастой попасть очень сложно. Ломают у нас в Индии вековые порядки… Стараются брать на работу и всячески продвигать париев. Вообще, людей из низших каст. А нас зажимают. Если есть выбор, кого брать на хорошую должность, всегда отдают предпочтение «неприкасаемому», чем такому, как я. Демократия, видишь ли…на индийский лад.
Говорят, в Индии живут самые счастливые люди. Они от рождения знают, что им можно в жизни и чего нельзя. И живут себе припеваючи, каждый в согласии со своим положением в этом лучшем из миров. Но времена меняются…

Упущенные возможности

Как-то задумался я об упущенных возможностях… Мог бы стать тем-то, да не стал. Мог бы получить то-то, да не получил. Мог бы построить… выдвинуться… написать… и т.д. (список безконечный). И ведь кое-где мелькали мне шансы на удачу. Но все они как-то пронеслись мимо рта…
И от горечи этой стал рождаться рассказ. Сюжет примерно такой. Давние, еще студенческие друзья встречаются где-то в Москве, в гостинице (или у кого-то дома) спустя двадцать, а то и больше лет. Все уже «состоявшиеся», с брюшками, лысинками. Сидят в гостиничном номере, ни на какие конференции и заседания (зачем и приехали) не ходят (да ну их!..), а только все один за другим, прикладываясь к бутылочке, с горечью рассказывают о том, какие славные возможности были у них в жизни, но они их все бездарно упустили. Прохлопали ушами… Прожевали сопли… Просто пронесли, опять же, мимо рта.
Сначала говорит один (он и есть главный герой по сюжету). Вроде бы у человека все в порядке, машина-квартира-дача (добавить еще в духе времени катер и каждое лето курорт в жаркой стране). А он все равно едва не скулит.
Вот его рассказ.
— Помните, други, — так вот возвышенно начал он, — помните, в нашем общежитии в Питере была одна блондинка. Кажется, из ЛИИЖТа (что-то железнодорожное), жила на пятом она этаже. Таких, как она, красавиц — я ни до, ни после уже в своей жизни не видел. Не было тогда еще никаких конкурсов красоты. Но и без конкурсов все знали, что эта красавица какая-то необычная. От нее все млели. Довольно высокая, стройная голубоглазая блондинка… Нет, не опишешь ее. На Барби будет все равно смахивать, а это не так. Просто райской какой-то внешности… Другого слова не подберу. Я, конечно, не рассчитывал всерьез ни на что такое. С моим-то горбатым носом, с моей сутулой осанкой — на что я мог претендовать-то? А одет как был? Стыдно сказать… Две рубашки и вылинявший свитер. Разве только в мечтах, бывало… И носилась моя юношеская фантазия вокруг каких-то удивительных, невероятных событий. Когда мы вдруг во время какой-нибудь техногенной (как бы сейчас сказали) катастрофы на теплоцентрали вдруг знакомимся и она за моей заурядной внешностью вдруг разглядывает горящее любовью сердце… Сейчас сам морщусь от этих воспоминаний. Но ведь было!
А вот жизнь оказалась куда фантастичнее. Однажды я сел в троллейбус, чтобы ехать с факультета в общагу — в обычный троллейбус, каких множество. Без всяких там катастроф… Вошел, а там всего одно место свободное. Рядом с какой-то девушкой в рыжей дубленке. Ну, я и сел, ехать ведь через весь город. Номер семнадцатый у троллейбуса — столько лет прошло, а я до сих пор помню. Может, он там еще и теперь ходит, этот № 17, уж не знаю… Сел и сел, поворачиваюсь к окну, а рядом со мной… её профиль! Её! Я даже охнул от неожиданности. Она повернулась ко мне, заулыбалась, поздоровалась. Стали мы выяснять, откуда друг друга знаем (будто я и не мечтал о ней никогда!). Выяснили: живем в одной общаге, только на разных этажах. Я почему-то в ударе был. Кровь к голове прилила — болтал, шутил без умолку. Красавица то и дело покатывалась со смеху. В общем, доехали мы до общежития уже друзьями. Она улыбалась мне, предлагала общаться. Вот он, шанс!.. Дошли, сели в лифт, она на своем пятом вышла, а я поехал дальше. На седьмой. Двери, понимаешь, захлопнулись.
Но потом при первой же встрече с ней я что-то засмурнел и как-то неуклюже кивнул ей только.
А дальше и вовсе здороваться перестал почему-то. Куда мне…
А потому увидел ее на дискотеке целующейся с каким-то пятикурсником. Все. Так мне и надо! Через год мы в другое общежитие переехали. И больше я ее не видел ни разу, даже во сне. Дур-р-рак, неудачник!.. А ведь мог бы сейчас…
…Тут по сюжету должен в его кармане зазвонить телефон. Это жена, а потом и дочка, спрашивали, как он добрался до Москвы. Встретился ли с друзьями, какая там погода и вообще.
Кладет он трубку и признается:
— Жена у меня красавица. До сих пор на нее оглядываются, когда куда-то вместе с ней идем. И дочка — в нее. Раньше я, не поверите, из-за жены в командировки уезжать не хотел, все за нее боялся. Уж очень она мужикам нравилась… И чего она выбрала меня? Почему полюбила…
Потом вторая история, но уже без деталей.
Солидный профорг предприятия рассказывает, что когда был еще солдатом-срочником, ему командир предлагал с его дочерью познакомить. С дальнейшим, так сказать, оптическим прицелом на серьезность намерений. И вообще предлагал пойти по военной стезе. Квартиру обещал через полтора года. Поддержку обещал, блат в училище. А он не послушал и ушел на гражданку. Теперь вот уже, наверное, генералом бы был. Чай бы ему на блюдечке приносили… А у него теперь что? Пятьсот голодных ртов, членов профсоюза. Смотрят на него как на волшебника. То путевки просят, то квартиры, то какой-то матпомощи. И он еще как-то ухитряется каждому хоть что-то в клювик, да положить…. И такая радость от этого порой охватит…
Третий — директор Православного издательства.
«А ведь и у меня был свой шанс!» — вздыхает он. Однажды оказался он на Соловках, да еще в Патриаршей свите. Ну, много там было всего удивительного. Но удивительнее всего, что тамошний духовник и молитвенник, игумен Герман, предложил ему — только ему одному! — остаться на Соловках. Хотя бы на год, «а потом и сам уезжать не захочешь». Очень уговаривал… Но он не остался, уехал. Вскоре женился, и стало ему совсем уже не до монастыря.
— Сейчас бы, наверное, уже Архимандритом был бы. Посох за мной бы келейник носил… — вздыхает он. — А тут — правь да правь эти безконечные гранки. Ругайся с авторами и печатниками… Книги-то наши на всю страну расходятся. Хорошими тиражами. Недавно вот медаль получил от Его Святейшества: «За усердные труды во славу Святой Церкви». Ну и дети радуют, один — пловец, в юношескую сборную вошел, другая по бальным танцам призы берет на соревнованиях… Но дело не в призах, конечно.
Четвертый… Но уже не важно, о чем там бредил четвертый и был ли он вообще в том гостиничном номере. Смысл рассказа и без него стал мне очевиден: никакие упущенные возможности не перекроют милости Божией. И то, что потеряли, не использовали мы на жизненном пути, ничто по сравнению с тем, что имеем. И за все нужно благодарить Бога. Не только за обретения, но и за потери….
После этого я сразу же успокоился и решил не писать никакого рассказа. И без него стало на душе хорошо.

Антон Жоголев

19.11.2010