Саратовские страдания

Автобиографическая повесть Православной писательницы Натальи Самуиловой*.

* Отдельные главы повести Натальи Самуиловой см. здесь

Сестры София и Наталия Самуиловы - православные писательницы, дочери священника Сергия Самуилова. В двадцатые годы ХХ века он служил в селе Острая Лука Николаевского уезда, в ту пору Самарской Губернии. Сейчас это село находится под водами Саратовского водохранилища. В 1930 году отец Сергий Самуилов был арестован и отправлен в ссылку в город Кунгур Пермского края. Скончался по дороге на место поселения в 1932 году.

Писательница Наталья Самуилова.

В 1934 году его дочери Наталья и Софья вместе с братом, священником Константином, тоже были арестованы. Их перевели в Саратов. Восемь месяцев брат и сестры провели в тюрьме НКВД и в 1935 году были сосланы в маленький городок Бек-Буди в Узбекистане. Их обвинили в участии в контрреволюционной группировке церковников, в обучении детей Закону Божию. После ссылки сестры Самуиловы переехали в Куйбышев.

Рукопись Натальи Самуиловой была передана Митрополиту Мануилу (Лемешевскому, †1968 г.) еще при его жизни. Эта повесть была написана Наталией Самуиловой, видимо, в сороковые годы прошлого века. В этой повести - ее авторское название «Тюремная жизнь» - рассказывается о восьми месяцах (1934-35 гг.), проведенных сестрами в саратовской тюрьме до ссылки в Узбекистан. Публикуется впервые. Первые и последние страницы утеряны.

Саратовские страдания - известный жанр народной песни. Он зародился в степном Заволжье: женские грустные песни о любовных и житейских перипетиях. Среди них есть отдельный стиль коротких тягучих «страдательных» распевов. Можно сказать, «тюремная повесть» о женских судьбах, написанная о пребывании в саратовских тюрьмах, легко ложится на эту традицию грустного музыкального напева… Вот почему мы так озаглавили произведение православной писательницы.

В 1934 году были арестованы о. Константин, Соня и Наташа Самуиловы. Начались мучительные допросы. Как ни тяжело Соня переживала заключение в общей камере, но все же здесь она не оставалась наедине со своими чувствами и можно без колебания сказать, что для нее одиночество было ничуть не легче. Страшно даже и подумать, до чего могла она дойти в одиночной камере... Теперь приходили на память слова о том, что НКВД, имея свой изолятор, иногда посылает своих заключенных к ним в тюрьму как бы на хранение, оплачивая за свой счет содержание каждого. По-видимому, на таких условиях находились и мы. Это предположение впоследствии подтверждалось не раз: то и дело в камере отдельно переписывали всех, обвинявшихся по 58-й статье, которые, как оказалось, продолжали числиться за специзолятором. Даже передачи наши проходили через него и проверялись там.

Конец работы

«Ну а вы здесь как живете? - спросила Соня. - Почему ты так пожелтела? Прогулками пользуетесь?» Я ответила, что прогулок не дают, да и некогда гулять: весь день проводим на работе. «Обязательно нужно добиваться прогулок! - возмутилась Соня. - А с хлебом как? Сколько дают?» - «Пятьсот. Иногда вечером добавляют еще по 100 граммов». - «Иногда? Вот и в третьем корпусе так, а ведь это определенно неправильно. Следственным (подследственным) всегда должны по 600 граммов давать. И ужин, по-видимому, должен быть таким, какой за специзолятором числится».

На следующий день мы пошли на швейку вместе. В это время система бригад из 5-6 человек кончила свое существование и все работали конвейером. На мою долю чаще всего доставалось шить и пристрачивать к комбинезонам подтяжки - работа, казалось бы, нетрудная и машина стала подчиняться мне довольно легко, но необходимость работать в очень быстром темпе угнетала и утомляла меня, тем более, что я работала значительно медленнее других и огорчалась этим.

Софья Сергеевна Самуилова.

Соня сначала выполняла такую же работу, как и я, но вскоре нам с ней поручили отдельную, не связанную с конвейером работу. Мы стали шить белые поварские колпаки, в то время как весь цех шил верхнюю одежду: брюки, комбинезоны и куртки. Теперь нам приходилось пристрачивать круглые верха колпаков к их околышам и сразу же закладывать на всем протяжении колпака ровные складочки на ровном расстоянии друг от друга, без всякой наметки или предварительной подготовки. Нужно было успеть сделать это на полном ходу машины, не отставая от него. Затем мы должны были еще раз пристрочить околыш к тому же верху, только другим концом, и в этот момент материя упорно стремилась перекоситься и портила весь вид изделия.

Улаживать было некогда, нужно было шить еще и еще, а оставлять в таком виде нам было неприятно, хотя и образец, сделанный для нас цеховой бригадиршей, был с таким же недостатком. Скоро этот дефект мы научились устранять, но работа шла страшно медленно. Правда, директор фабрики, прозванная «комбайном № 1», несколько раз подходила к нам и предупреждала, что не даст нам нормы ради того, чтобы работа выполнялась тщательно и чисто. Зато бригадир не скрывала своего неудовольствия по поводу того, что наша выработка вдвое меньше нормы, отчего страдал и их собственный заработок.

Работа на швейке с первых же дней оказала скверное влияние на Сонино здоровье, так что те 100 граммов хлеба, которые добавлялись за работу, далеко не восполняли неизбежных потерь энергии при таких условиях работы. Особенно вредно отражался недостаток чистого воздуха. Невольно возникал вопрос: зачем же мы будем оставлять здесь свое здоровье и силы, которые нам будут очень и очень нужны впереди? Добро бы мы были осужденными, осужденные, по-видимому, обязаны работать, а следственных, еще не признанных виновными, никто не должен принуждать к работе.

Следственные находятся в предварительном заключении для выяснения дела, и работать или не работать - добрая воля каждого. К тому же, наученные горьким опытом, мы не имели уверенности в том, что будем вместе всё время. Каждую минуту можно было ожидать новой разлуки, может быть на всю жизнь, и кто знает, не упрекнем ли мы себя за то, что не смогли использовать время и наговориться друг с другом? В вечернем шуме, истомленным работой, разговаривать нам было очень трудно, а на самой швейке - совершенно невозможно.

Зачет рабочих дней к нашей статье не применялся и досрочное освобождение, путеводной звездой сиявшее другим, на нас не распространялось, и для нас не было никакого смысла в работе. Этот вопрос вставал перед нами все острее и острее, но мы всё еще не приходили ни к какому решению до тех пор, пока нас не подтолкнуло к этому одно непредвиденное обстоятельство.

Приближалось 1 января - день открытия свободной торговли хлебом во всех магазинах, и к этому дню фабрике было предложено в ударном порядке выполнить заказ на спецодежду для пекарей и продавцов: белые халаты, майки и колпаки. Основной заказ тоже должен был быть готов в свое время, и поэтому заключенным предложили дополнительный заказ выполнить в вечерние часы, работая вместо восьми по одиннадцать часов.

Вместе с другими подчинились и мы новому распорядку, хотя самочувствие от этой новости значительно ухудшилось. К концу второго дня, когда заканчивались все рабочие часы и люди с нетерпением ждали отдыха, директор фабрики, проверяя сделанное, обнаружила ошибку: вместо того, чтобы загибать вовнутрь обшивки воротов у маек, весь цех загибал их налицо, как при цветных обшивках, подчиняясь указанию бригадира.

Это открытие заставило всех на минуту приостановить работу: мастерицы вполголоса обсуждали, какой из способов лучше и каким образом произошло недоразумение, но никто не ожидал того, что «комбайн № 1» даст распоряжение переделать всю работу. Это означало не только то, что пропадала вся работа вечера, но еще и то, что нужно было все распарывать и шить заново. К тому же круглые вороты при распарывании вытягивались, и обрабатывать их вновь было нелегкой работой даже для самых опытных мастериц.

Приказ был встречен возмущением, со всех сторон заговорили, но директор упрямо стояла на своем и заявила: «Никто не выйдет из цеха, пока не будет исправлена работа». Все замолчали. Протестовать никто не решался, только там и тут работницы вставали и уходили по камерам, тем более что одиннадцатичасовой рабочий день кончался. Собрались уходить и мы, оказавшись в числе последних. Фабрика опустела, толпа стихийно, но дружно растаяла.

Нажим

Наше терпение на этом кончилось. На следующий день мы не пошли на швейку, и соседки с удивлением спрашивали нас, почему мы все еще не встали. Объяснив свои намерения кому коротко, кому поподробнее, мы выждали, когда в камере стало просторнее, и стали приводить себя в порядок. Электричество погасло, и в окна пополз сероватый свет тусклого зимнего дня. В отделении тихо, но вот эта тишина нарушилась громким и властным голосом Жигановой, которая обходила свои владения.

«Ну а ты что лежишь? Опять не пошла на швейку? В первую камеру захотела?» - слышалось издалека. Но вот, наконец, начальница добирается и до нашей камеры. Здесь ее гнев тоном ниже, видимо, она все-таки помнит, что имеет дело со следственными. Постояв немного в дверях, она обращается к Дуське («комбайн № 2»): «Опять не пошла? Почему? Не умеешь шить? Ну ладно, пойдешь уборные чистить. Швея-то из тебя горевая...» Вот она подошла к следующей: «Ну а ты чего ждешь? Развалилась, как барыня!!! Больная, говоришь? Знаю я твои болезни! Симулянничаешь просто. Морду-то вон какую наела. Давай справку от врача».

Несмотря на мое уважение к Жигановой, мне захотелось наговорить ей грубостей. Этот тон, эта манера держаться с заключенными, оскорбления человеческого достоинства возмущают до глубины души. Пока начальница разговаривает с другими, я еще не вмешиваюсь, твердо помня, что я - новичок в этих стенах и не могу учить других, не могу указывать Жигановой, как она должна обращаться с заключенными. Но когда она подойдет к нам и будет так же разговаривать, то я отвечу что-то резкое.

Вот, наконец, Жиганова подошла к нам и спросила, почему мы не пошли. Но вопрос неожиданно мягок, даже ласков, на ее лице приветливая улыбка. Выслушав наше краткое объяснение, она издала какой-то неопределенный звук: «Да-а-а...» - и с этим ушла. И эта история повторялась изо дня в день и начальница пока только снисходительно улыбалась нашему упрямству. Иногда нам казалось, что Жиганова что-то хотела нам сказать, но как бы не решалась. Казалось, что она осознавала, что мы правы, но боялась последствий и не знала, как уладить эту ситуацию.

Оказалось, что наше поведение смущало многих. Администрации не нравилось то, что мы не искали никаких предлогов, никаких оправданий, не ссылались ни на болезнь, ни на что-то другое, а говорили прямо: «Как следственные, мы имеем право поступать по своему усмотрению: работать или не работать». Может быть, это было нетактично, потому что некоторые из «сильных мира сего» считали неполезным для заключенных понимание их прав, потому что глядя на нас некоторые из заключенных тоже стали задумываться над своими правами.

Здесь переплетались интересы разных сторон, и рассматривать вопрос нужно было с разных точек зрения. Большинство заключенных были приведены сюда стремлением получить «мягкую копеечку», даровую, без работы. Этих людей труд должен был воспитывать, и для них, пожалуй, и следственный период полезнее всего использовать для этой же цели. Нежелание работать у этих людей означает не желание исправляться, а желание использовать это время в угоду прежним привычкам.

Не принадлежа к этой категории людей, на воле мы радовались возможности трудиться, отдавали должное труду, и совершенно не требовалось воспитывать в нас любовь и уважение к трудовой деятельности. Такой необходимости не было, но существовала опасность, что у нас надолго сама мысль о труде будет тягостной. Может быть, наш пример мог быть неполезным для упомянутых выше людей, которым необходимо некоторое принуждение к труду.

Нас держат здесь вместе со всеми в силу необходимости, и некоторые особые распоряжения существуют только для нас, совершенно не касаясь других, как, например, наши передачи проходят проверку в специзоляторе и мы этому вынуждены подчиняться. Отсюда следует, что ко всем нужно относиться по-разному, а не стричь всех «под одну гребенку».

Оставалась еще одна сторона дела: интересы самой фабрики, которые безпокоили администрацию гораздо больше всего другого. Безплатная работа заключенных составляла ее хлеб. Но для таких забот существовала администрация, которая могла бы чем-то заинтересовать заключенных в результатах работы швейки и тем самым поднять продуктивность их труда.

Тюрьма НКВД в Саратове. Архивное фото.

В Пугачевской тюрьме при нас высшее начальство строго следило за тем, чтобы следственных не посылали на работу. Это делалось не по заботе о людях, а из других соображений. Внимательные наблюдения помогали нам уяснить то, что никто не старался объяснить нам. Вопреки всяким правилам администрация тюрьмы стремится использовать всех, и если вовремя не добиться некоторых законных льгот для себя, то дальше это будет намного труднее сделать. Клавдия Николаевна уже добилась того, что к ней не приставали, но она сделала это иным путем: не отказываясь категорически, она ссылалась на нездоровье и не выходила на работу, хотя всем было ясно, что никакого скрытого заболевания у нее нет. Ее оставили в покое.

Через некоторое время в нашу камеру заявилась сама директор фабрики («комбайн № 1») с целью пригласить, а несогласных и принудить идти на работу. Она направила свое красноречие прямо на нас: «Неужели вам нравится сидеть в камере? Чего здесь хорошего? Скучно, неуютно. На фабрике весело: цветы, воздух - во всех отношениях лучше». Поблагодарив ее за совет, мы ответили, что нам не кажется лучше. Ни цветы, ни воздух ее фабрики нас не удовлетворили, а здоровье и нервы сильно страдали от той напряженной гонки, которая царит там.

«Напрасно, напрасно, - возражала она. - Зачем вам нервничать? Вы так хорошо выполняли порученную работу. Я была очень довольна вами, и нужно было продолжать работать не торопясь». - «Пока уговариваете, вы говорите так, а в цехе только и слышно: норма, норма, норма...» Директор резко сменила тон: «Ну а как же вы думаете?! Другие должны работать за вас, а вы жить за их счет, дармоедами? Обедать ходите в ФЗТК^[1]? За что же вам паек-то давать?»

Такая постановка вопроса вывела меня из терпения и, как взорвавшись, я заговорила горячо, резко: «Оставьте, пожалуйста, этот тон, вы не имеете права так говорить: «Дармоеды»! На воле мы работали, и если кто-то счел нужным оторвать нас от работы и поместить сюда, значит, этот кто-то и должен нас содержать до выяснения дела. Они платят вам за наше содержание, и вы не имеете оснований придираться к нам». - «Нет, вы ошибаетесь! - заспорила директор. - Никто за вас не платит. Поймите, наконец, что ФЗТК на хозрасчете и живет на те средства, которые дает труд заключенных. Кто не трудится, тот не ест».

Я продолжала спорить: «Оставьте, пожалуйста, не говорите, что ФЗТК не получает определенных ассигнований на каждого следственного. Ведь сам прокурор разъясняет, что следственный еще не преступник, по крайней мере, еще не установлено, кто он. Он только временно заключенный до выяснения дела и, может быть, не виновен ни в чем. Как же вы можете принуждать его работать? Ведь это почти то же самое, что наловить на улице людей, способных шить, и продержать их на работе несколько месяцев для усиления фабричного бюджета, а потом отпустить».

Незнакомый нам мужчина в военной форме, сопровождавший директора фабрики, тихо спросил ее: «Разве это следственные?» - «Да, следственные». - «Пойдемте отсюда». Итак, первое нападение было отбито, но это только начало. Теперь уже нам нельзя было отступать, и если раньше мы намеревались отдохнуть, наговориться и после Святок вновь подумать о работе, то теперь дело приняло совсем иной оборот.

Вскоре в нашей камере появился начальник ПВЧ (политико-воспитательной части) - мужчина лет тридцати, в военной форме со шпалой^[2]. Нужно отдать должное: внешность его была интеллигентной, и манерой держаться он выгодно выделялся из числа всякого рода начальников, встречавшихся нам здесь. Окинув взглядом всю камеру и для приличия сказав несколько незначительных слов общего порядка, он направился прямо к нашему углу и обратился прямо к нам. Камера притихла и насторожилась, гостя приняли с необычным вниманием, кто-то даже предложил всем встать.

«Нет, зачем, не вставайте! Это ваша постель? Вот я здесь лучше присяду», - подкупающим тоном заговорил он. Мы с Соней встретили нового гостя не враждебно, но и не приветливо: не приглашали его сесть, но и не садились сами. Но когда он сел на нашу постель спиной к камере, не обращая внимания на других заключенных, с любопытством теснившихся сюда же, сомнений не осталось - он явился поговорить с нами.

Заговорил он все о том же, но сделал это как бы по-дружески, осторожно выясняя причину нашего нежелания работать: «Может, вы нездоровы?» - «Нет, мы не больны». - «В чем же дело? Нет, я не верю вашему объяснению, тут что-то иное. Может, у вас нет одежды?». Каким-то образом с вопросов о работе он перешел к вопросам о нашем мировоззрении, вернее, о нашем обвинении: «Скажите, вы не раскаиваетесь в тех поступках, которые привели вас сюда?» - так же дружески, деликатно спросил он.

«Собственно говоря, мы не знаем, что вы имеете в виду. В чем мы должны раскаиваться? - не торопясь, обдумывая каждое слово, заговорила Соня. - Если в том...» - тут я не выдержала и перебила ее: «Нет, ни в чем не раскаиваемся!» Начальник ПВЧ встал и, не сказав больше ни слова, удалился.

Не работаем. Мерзнем

Оставаясь на целый день в камере, мы получали возможность подолгу разговаривать между собой, много раз повторить и обсудить отдельные подробности событий, прошедших и настоящих, а также коснуться и отвлеченных вопросов, поговорив и поспорив с Клавдией Николаевной. Клавдия Николаевна считала себя православной, но по многим вопросам была не согласна с нами: читала оккультную литературу Е. Блаватской, интересовалась спиритизмом.

В один из праздников мы даже рискнули вынуть свою бумажную иконочку и все трое помолились перед нею на коленях, и эта молитва надолго оставила в нас приятное, умиротворяющее воспоминание. В этот момент мы были в камере как будто одни, и считали, что никто из посторонних не видел нас, но оказалось, что у стен имеются не только уши, но и глаза. Кто-то это увидел, и спустя уже даже долгое время политрук Котова вспомнила о нашем образочке и специально искала его у нас, хотя кроме этого случая мы никогда не вынимали его и никому не говорили о нем.

На дворе стоял декабрь, а дров нам отпускали только к тому времени, когда все возвращались с работы. Нам, неработающим, предстояло целый день мерзнуть и ежедневно с самого утра начиналась одна и та же песня: кто-нибудь из неработающих начинал просить топлива, а в ответ раздавались упреки о невыходе на работу. Все это кончалось тем, что нам разрешалось пойти на кухню и набрать там срезок. Несколько человек из нас забирали все имеющиеся в наличии варежки и с большой двуручной корзиной отправлялись на двор в указанное место.

Около кухни была целая гора опилок, среди которых попадались обрезки-дощечки разной величины вплоть до полметра и даже метра длиной, но более крупные прятали, на поверхности ее всё давно было подобрано. Приходилось копаться окоченевшими руками, разгребая смерзшиеся опилки и выдергивать из кучи каждую обнаруженную там дощечку, то и дело прерывая работу, чтобы подышать на замерзшие руки. Морозы стояли трескучие, и руки ломило от холода, а от рук знобило и всё тело.

Набрав деревянных отходов, мы почти бегом спешили к корпусу и, добравшись до коридора, роняли корзину на пол, торопились опять отогреть дыханием онемевшие руки. В один из таких дней мы остановились у самого входа, причем я стояла у той стороны корзины, которая почти соприкасалась с дверью. В этот момент дверь отворилась и сильно стукнула меня по спине. Это выходила начальница Жиганова. Она с неподдельным испугом бросилась ко мне и обняла за плечи, причем лицо ее выражало чисто женское, доброе и даже нежное внимание. Убедившись, что мне не очень больно, лицо начальницы стало обычным, суровым.

В погоне за топливом давно уже пожгли все доски от поломанных свободных топчанов, все табуретки и даже полки посудного шкафа. Некоторые из нас возмущались таким варварским отношением к мебели, а Тая Дегтярева в ответ на это возмущение громко воскликнула своим высоким звонким голосом: «Ну вот еще! Что же теперь, мерзнуть что ли?!» Она первая дернула полку, подавая пример разрушения и принимая в нем деятельное участие.

Присматриваемся к разным людям

Тая Дегтярева. Все ее движения были крайне самоуверенными, но в то же время в ее звонком голоске звучала подкупающая прямота и непосредственность. В преступный мир Тая попала из-за своего мужа - жулика, которого она любила и ради которого взяла из кассы 700 рублей, необходимые для его побега из тюрьмы. Ходили слухи, что он уже сбежал и находится где-то невдалеке.

Воровское дело пришлось по вкусу экспансивной девчонке, но результаты воспитания в порядочной семье были видны у нее и теперь. Она любила похозяйничать, пошить, навести чистоту и уют, хотя все это делалось стремительно, с налета, без предварительной подготовки, без всякого размышления. Вот Тая решила переделать свою осеннюю бархатную жакетку: вмиг откуда-то появились ножницы, и руки ловкими движениями перекроили бархат. Тотчас обнаружилось, что второпях что-то отрезано неправильно, вещь почти испорчена. Необходимо подумать, как исправить ошибку, но не в Таином характере думать и колебаться.

Снова быстрыми и смелыми движениями работают ножницы, и вместо исправления «мастерица» делает вторую ошибку. Замечает, что всё испорчено, и с досадой обнаруживает непорядок в камере. «Эй, бабьё! Что это у нас какой сор в камере? И никто не хочет подмести! Всё равно ведь сидите и ничего не делаете. Да раскачайтесь же!» - кричит Тая, всё еще занятая своим шитьем.

Чтобы избежать упреков, я беру старый оголенный веник и начинаю мести. Мне попадается пустая банка из-под консервов, в которой Валя Фролова разводила краску для бровей, и я оставила ее под койкой, задвинув подальше в угол. Банка лежала здесь давно, и я полагала, что она нужна своей хозяйке. Около других топчанов тоже встречались полезные предметы, трогать которые без разрешения их владельцев было опасно.

Я оставляла такие хозяйские вещи, а Тайке это не нравилось. Бросив свою работу, она подбежала ко мне, выхватила из моих рук веник и завизжала: «Все бы так подметали! Дома так метите! А это что? А это что? А это?» - и из всех углов полетели злополучные баночки, скляночки и прочие вещи, а голос самой Таи вместе с грохотом этих вещиц, раскатывался по всему коридору, возвещая миру, что Тая Дегтярева взялась за дело. Через какое-то время в камере стало чисто.

Вскоре пошли слухи, что в город приехал большой человек и что ожидается посещение нашей тюрьмы. Все насторожились и ожидали этого посещения, как будто вместе с ним придет что-то радостное. От посещения ждали значительных переломов в наших судьбах, переломов к лучшему. Но вот назначенный день пришел, но никто не явился. Вечером все стали готовиться ко сну и вдруг увидели, как мимо окна промелькнула группа военных. Камера насторожилась: вот так раз! Так долго ожидавшиеся гости явились в тот момент, когда их уже и не ждали! В камере сорно, кругом валяются бумажки. Но делать нечего, гости близко, об уборке и думать нечего...

Вдруг выскочила Тая и расталкивая всех, как разъяренная клушка, бросилась на веник. Плутоватое и озорное выражение ее мордочки вместе с нелепо растопыренными частями тела как бы подчеркивали нелепую искусственную торопливость движений. Веник в ее руках заходил ходуном, разбрасывая мусор направо и налево, бумажки так и летали с одного места на другое, от середины камеры к краям.

Около дверей раздались приближающиеся шаги, послышались голоса. Загремел замок, а Тайка разошлась не на шутку, и остановить ее рвение было нелегко. В завершение всего процесса Тайка подскочила к столу, и не успели мы «Ах!» сказать, как ее веник уже сметал все с поверхности. В ту же минуту отворилась дверь, и Тайка смиренно пристыла у первого попавшегося топчана с веником в руках и с лукавой миной на лице.

В дверях показались обычные ежедневные посетители: надзирательница женского отделения и дежурный по корпусу, явившийся с очередной поверкой. Как всегда молча и торопливо они прошли вдоль стен, по ходу считая присутствующих при могильной тишине, мгновенно воцарившейся в камере. Этой тишины, этой деланной серьезности хватило ненадолго: не успели проверяющие уйти, как кто-то фыркнул и засмеялся, а за ним, как прорвало, все разразились громким хохотом.

Женька-татарка помещалась в камере рецидива, в нашей камере она не пробыла ни одного дня, но я ее запомнила и считаю нужным сделать о ней записи. Женька привлекла мое внимание еще в то время, когда я в первый раз была в бане после прибытия в Саратов из Пугачева. Тогда Женька похвалялась тем, что после освобождения из тюрьмы пробыла на воле всего только 1 час 10 минут, после чего она опять попала в тюрьму «по новой», как принято говорить в этом мире.

Это она избила Надю Соколову за то, что та вздумала пококетничать с Женькиным кавалером. Это она объявила голодовку и голодала очень серьезно и долго до тех пор, пока ей не пообещали, что особого наказания за избиение Соколовой она не получит. Это она пробыла вместе с Соней в одной из камер третьего корпуса ту самую ночь, когда Соню привели было к нам, в первый корпус, а потом возвратили обратно из-за недостатка места.

Нам пришлось еще раз встретиться с Женькой-татаркой после того, как мы соединились с Соней. Снова нам пришлось идти в баню вместе с первой камерой, и среди того сброда, который населял ее, опять выделилась Женька как одна из виднейших деятельниц блатного мира. Она уже успела поправиться после голодовки и карцера, так что в ней уже ничего не осталось от той слабой больной, какой видела ее Соня после сердечного приступа, вызванного голодовкой.

Худощавая, ловкая, стремительная, как хищное животное, она была здесь в родной стихии и не стеснялась в выражениях, наводя «порядок» - где руганью, а где и дракой. В своем мире она была одной из первых, с которыми все считались. Помню, что в тот раз она была в черном купальном костюме с красной оторочкой. Ловко изгибаясь всем телом, она вскочила на одну из широких скамеек предбанника и приплясывала на ней, чувствуя себя прекрасно и желая показать себя другим.

Мытье прошло в обычной обстановке: гвалт, толкотня, нецензурщина. Так же, как всегда, когда открылась дверь в комнату для одевания, все толпой хлынули в нее, стараясь опередить друг друга и найти свои вещи, пока их не уронили на пол и не затоптали ногами. После дезинфекции одежды выбрасывали через широкое окно на такой же широкий ставень, положенный в горизонтальном положении, как прилавок. Даже при большом желании трудно было поддерживать порядок и не ронять вещи, лежащие вверху.

Женщины из первой камеры, разыскивая свое, разбрасывали чужие вещи во все стороны, мало заботясь о том, что они падают на грязный пол. В дверях получилась невообразимая давка. Какая-то женщина вскрикнула: у нее вырвали из волос гребенку. Пострадавшая заявила о пропаже. Отделенная, явно не надеясь на успех, обратилась к присутствовавшим, уговаривая отдать гребенку. Грозилась вызвать Жиганову, сделать обыск. Рецидивистки отругивались, шум и крики усиливались.

Вся одежда была уже разобрана, а мы с Соней не могли никак найти почти новую комбинацию с небольшой вышивкой на груди. Для других эта вещь, может быть, и не представляла бы ценности, а в нашем гардеробе она была чуть ли не лучшей, да и любую сейчас потерять было бы жалко. В тех условиях у нас каждая тряпочка была на счету.

Мы несколько раз осмотрели все скамейки, все углы под скамейками, спрашивали других, но всё было безполезно. «Заявлять не будем, все равно безполезно», - тихо переговаривались мы с Соней, не замечая, что Женька неторопливо одевается рядом с нами. Но она даже в таком гвалте расслышала наш разговор. «О чем заявлять? У вас что-нибудь пропало?» - быстро она обернулась к нам. «Да, комбинация», - ответили мы.

Женька привычным движением взлетела на скамейку и громко крикнула: «Женщины!» Шум немного затих, видимо, Женьку боялись и привыкли считаться с ней. «У сестер пропала комбинация. Чтобы сейчас же нашлась, а то я сама обыск буду делать. У кого найду, будь хоть урка, хоть турка, пусть на себя обижается, морду набью. А кто гребенку украл - сломайте, не отдавайте», - добавила она. «Вот здесь лежит какая-то комбинация», - раздался голос из толпы. Комбинация лежала на видном месте на скамейке, которую мы с Соней много раз хорошо осмотрели. «Ваша? - спросила Женька. - Ну и хорошо!» - последние слова были сказаны громче и выражали снисходительную похвалу той, которая так быстро выполнила ее распоряжение. Гребенка так и не нашлась.

Кроме бани мы встречались с Женькой и на швейке. Работа на машине неожиданно увлекла ее, и она с интересом осваивала новую премудрость. «Обязательно научусь шить, - заявляла она своим соседкам. - Хватит воровать, буду заниматься шитьем. Как освобожусь, украду машинку и буду шить».

Эмма. По-настоящему наблюдать за чистотой в камере и утеплять ее должна была староста, но у нас старостой в то время была беременная немка Эмма, которая не могла делать всего этого. Эмма - худая и болезненная, бедно одетая женщина еще сохраняла остатки прежней красоты. Ей было больше тридцати лет, а муж был младше Эммы лет на десять. Он тоже находился в заключении и не раз подбегал к окну нашей камеры и присылал записки.

Они были арестованы за спекуляцию торгсиновскими бонами, но, по-видимому, Эмма говорила правду, что вышла к Торгсину^[3] всего один раз. Об этом говорил и ее бедный внешний вид: настоящие торговцы бонами жили богато, а единственное платье Эммы чуть держалось на ее плечах. В этой камере она находилась давно. При переходе из карантина я застала ее как человека уже живущего здесь.

По-русски она говорила довольно плохо, с сильным немецким акцентом, коверкая многие русские слова. Она все же смогла рассказать, что имеет двух детей, которые остались на воле, и теперь она ничего о них не знает. Было очевидно, что мысли о детях не дают Эмме покоя, но она не жаловалась и молча переживала свое горе, не принимая участия в чужих разговорах.

Иногда к Эмме приходила из другой камеры еще одна немка, полная противоположность Эмме: низенькая, толстенькая, с недлинными вьющимися волосами, всегда оживленная и смеющаяся. Она была специалисткой по «майданам», то есть по краже чемоданов у доверчивых пассажиров на пароходах и поездах. Она тоже была беременная, но ожидала ребенка как помощника «в деле»: женщине с ребенком пассажиры обычно больше доверяются.

Эмма помещалась у окна с одинарными рамами, из которого всегда дуло, но по вечерам она засыпала, откинув одеяло и разметавшись, как в жару, и вместе с нездоровым румянцем на щеках можно было предполагать, что она больна туберкулезом. По совету окружающих Эмма неоднократно обращалась в амбулаторию, но днем температура у нее обычно была нормальной, и врач не обращал внимания на другие жалобы.

Никаких передач Эмма не получала, только вечером ей иногда приносили 100 граммов дополнительного пайка как старосте и 250 граммов как беременной. Иногда кто-нибудь из получавших передачи давал ей кусок соленой рыбы или соленого огурца, и тогда лицо ее ненадолго озарялось радостной благодарной улыбкой, но сама Эмма никогда ничего не просила.

Как-то раз она положила пайку хлеба в изголовье своего топчана и вышла на минутку из камеры, а возвратившись, увидела, что пайка исчезла. Эта пропажа подкосила Эмму и, не будучи в состоянии молча перенести очередное несчастье, она горестно рассказала, чего ей будет стоить эта пропажа. По ее словам, за четыре пайки можно бы было купить юбчонку, и несколько дней Эмма жила впроголодь, надеясь сэкономить нужное количество хлеба, и вот теперь все ее надежды рухнули.

У нас с Соней в это время были при себе деньги, зашитые в меховом воротнике пальто, и количество их не убавлялось, потому что покупать было нечего. Мы решили уделить бедняжке Эмме два рубля, зная, что пайку хлеба можно приобрести за 50 копеек. Когда все притихли и улеглись по местам, мы незаметно достали деньги и, подойдя к топчану Эммы, вложили ей в руку. Эмма взглянула и беззвучно прошептала: «Спасибо!»

Отойдя на свое место, я обернулась и взглянула на Эмму. Она лежала, уткнувшись лицом в подушку, и тихо плакала. Так тихо и незаметно, что кроме нас этого никто не видел. Эти тихие слезы отозвались в наших с Соней сердцах более, чем все остальные, виденные за все время пребывания нашего за решеткой.

Мать и дочь Корневы оказали сопротивление милиционеру и председателю сельсовета, когда те пришли к ним отбирать корову, описанную за неуплату налогов. Корневы с кольями надеялись отстоять свою «красотку», кажется, даже ударили кого-то, и в результате оказались в областном центре в качестве политических преступниц. Им и «пришили» 58-ю статью. Колья - это оружие, значит, обе Корневы совершили вооруженное нападение на представителей власти.

Худощавая, довольно высокая деревенская старуха-мать держалась очень просто и казалась спокойной, и ее дочь, миловидная спокойная девушка, подражала матери и первое время практически не отходила от нее.

Я запомнила их в таком виде, в котором увидела впервые, когда они сидели в камере на своих котомках, подавленные и смущенные. Шуре было в то время лет двадцать или немного больше. Рослая, здоровая девушка с чудесной светло-русой косой. Причесана совсем просто, на лице ни грамма краски. Девушка была хороша той русской красотой, которая не бросается в глаза и становится всё заметнее при внимательном наблюдении за ней.

Вскоре после их появления в камере поступило обвинительное заключение, которое было неоднократно перечитано всей камерой. Корневы не возражали против этого, так как в обвинительном заключении все было изложено приблизительно так, как они и рассказывали. Среди заключенных, как правило, находились люди опытные, как юристы, отлично изучившие статьи и сроки, которые даются по этим статьям. Наши камерные «юристы» определили, что Корневым больше всего вредит та политическая окраска, которая придана всему делу: если бы их действия расценивали как драку или хулиганство, последствия были бы менее тяжелыми, а если останется 58-я статья, то трудно предсказать, какое наказание последует за совершенное преступление. «Если ты нечаянно сдуру сболтнешь что-нибудь против властей - беги скорее и избей кого-нибудь: тогда тебе дадут больший срок, но статья будет другая - простая, не политическая, так уйдешь из политических», - философствовала одна из доморощенных «юристов».

На хулиганов наши соседки совсем не походили. Никто не слышал от них грубого резкого слова, ни с кем они ни разу не поссорились. По тому, как они вели себя в камере, их можно было причислить к самым смирным, самым порядочным людям. Но совершенное ими противозаконие оставалось фактом, и нужно было ожидать решения.

Окончание следует.

---