‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

Церковный писатель советской эпохи

К 30-летию кончины Анатолия Краснова-Левитина.

К 30-летию кончины Анатолия Краснова-Левитина.

Парадоксы, парадоксы…


Писатель Анатолий Краснов-Левитин.

Противоречие заложено, кажется, в саму природу героя этой статьи Краснова-Левитина (1915-1991). Это началось еще с происхождения. Отец Анатолия Эммануиловича Краснова-Левитина - крещеный еврей (уже намек на противоречие), к тому же крестившийся и по «прагматическим» соображениям. Ведь в царской России иудею должность мирового судьи была бы недоступна. Но именно его крещение все равно определило всю дальнейшую судьбу фамилии… А мать - русская дворянка, в роду которой были также и несколько поколений священников. Получается, наш церковный писатель вдвойне из священнического рода - христианской и иудейской религии (фамилия Левитин связана с иудейским священством из колена Левиина). Всё это клином сошлось на головушке их сына, росшего с расколотым сознанием. Где чего только не намешано! Искренняя сердечная вера в Христа, народнический «утопический» социализм, глубокое погружение в русскую литературу, ставящее его в ряд замечательных литературных критиков, знаток истории театра (даже диссертацию написал о Белинском и театре! Правда, к защите не допустили), талант школьного учителя, безстрашие полемиста, да всё и не перечислишь… Но себя неизменно называл он только так - церковный писатель. И даже имя, под которым он вошел в историю Русской Церкви (а он в нее непременно вошел! Даже не сомневайтесь…) - двоящееся, полукровное: Краснов-Левитин. Причем, если Левитин - подлинная его фамилия, то Краснов - литературный псевдоним, под которым он вынужден был публиковать свои статьи в «Журнале Московской Патриархии» и в самиздате. Но почему-то ему так захотелось и в этом раздвоиться…

Идем дальше по ступеням противоречий. С младых ногтей отчаянный церковник, готовый жертвовать всем за свою веру, преследуемый «органами» за свою религиозность (годы-то были какие!), он с юности впал в соблазн обновленчества. И по сути дела на несколько лет оказался в лжецеркви. Лидер обновленцев «митрополит» Александр Введенский рукополагает его в дьяконы в Ульяновске в 1943 году. Там в необычном соседстве в эвакуации пребывали рядышком на родине Ильича как представители Московской Патриархии во главе с Митрополитом (впоследствии Патриархом) Сергием, так и лжецерковники во главе с Введенским - у соввласти было какое-то своеобразное чувство юмора.

К слову, позднее Анатолий Эммануилович (Эммануил - переводится «С нами Бог!») даст очень яркую и глубокую, не говоря уже о том, что и искреннюю тоже, трактовку личности и деяний своего «злого гения» - Введенского. Где отметит его неоспоримые таланты (особенно по части ведения дискуссий о вере с высокопоставленным большевиком Луначарским, там Введенский неизменно выходил победителем), его пламенный темперамент религиозного лидера, всестороннюю образованность, даже музыкальность. И рядом с этим предательство, трусость, мелочность, угодничество перед сильными мира сего… Можно сказать, искренно влюбленный в прежние годы в своего патрона, позднее писатель найдет в себе мужество написать о том, что поведение Введенского во время суда над священномучеником Митрополитом Вениамином Петроградским граничило с предательством, и даже сравнит его с Иудой… Так что любовь его к своему патрону никогда не была слепой… И спустя время, уже после своего покаяния, он заклеймит обновленчество острыми и разящими, как осиновый кол, словами, к которым и сейчас стоит прислушаться. Хотя и в катехизисе ничего не сказано о еще одном важнейшем церковном догмате - догмате совести¸ но забывать о нем все равно нельзя. Читаем: «Тягчайший главный грех обновленцев не в «неканоничности» (это можно было бы еще как-то простить), а в том, что они действовали нехристианскими, безнравственными методами. Не то страшно, что А.И. Введенский был женат, а страшно то, что он, назвав себя епископом, подавал «черные списки» в ГПУ, требовал лишения сана заключенного Патриарха, был пособником людей, убивших Митрополита Вениамина и хотевших убить Патриарха. Не то страшно, что А.И. Введенский совершал Евхаристию на воде (факт, кстати сказать, мне неизвестный и совершенно неправдоподобный), а страшно то, что В.Д. Красницкий (один из лидеров обновленцев, известный своим сотрудничеством с ГПУ - ред.) совершал «литургию» в полном смысле этого слова на человеческой крови. Не то страшно, что отдельные обновленцы отвергали монашество и посты. А страшно то, что они отвергали евангельскую заповедь любви, когда доносили на людей и предавали их на мучения и смерть, и [подобно тому, как Блаженный Николай Салос обличил и умирил этими словами идущего на Псков Иоанна Грозного] они «питались человеческим мясом». Ибо не может быть спокойна Церковь, из недр которой выходят такие безчестные предатели и обманщики. Не может быть спокоен народ, среди которого живут подобные изверги. Не может быть спокойно человечество до тех пор, пока ходят по земле опустошенные нравственно люди, люди с сожженной совестью, которые заражают воздух своим смрадным дыханием. Главный грех обновленчества - не антиканоничность, а предательство, доносы, ложь, человекоугодничество... «Любимый мною» А.И. Введенский охотно простил бы все «канонические аргументы» [против себя] и никогда не простил бы мне этих строк» (из открытого письма Краснова-Левитина Митрополиту Куйбышевскому и Сызранскому Мануилу, 1962 г.).

Дьяконом у обновленцев Левитин пробыл недолго. Вкус к подлинной церковности, а главное - его любовь ко Христу, оказались сильнее прагматических соображений и человеческих пристрастий. И он возвращается в «тихоновскую» Церковь. С любовью его выслушивает Митрополит Сергий (Страгородский), указывает ему путь дальнейшей покаянной дисциплины для возвращения в лоно Церкви. Искреннее покаяние в тяжком грехе обновленчества Краснов-Левитин приносит в ноябре 1944 года в Ташкенте: в алтаре храма в присутствии трех священников он зачитал акт об отречении от ереси и принес покаяние. После этого причастился Святых Таин. Но возвращение в Церковь состоялось для раба Божия Анатолия только в чине мирянина… Такую вот высокую плату за свой грех пришлось заплатить Краснову-Левитину. И для человека, с детских лет страстно искавшего священства, это была отнюдь не малая жертва. Церковь не закрывала ему путь к священству, но он сам добровольно принес эту жертву Богу за свое многолетнее отступничество.

Что оставалось ему теперь? Только заниматься околоцерковной «суетой». Ведь может статься, что по сравнению с совершением таинства Евхаристии вообще почти любую деятельность по большому счету можно считать суетой. В том числе и церковную публицистику, которой он потом успешно всю жизнь занимался. И которой я тоже вот всю жизнь занимаюсь. Но тут уж, как говорится, кому что дано.

Особняк на Ульяновской улице

Другой парадокс Краснова-Левитина. Что могло быть общего у вчерашнего обновленца с тем, кто своей духовной силой сокрушил и смёл в 1920-е годы обновленческую ересь в Северной столице? Что могло объединить церковного диссидента с Митрополитом? Оказалось, у Митрополита Куйбышевского и Сызранского Мануила (Лемешевского) и у Краснова-Левитина было немало общего. Каждый из них значительную часть жизни провел в сталинском ГУЛАГе. А этот опыт сближает сильнее многих разночтений.

И все же трудно представить нечто более странное, чем этот длившийся несколько лет союз, увенчавшийся написанием большого труда «Очерки по истории русской церковной смуты». Митрополит Мануил пригласил к себе в гости в Куйбышев Краснова-Левитина и предложил у него поработать - на благо будущих поколений церковников. Надежд на публикацию книги в СССР, естественно, ни у того, ни у другого не было ни малейших. И все же Митрополит предложил ему писать историю обновленчества по горячим следам. Найти живых свидетелей, выудить из архивного небытия нужные документы. И рассказать всю правду об этой опасной ереси, как и почему она появилась на свет, за счет чего крепла и как была полностью изжита и побеждена. Автору этого исторического труда было что сказать на сей счет. А Митрополит как-то это почувствовал и оценил, предложил постранично оплачивать этот труд, имеющий ценность для понимания трагической истории Русской Церкви в ХХ веке.

Выбирать Левитину не приходилось: просто не на что было жить, ведь его как отбывшего срок заключения давно лишили возможности работать учителем в школе (к работе этой у него имелось призвание, и был он, можно и так сказать, поэтом в своей профессии. Его бывшая ученица, жена писателя Андрея Синявского Мария Розанова, в эмиграции узнала своего любимого учителя через почти полвека). И закипела работа… Краснов-Левитин и его друг Вадим Шавров искали нужные документы, опрашивали участников событий, записывали, редактировали. Потом Анатолий Эммануилович отвозил эти страницы в Куйбышев. Митрополит Мануил пристрастно читал написанное, потом до хрипоты спорили они за чаем в архиерейском доме, вносились какие-то правки в текст (что-что, а уж историю обновленчества боровшийся с ним не на жизнь, а на смерть Митрополит Мануил знал не по книгам только!). К общему согласию прийти им так и не удалось. Потом уже, после завершения работы над книгой, Митрополит и писатель обменялись письмами с обозначением своих взаимных несогласий. Но всякий раз Владыка Мануил щедро оплачивал написанное и отправлял своего компаньона за новыми историческими разысканиями. Так появилась на свет эта и сегодня не потерявшая своей актуальности книга… Вышла она под двумя фамилиями - Шаврова и Краснова-Левитина, но по праву еще одно имя может быть поставлено в числе соавторов - Митрополита Мануила (Лемешевского).

Вот как описывает историю своего сотрудничества с Владыкой сам Анатолий Эммануилович в своих «Воспоминаниях». Для нас ведь важны не только подробности жизни и служения героя этих заметок. Но еще больше дороги описания самарских дней жизни Митрополита Мануила…

«Как-то раз я услышал, что в Куйбышеве на архиерейскую кафедру назначен престарелый архиепископ Мануил. Написал Борису Михайловичу, старому лагерному другу, письмо: «Зайдите к Владыке. Может быть, у него для меня что-нибудь есть». Написал и забыл. Что может быть для меня у провинциального архиерея? И вот, как-то в жаркий июньский день возвращаюсь домой совершенно измученный после путешествия по страшной жаре через весь город в Марьину Рощу - это примерно 20 километров на трех видах транспорта (поезд, метро, трамвай). В почтовом ящике телеграмма от Бориса Михайловича Горбунова из Самары: «Собирайтесь Куйбышев. Деньги высылаю. Горбунов». А на другой день прибыли деньги.


Архиепископ (позднее Митрополит) Мануил (Лемешевский).
И вот полная перемена декораций: собираюсь в Самару к Архиепископу.

Сутки в дороге. А на другой день - Самара. Город, который много раз играл роль в моей жизни. В 1943 году меня здесь обокрали, и я задержался в этом городе на неделю. В 1953-1955 годах я был около Самары в лагере. В 1956 году я останавливался здесь проездом после освобождения из лагеря, из Башкирии в Москву.

И вот опять этот город. Пыльный, грязный, наполовину деревянный, на холмах. И над всем - красавица Волга. Волга, Волга, - чудесная Волга! Я приехал сюда летом, когда она в самом разливе. При солнечной погоде.

Но любоваться на нее некогда. К Борису Михайловичу. Старый самарец. Но после лагеря потерял жилье. Снимает комнатку (крошечную, проходную) у старой самарской жительницы Таисии Николаевны Пироговой. Расцеловался, дружески обнялся со старым лагерным другом. Ему уже семьдесят пять. Но он бодр, энергичен. Знакомит меня с хозяйкой. Дочь офицера. Вдова. Живет одна в крошечном полуразвалившемся домике. Она находится там и сейчас. Изредка переписываемся.

Познакомились. На всем печать нужды. Но сохранила манеры светской дамы. Располагаюсь у Бориса Михайловича на матрасе, который постилается на пол (больше негде). Начинается рассказ.

Архиепископ (через два года он был возведен в сан Митрополита) очень заинтересовался моей личностью. Внимательно прочел статью обо мне. Попросил приехать. Имеет ко мне какое-то дело. Какое, не говорит. Сейчас в отъезде. Приедет недели через две.

Ожидаю. Гуляю по Самаре. Провожу время в приятнейших разговорах со старым другом Борисом Михайловичем.

Мы можем воспользоваться этим перерывом, чтоб рассказать о Митрополите (тогда еще Архиепископе) Мануиле. Я подробно рассказываю о нем в своих «Очерках по истории церковной смуты» (Смею думать, что знание биографии Митрополита Мануила у него было поверхностным, но здесь важно показать, каким его воспринял наш герой - А.Ж.). Митрополит Мануил (в миру Виктор Викторович Лемешевский) родился 1 мая 1884 года в городе Луга под Петербургом. В 1911 году, 27 лет от роду, он принимает монашество в захолустной Николо-Столобенской Пустыни, в Тверской губернии. Начинается крестный монашеский путь. Он не идет обычным путем ученого монаха, он ищет подвига. Его мечта стать миссионером. Вскоре он едет в Сибирь.

6 ноября 1912 года - день его рукоположения в иеромонаха в Семипалатинске. В течение четырех лет (с 1912 по 1916 год) он занимает должность помощника начальника Киргизской Духовной Миссии Томской Епархии. Дело необыкновенной трудности. Как известно, наиболее трудным делом является миссионерская деятельность среди мусульман. Из всех религий мира мусульманство обладает наибольшей способностью воспитывать фанатиков. Киргизы в этом отношении не являются исключением. Побудить их к перемене религии - дело, по-человечески, совершенно невозможное. Нельзя сказать, чтоб иеромонах Мануил был в этом отношении особенно успешен; однако его простота, доброта располагали к себе людей. Его любили и уважали киргизы, он был у них желанным гостем; сердца людей растворялись перед скромным, низкорослым иеромонахом. Создавалась дружеская теплая атмосфера. А это и есть та предпосылка, которая должна предшествовать обращению людей к религии. Постепенно лед ломался. Отец Мануил привел несколько семейств к христианству; другие относились к нему дружественно, и, когда в 1916 году он покинул киргизские степи, чтобы вернуться в родной Питер для учебы в Духовную Академию, его проводили с чисто восточной теплотой.

Ему не удалось окончить Академию. Наступила революция. Наступила пора для широкой деятельности отца Мануила среди простого питерского народа. Он священствовал в крохотной церковке около Литейного, которая считалась домовой церковкой Александро-Невского Общества Трезвости. При этой церкви было сестричество, состоящее из бедных женщин - кухарок и прачек, трамвайных кондукторов и стрелочниц. Из трех братств, существовавших в Питере, это было наиболее демократическое. Его называли «черная кость» (в противоположность аристократическому сестричеству, состоявшему из княгинь и профессорских жен, возглавлявшемуся Введенским, «белая кость», и широкому братству, включавшему разнородные элементы от питерских рабочих до молодых интеллигентов-правдоискателей, возглавлявшемуся отцом Александром Боярским, «желтая кость»).

Затем наступает раскол. Твердость, проявленная иеромонахом. Он вместе со своей паствой твердо стоит на канонической основе, остается верным Патриарху Тихону и поминает его имя даже тогда, когда это грозит смертельной опасностью.

Затем - 1923 год. Освобождение из заключения Патриарха Тихона, рукоположение отца Мануила во Епископа Лужского, управляющего Питерской епархией, 23 сентября 1923 года. И легендарный период в жизни Владыки. Точнее, легендарные четыре с половиной месяца (с 29 сентября 1923 года до 2 февраля 1924 года), когда он, действуя в невероятно трудных условиях, привел почти всю епархию, считавшуюся цитаделью обновленчества, в общение с Патриархом.

Затем арест 2 февраля 1924 года. Начинается исповеднический путь Владыки. Он был в заключении трижды: с 1923 года по 1927 год. С 1933 года по 1943 год. С 1948 года по 1956 год. Всего - 23 года.

Затем во время хрущевской оттепели был назначен сначала Архиепископом Ижевским и Удмуртским (неточные сведения! Правильно - Архиепископом Чебоксарским и Чувашским - А.Ж.), а в 1960 году - Архиепископом в Самару (Куйбышев). Самарской епархией он правил до 1965 года, после чего проживал в этом же городе на покое в сане Митрополита до дня своей смерти 12 августа 1968 года.

Перед этим человеком мне надо было предстать. Шел я к нему вместе с Борисом Михайловичем не без некоторой робости. В самом деле - один из самых активных и самоотверженных борцов против обновленчества - и [бывший] обновленческий диакон. Один из самых непреклонных столпов традиционного Православия - и заядлый церковный модернист. Наконец, человек, пользовавшийся репутацией консерватора - и бунтарь эсеровского типа - христианский социалист. Что общего? И найду ли я с ним общий язык?

С такими чувствами я шел 10 июля 1960 года на Ульяновскую улицу, где помещалась резиденция Владыки. Он жил тогда в великолепном особняке, который вся Самара знает как дом доктора Масловского. Это был в дореволюционное время известный самарский врач, имевший широкую практику; он считался специалистом по легочным болезням и лечил «кумысом» - лошадиным молоком. Его слава прошла по всей России, к нему съезжались больные из окрестных губерний. И на гонорары он выстроил великолепный дом. Этот дом приобрели прихожане для предшественника Владыки Мануила, любившего роскошь. Владыка, приехав, ахнул от изумления: «Зачем мне это? Мне нужны две комнаты в деревянном домике: келья и кабинет для приема посетителей». - «Но что же нам делать с этим домом? Не продавать же его?» - резонно возразили руководители Епархиального управления. Волей-неволей пришлось строгому аскету, старому лагернику поселиться в доме доктора-богача.

Выше я говорил о некоторой робости, с которой я переступил порог великолепного особняка. Нас с Борисом Михайловичем ввели в роскошный кабинет. Моя робость, однако, сразу прошла, когда из боковых дверей быстрой походкой вылетел к нам крохотный старичок с живыми глазами, в подрясничке, подпоясанном монашеским ремнем, с четками на шее, в скуфейке. Мы склонились в глубоком поклоне. Владыка быстро нас благословил и, усадив, начал разговор.

Замечательный это был человек, не похожий ни на кого из своих собратий. Первое, что бросалось в глаза при знакомстве с ним, это маленький рост. Даже мне, малорослому человеку, он был по плечо. Это было всю жизнь его несчастьем. Он привык к тому, что когда ему приходилось служить где-нибудь в новом месте, то вслед за собой, когда он в архиерейской мантии проходил к алтарю, слышались голоса: «Какой маленький!»

Живой, быстрый, любивший шутить, с звучным молодым голосом - трудно было поверить, что ему 76 лет. Тон фамильярный, развязный, веселый, чему, однако, противоречил вдумчивый, серьезный, грустный взгляд.

Я рассказал Владыке вкратце свою биографию. В некоторых моментах Владыка прерывал меня поощряющими репликами. Когда я сказал, что у меня отец был еврей («это, возможно, вас насторожит»), он быстро ответил: «Нет, нет, я выше этого».

Когда я сказал, что был диаконом и учеником человека, к которому он не может питать расположения, Владыка сказал:

«Это вы ученик Введенского? Знаю, знаю. Да нет, хороший человек был. Мы были друзьями. Я его любил, а потом почему-то оказались врагами. Жаль!»

Так закончился разговор.

Владыка попросил нас зайти после Петрова дня, 13 июля, и вручил Борису Михайловичу деньги, чтоб «гость не голодал». А затем, окончательно расшутившись, вдруг сказал грубоватую фразу на еврейском жаргоне. Проводил нас до дверей. Реплика на прощанье (уже в дверях): «Прошу вас не забывать, что имеете дело со старейшим иерархом и большим чудаком».


Анатолий Краснов-Левитин в период работы над книгой «Очерки по истории русской церковной смуты».

Не забыли. Как тут забудешь?

Запомнились мне эти две недели в Самаре. После напряженного нервного года в Москве - отдых.

Борис Михайлович - это живая летопись. Ходишь с ним по городу и слушаешь. Что ни дом - то новелла.

«Вот в этом доме жила богатейшая купчиха (следует фамилия, имя, отчество), и при доме (видите!) оранжерея. В оранжерее жил ее муж. Он болел страшной нахудоносоровой болезнью. Ползал по земле и питался листьями. Изредка приносили его к жене в ящике».

А вот теперь мы вступаем в улицу староверских молелен. Вот здесь молельня купца такого-то. Вот здесь другая молельня, где собирались хлысты. Приходим в сад. «Видите, камень. Здесь был когда-то архиерейский дом. Камень на том месте, где был престол в крестовой церкви».

А затем привел меня Борис Михайлович к горсовету. «Здесь было земство. Вот эти два окна - мой кабинет. Да, вот сколько хлопотал, открывал школы, больницы - и все пошло прахом. Обидно!»

«Ну, не все пошло прахом, - сказал я, - больницы-то да школы остались».

Борис Михайлович в ответ вздохнул.

Самые интересные его рассказы о старине. Сын священника, семинарист, был он в отрочестве у известного своей суровостью самарского Владыки Гурия послушником. Вот как-то едет Владыка по епархии. Приехал в храм, отслужил. Торжественный обед у старосты. И вдруг подают Владыке на серебряном блюде, на расшитом полотенце… футбольный мяч. Владыка вытаращил глаза. «Это мне?» - «Вам, Владыка», - низко кланяясь, говорит хозяин.

Владыка взял мяч, ударил им об пол. Засмеялся. Сказал: «Спасибо! Подарок запоздал на 50 лет. Возьми его, Боря, на досуге погоняем мяч».

Потом во время обеда Владыка спрашивает у подобострастного хозяина: «А почему все-таки вам вздумалось подарить мне мяч?»

И тут выясняется целая история. Оказывается, перед приездом Владыки в приход приехал местный благочинный, отец Павел (дядюшка Бориса Михайловича). Нашел массу непорядков, стал пробирать старосту: «Вам попадет за это от Владыки». - «Мы, наоборот, думаем, что Владыка к нам с милостью приедет». - «С милостью-то, с милостью. А меч вы сами ему дадите», - сказал благочинный. «Меч» староста понял как мяч. Решил, что надо подарить мяч. Поехали в Самару. Попросили в лучшем магазине мяч с крестом. Такого не оказалось. Тогда купили лучший мяч, который нашелся в магазине, поднесли архиерею.

Владыка много смеялся. Уезжая, сказал: «Цели они все-таки достигли. Я уезжаю в хорошем настроении. Не поворачивается язык их ругать».

Между тем прошли десять дней. В Петров день мы с Борисом Михайловичем были в Петропавловской церкви на престольном празднике. Владыка служил всенощную и Литургию. А 13 июля мы посетили вновь дом доктора Масловского. На этот раз был серьезный, деловой разговор.

Его начал Владыка. «Мы пережили большую историческую эпоху - церковный раскол и связанные с ним события. И ничего от этой эпохи не осталось. Умрем мы, несколько человек, которые помнят все эти события, - и никто уже не сможет ничего восстановить. Надо писать сейчас историю тех лет, историю церковной смуты. Я знаю, мы во многом разойдемся в оценке тех или иных личностей и событий. Но пишите. Одно лишь условие: каждую главу посылайте мне через Бориса Михайловича. О деньгах не безпокойтесь: за каждую главу буду посылать вам деньги через Бориса Михайловича. А пока вот вам задаток». И Владыка дал мне 2 тысячи (200) рублей. На этот раз мы простились».

Гаврилова Поляна

Куйбышев-Самара в жизни Краснова-Левитина действительно играл какую-то особенную роль. Наш город появляется в его биографии еще в военные годы. Но пока что не как основная мелодия, а как вводный мотив в симфонии. Потом зазвучал уже мощнее, вполне себе симфонично. Под Куйбышевом, на Гавриловой Поляне в Жигулях, в здании, где потом разместят психиатрическую больницу для неизлечимых (я ее помню, мрачное здание под горой - оно сгорело в самом начале 1990-х), он проведет несколько лет заключения в ГУЛАГе. Не случайно, наверное, и то, что именно в Самаре я пишу сейчас эти строки в память о церковном писателе Краснове-Левитине. Есть такие следы, которые не затираются самим временем…

Откроем его книгу Воспоминаний:

«Через некоторое время перегнали нас всех на новый лагпункт - на Гаврилову Поляну. Это у Красной Глинки. Надо перебраться через Волгу, забраться на довольно высокую горку.

Переехали мы туда в феврале. Река замерзла. Перевозили нас через Волгу на грузовиках. Приехали. Своеобразное это место - Гаврилова Поляна. Место исключительно живописное, на возвышенности, вид на Волгу. Когда-то это было любимое место для пикников самарского губернского общества.

Теперь здесь инвалидный лагерь... Огорожен забором с вышками. Деревянные бараки. Сюда посылают инвалидов абсолютно неработоспособных.


Психиатрическая больница № 2 на Гавриловой Поляне (здание бывшего ГУЛАГа). Фото А. Жоголева, 1990 г.

Я попал сюда по своей старой каргопольской инвалидности, которую получил за уроки словесности начальнику санчасти.

Две больницы; туберкулезники, блатные; один так называемый полустационар, где обретаются эпилептики, кретины, старики под восемьдесят лет. В бараках инвалидных - тоже старики, по 58-й статье, выражаясь по-лагерному, «доходяги».

Мы с Вадимом Шавровым среди них. Вадим - по тяжелым фронтовым ранениям, я - по старой памяти (Заметим и это: на самарской земле, пусть и в ГУЛАГе, произошло знакомство Краснова-Левитина с Шавровым - их дружба перерастет в литературное сотрудничество. Совместно они напишут книгу о истории церковной смуты ХХ века - А.Ж.).


Узник ГУЛАГа Краснов-Левитин. Фото 1949 г.

Лагерь заброшенный. Почти не кормят. Никаких удобств. Вскоре, как лагерный медицинский работник, я пристроился в туберкулезный стационар. Потом оттуда вышибли. После этого стал заведовать «полустационаром».

Здесь много было религиозных людей - погрузился опять в духовную среду. Много колоритных типов. Прежде всего духовенство.

Наибольшей популярностью пользовался среди заключенных отец Иоанн Крестьянкин - тогда священник, теперь архимандрит-духовник Псково-Печерского монастыря.

Иван Михайлович Крестьянкин родился 11 апреля 1910 года в городе Орле, в типичной городской мещанской семье. Отца не помнит. Воспитывала мать - глубоко религиозная женщина. Старшие дети женились, от семьи отошли. Что касается Ивана Михайловича, то он монах, монах от рождения.

С детства глубоко религиозный, хотя и в меру шаловливый. Добросовестный, трудолюбивый. Был посошником у известного своей монашеской строгостью Орловского архиерея Серафима. В нормальных условиях быть ему монахом с 18 лет, как указывало призвание. Но попал он в тяжелое советское время, когда все монастыри были ликвидированы.

И пришлось Ване Крестьянкину после окончания средней школы окончить бухгалтерские курсы и переезжать в Москву, работать бухгалтером. Но любил он бухгалтерию. Был необыкновенно аккуратен, копейку не пропустит, все сосчитает. И абсолютная, неподкупная честность.


Отец Иоанн (Крестьянкин) в первые годы своего священства.

В то же время - монашеский образ жизни, инок в миру. Всенощные моления, посты, хождения в храм.

Человек по натуре веселый, добродушный, несказанно мягкий. В 1945 году рукополагают его в диакона московского храма, что в селе Измайловском. Старинный храм, построенный еще при царе Алексее Михайловиче, известный чтимой иконой Божией Матери Иерусалимской. Вскоре потом иерейская хиротония. Он становится священником этого храма.

Если представить себе человека, абсолютно чуждого какой бы то ни было политике и даже не представляющего себе, что это такое, - то это будет отец Иоанн Крестьянкин. Он священник и инок с головы до пят, и все мирское ему чуждо. Но он священник, и этого достаточно - и для прихожан, и для властей. Для прихожан - чтоб в короткое время стать одним из самых популярных священников в Москве; ну, а для властей - этого тоже вполне достаточно, чтобы арестовать человека и законопатить его на много лет в лагеря. В 1951 году он, действительно, был арестован.

Обвинения, которые ему предъявлялись, были смехотворны даже для того времени. Так, ему ставилось в вину, что он на отпусте поминал Александра Невского святым благоверным князем. (Видимо, по мнению следователя, надо было назвать его «товарищем».) И все в этом роде. Тем не менее получил пять лет.

В лагере возил на себе, впрягшись в санки, воду. Много молился. Все лагерное население к нему сразу потянулось. Всеобщий духовник.

Начальство без конца его допекало и грозило тюрьмой. Приставили к нему специального наблюдателя - толстого здорового придурка[*] из проворовавшихся хозяйственников.

Запомнилась мне на всю жизнь почти символическая картина. Сидит на скамейке проворовавшийся хозяйственник, читает газету - он к тому же еще культорг в бараке. А за его спиной по площадке, окаймленной кустарником, бегает взад и вперед отец Иоанн. Только я понимаю, в чем дело. Это отец Иоанн совершает молитву.

Он близорукий. Глаза большие, проникновенные, глубокие. Несколько раз, приходя в барак, заставал его спящим. Во сне лицо дивно спокойное, безмятежное. Как ребенок. Не верится, что это взрослый мужчина.

Несколько раз, якобы гуляя с ним по лагерю, у него исповедовался. Чистый, хороший человек.

В феврале 1955 года он освободился. Тепло с ним простились. Впоследствии он служил священником в храмах различных провинциальных городов. Потом принял монашество. Сейчас - в Псково-Печерском монастыре.

А я сразу после выхода из лагеря бросился с головой в омут политики, сначала церковной политики, потом и политики общей, пути наши разошлись. Видел его после освобождения всего один раз мельком.

Митрофорный протоиерей отец Павел Мицевич. Семидесяти четырех лет, с Волыни. Умный, начитанный, интеллигентный, бывалый старик.

Начинал свою деятельность при Антонии Храповицком. Хорошо знал Владыку. После присоединения Волыни к Польше («при Польши», как говорили западники) был правой рукой православных Митрополитов в Польше - Георгия и Дионисия. Угодил на десять лет. Почему, за что? А просто так. Почему бы и нет?

Отец Александр Бородий с Полтавщины. 60 лет. Благочинный. Успел окончить старую Киевскую семинарию. Был долгое время священником. Служил священником и при немцах. Попал на десять лет по нелепому обвинению: почему немцы его не убили?

Нежный семьянин, влюбленный в свою жену. Любящий отец. Энергичный, деловой священник. И не робкого десятка. Не давал себя унижать.

После освобождения вернулся на Украину. Первое время переписывались. Потом связь порвалась.

Иеромонах Паисий Панов. Из захолустья. Когда-то был послушником и иеродиаконом в Пророческой Пустыни в Вятской губернии.

Последнее время был иеромонахом на приходе.

Десять лет лагерей. Почему, зачем? Тоже просто так. Для порядка. К тому же, в свое время отказался быть сексотом. Как сказал ему опер: «Кто не с нами, тот против нас».

Два католических священника - литовцы. Один из них жив и сейчас, другой - отец Вицент Ионакайтис - недавно умер.

Оснований для ареста у обоих - абсолютно никаких. Но рьяные литовские патриоты. По-моему, даже более литовцы, чем католики. Это, впрочем, простительно. Когда родина в беде, главная забота христианина - о том, как ей помочь.

Один армянский священник, приехавший из Ирана со своей паствой, привезший колокол. Ему посоветовали идти в завхозы: священники не нужны. А он с гордостью говорил, что он отпрыск духовной династии, насчитывающей триста лет. На совет идти в завхозы ответил вопросом: «Почему? Разве здесь нет армян?» На этот недоуменный вопрос и получил ответ: десять лет лагерей.

Вспоминал об Иране, как об утерянном рае. Вспоминал армянского католикоса, который позвал их в Советский Союз, заявив, что здесь свобода религии и вообще полная свобода.

И, наконец, миряне.

Прежде всего, Федор Гончаров, или, как он числился в некоторых документах, Федор Гончаренко. Крестьянин из Воронежской области. Это область пограничная между Россией и Украиной. Говорят там на особом диалекте, полурусском-полуукраинском.

Таков и Федя. Жил на хуторе. Отец сумел с огромным трудом отвертеться от колхоза, платил невероятные налоги. К войне подрос сын Федор. Необыкновенно религиозный. И очень стойкий.

Когда пришли немцы, отказался идти в общий двор. Но с теми разговор короткий. Дали ему пятьдесят розог и оставили в покое. Потом пришли наши. Гонят в колхоз. Ответ один: «Не пиду».

Наложили огромную контрактацию. С большим трудом, но уплатил. Они второй раз - уже совершенно фантастический налог. Таким налогом можно обложить помещика, а тут всего-то домик, огород и две козочки. Заплатить не смог. Три года лагерей за неуплату контрактации.

Приходит в лагерь. Гонят на работу. «Не пиду».

В карцер. Отсидел десять суток. Опять на работу. «Не пиду».

В бригаду усиленного режима: ходи на работу. «Не пиду».

Под суд. Вопрос: «Почему не хочешь работать?» Отвечает по Евангелию: «Нельзя служить двум господам». Пожали плечами, удалились на совещание. В то время, когда суд на совещании, конвоиры смеются, спрашивают у Феди: «Ты что, этому усачу не хочешь работать?» - и показывают на портрет Сталина.

Приговор: 10 лет, статья 58-13 - саботаж. И опять сказка про белого бычка. «Иди на работу». - «Не пиду».

Опять карцер, опять бригада усиленного режима. И опять - «Не пиду».

Наконец начальник лагеря привел Федю в барак для блатных, сказал: «Переломайте ему все кости». Но блатные оказались гуманнее начальника: отвели Феде в своем бараке уголок, где он жил и молился.

Тогда Федора вывели на работу под конвоем. Он не идет. Начальник своим придуркам из заключенных: «Переломайте ему все кости». Эти поподлее блатных, стали бить. Но начальник в последний момент струсил: вдруг убьют? Прекратил избиение.

Затем вызвали Федора к начальнику в кабинет:

«Ну, чего ты хочешь? Хочешь в столовую идти работать?»

Верх блаженства для лагерника. И опять тот же ответ: «Не пиду».

Тогда дело пошло снова в суд. Опять та же процедура. На этот раз приговор: 25 лет. И опять та же история: «Не пиду».

Наконец начальникам все это надоело. Ведь каждый случай невыхода на работу надо регистрировать, сообщать в тот же день в штаб лагерного отделения. Начальству минус: не умеет воспитывать заключенных, не справляется со своими обязанностями, тут и до «оргвыводов» недалеко.

Начальник привел Федю к врачу и сказал:

«Бога ради дайте этому чокнутому инвалидность. У меня от него голова кругом идет».

А инвалидности просить не надо: он и так инвалид. Перенес в свое время две сложнейшие операции, все брюхо в шрамах. Если до сих пор не давали врачи инвалидность, так только из перестраховки, боясь прослыть покровителями «религиозника». Но раз сам начальник говорит дать - дали. Итак, Федя инвалид… Тут мы с ним и познакомились.

Я с детства среди монахов. Знаю эту среду вдоль и поперек. Но, пожалуй, самого строгого монаха из всех, мною виденных, я встретил в лагере. И притом - простого неграмотного мирянина.

Это Федор. Он категорически отказывался брать в каптерке матрац и белье. Спал на голых досках. Все ночи напролет молился, стоя на коленях, кладя земные поклоны. Строжайший постник.

Он малограмотный. Но глядя на его нервное лицо, окаймленное черной бородкой, на его выразительные горящие глаза, - этому было трудно поверить. Лицо, светящееся мыслью, вдохновенное, озаряемое внутренним светом.

Не хотел работать. Но озлобления не было. Из глубокого принципа: «Нельзя служить двум господам». Если попросит товарищ - немедленно сделает. Если человек затрудняется в чем-то и не просит - подойдет и сделает. Когда надо убирать барак, он первый: бежит за водой, моет пол, убирает, скребет. Это не для начальства - это для товарищей.

Со мной подружился. Часто молились вместе. Вспоминали всенощную. Когда в 1955 году начались освобождения, я сказал Федору:

«Федя! Дай напишу тебе жалобу».

Федор заколебался:

«Но ведь апостолы жалоб не писали».

Рук Твоих жар…

В далекой школьной юности в библиотеке Куйбышевского Дома печати (туда далеко не всех пускали) - вот радость несказанная! - добрая библиотекарша Юдифь Ароновна мне выдала на руки несколько сразу томов Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь». Сказала про них: «Это перлы!» Читал взахлеб, не мог оторваться. Под пером талантливого мемуариста история СССР вдруг предстала совсем иной. Не сцеплением каких-то помпезных засушенных речей, торжественных маршей, триумфальных побед и героических свершений. А живым и трудным делом, порой даже черновой работой, творимым не трафаретными «тружениками» и героями с плакатов, а живыми же, страстными, резкими, усталыми, озлобленными, милосердными, в чем-то, может быть, заблуждающимися людьми. Эта книга останется! В ней много «советского», и какие-то оценки давно устарели. А некоторые оценки давно пора сменить на противоположные. Но дыхание времени, пусть и печального советского времени, талантливый Эренбург сумел передать. Это лучше мемуаров Маршала Жукова (в которых, наверное, вычищал каждое живое слово целый отдел в ЦК). Не случайно же именно с его легкой руки вошло в нашу историю легкое и приятное, музыкальное слово «оттепель». Я тогда поделился своими восторгами с отцом. Евгений Николаевич Жоголев в ту пору уже был мэтром куйбышевской журналистики, зав. отделом культуры областной партийной газеты. И вот он выслушал меня и задумчиво сказал:

- Да, книга интересная. И рад, что ты ее прочитал, - а потом вдруг как бы не для меня, а скорее себе произнес: - Эренбург состоялся не столько как писатель, хотя он и писатель хороший. И не как поэт или журналист, хотя и в том, и в этом у него многое получалось. Больше всего он состоялся как еврей. Всё знал, везде бывал, всюду оказывался, всегда был в курсе. И на всё увиденное и пережитое наложил свой отпечаток - взгляд мудрого и немного печального наблюдателя.

…«Состоялся как еврей». Это я запомнил.

А вспомнились мне эти слова отца, когда почти так же вот взахлеб, как в школьные годы, читал я этой зимой, выкарабкиваясь из ковида, правда, читал книгу уже электронного формата (до сих пор не издано в России нормальным бумажным тиражом!) - четыре книги воспоминаний Краснова-Левитина. Не без удовольствия перечислю их по названиям: «Лихие годы» (1925-1941), «Рук Твоих жар» (1941-1946), «В поисках Нового Града» и «Родной простор». И сразу на память пришло сравнение с мемуарами Эренбурга. Спустя почти сорок лет я обнаружил в мемуарной литературе такую же вот роскошь! И если еще не большую даже… Ведь, в отличие от Эренбурга, которому все равно (несмотря на весь его советский авторитет) приходилось подыскивать проходные слова, преодолевать всевозможные цензурные препоны, да и от Церкви был он неизмеримо далек, - Краснов-Левитин писал только то, что думал, ни на кого не оглядывался (только на Бога!), ничего не боялся (только Бога!). И хотел угодить только Ему. Удивительное чтение. Советская эпоха, со всеми ее сложностями, со всем ее трагизмом, а в чем-то и комизмом (легендарный «солдат Чонкин» не с бухты-барахты появился), без этих воспоминаний лагерника и церковника может нам не открыться с каких-то очень важных ее сторон.

Представьте только, в самой гуще советских лет в СССР жил и творил (хотя многие воспоминания были им написаны уже в эмиграции) настоящий, большой церковный писатель! Все оценки его - церковные. Все масштабы и глазомеры его - тоже церковные. И люди, с которыми он общался, тоже в основном из церковной среды. И на жизненном пути мало кому известного подпольного литератора значимых исторических фигур оказалось не столь уж меньше, чем на жизненном пути всем известного, признанного, обласканного генсеками и орденоносного Эренбурга. Давайте только охватим по верхам имена тех, кто стали героями мемуаров Краснова-Левитина. Святейшие Патриархи Сергий и Алексий I, знал он и будущего Патриарха Алексия II. Идем дальше. Митрополит Николай (Ярушевич), Митрополит Иоанн (Шаховской). Протоиерей Александр Мень, протоиерей Димитрий Дудко, впоследствии лишенный сана протоиерей Глеб Якунин. Не говорю уже о его самарских знакомых Митрополите Мануиле и Архимандрите Иоанне (Крестьянкине). В этом ряду известные православные правозащитники - Александр Огородников и недавно умерший от ковида Владимир Осипов. На страницах его мемуаров перед нами как живые предстают писатели и политические диссиденты - Александр Солженицын, Владимир Буковский, Владимир Максимов и многие другие. А еще там нашлось место и для многочисленных крестников автора книги. Встают перед глазами сотни деятелей помельче рангом, но для каждого из них найдется несколько точных и сочувственных слов - священник Георгий Эдельштейн, еврейский артист Михоэлс, деятель эмиграции монархист Александр Казем-Бек и десятки, если не сотни других людей, оставивших свой след в истории России. Поразительно! Это же живая летопись ушедшей советской эпохи! И мы от этих книг отмахиваемся, до сих пор их не издавали в России ни разу. Не хотим о них даже знать. И я догадываюсь, почему. Все оценки там сплошь - пристрастны. Церковным людям что-то обязательно в них не придется. Как и я не раз вздрагивал, читая, например, как автор походя, не вникая в суть дела, вслед за политическими крикунами разных эпох назовет «истеричкой» расстрелянную в Екатеринбурге святую страстотерпицу Императрицу Александру Феодоровну (не говоря уже о Распутине) - я не хочу и не собираюсь его за это прощать! Но, думаю, она его раньше меня простила: ведь на суде Анатолий Эммануилович бросил в лицо своим гонителям, что не может одобрить и никогда не признает «законным» убийство Царской семьи, особенно расстрел пятерых царских детей… От чего судьи позеленели от злости и тут же назвали его «антисоветчиком». А в тюрьме, в самый трудный час отчаяния, ему явилась не кто-нибудь еще, а родная сестра охаянной им святой Царицы Александры - Преподобномученица Великая Княгиня Елисавета - и обещала ему помощь. Вскоре его отпустили из лагеря на свободу. Он считал после этого ее святой… Задолго до ее прославления…

Да, вместо лакированной истории Церкви советских лет, вместо лживой «симфонии» с атеистическим государством, церковная действительность под пером внимательного наблюдателя приобретает совсем другие тона. Это мрачная, в общем, картина тотального подавления религиозной свободы, удручающая палитра вынужденных компромиссов «на крови». В книге Воспоминаний от него достается «на орехи» многим из тех, чьи имена мы привыкли произносить с подобающим пиететом, тех, кто занимал высокий сан и важное положение в Церкви. Но при этом его высказывания о церковных деятелях той эпохи поражают порой и мудростью, и сдержанностью. Например, его слова о Святейшем Патриархе Сергии (Страгородском) удивляют своей глубиной и точностью. 1943 год, Ульяновск, автор вспоминает:

«В воскресенье отправляюсь в другую церковь (не обновленческую - А.Ж.) - на Шатальной улице, по-теперешнему улица Водников. Служит Патриарший местоблюститель Митрополит Сергий, в сослужении своего товарища по Духовной Академии архиепископа Варфоломея.


Святейший Патриарх Московский и всея Руси Сергий (Страгородский).
Я увидел Митрополита (который через несколько месяцев стал Патриархом) Сергия в первый раз. С детства только о нем и слышал, но никогда я, питерец, его до сих пор не видел. На вид удивительно симпатичен. Высокий, весь обросший белой бородой, очень старый, дряхлый. Шел ему тогда семьдесят седьмой год. Глухой, но голос сильный, баритонального тембра, служил истово, ни разу за все богослужение не передохнул. В конце литургии на отпусте маленькая заминка: забыл имя святого, празднуемого в этот день. И я заметил - я стоял слева, - что щека Митрополита задергалась нервным тиком. И я подумал: «Не прошло даром для тебя, Владыко, революционное время, четыре ареста, декларация 1927 года, местоблюстительство 30-х годов».

Потом говорил приветственную речь юбиляру архиепископу Варфоломею, вспоминал студенческие годы, потом сказал: «И хотя теперь недолго уже нам с тобой осталось здесь быть, будем, пока живы, служить по-старому».

И непритворное чувство зазвучало в его голосе.

Сегодня, 14 ноября 1977 года, получил я письмо от близкого мне человека из Англии, тоже недавнего эмигранта. Он пишет: «Особенно невыносимы советско-«христианские» шавки, которые брешут на столбцах эмигрантских газет. Простите за выражение, но иначе выразиться не могу».

Прощать не за что, потому что мой юный друг прав. Уж очень аляповато на этих вчерашних комсомольцах выглядит христианский наряд. Впрочем, никто его всерьез не принимает.

Но особенно противно, когда все эти оболтусы лают на память Патриарха Сергия. Между тем заслуги его перед Церковью и народом поистине огромны. В тяжелую годину он сумел сберечь для народа Церковь. Что было бы с Церковью, если бы не было Сергия?

Это показывает судьба современной катакомбной церкви. Никому неведомая, скрывающаяся в глубоком подполье, состоящая из невежественных старичков и старушек, которые лепечут чьи-то слова о сионских мудрецах и прочую «мудрость», почерпнутую из черносотенных брошюр, - они влачат свое существование где-то на задворках, в темных углах.

Сейчас вышла работа моего юного друга Льва Регельсона, в которой молодой автор очень критически отзывается о Митрополите Сергии. Интересно спросить, где бы он принял крещение и где он услышал бы о Христе, если бы не было Патриарха Сергия?

Ведь катакомбники, из которых, кстати сказать, он ни одного в глаза не видел, во-первых, были бы для него неуловимы, а затем, завидев молодого еврея, который стал бы приставать к ним с вопросами [о Христианской вере], пустились бы от него наутек, так что только пятки бы засверкали.

Это можно сказать и про всех современных молодых христиан. Правда, оставалось обновленчество. Оно, безусловно, полностью восторжествовало бы, если бы не Митрополит Сергий. И волей-неволей приходилось бы принимать им таинства у обновленческих священнослужителей.

Или вообще не было бы организованной церкви, как нет ее сейчас в Албании.

Правда, могут возразить, что истина прежде всего. И если истина прячется в катакомбах, то надо идти туда за ней.

Но Истина ли?

Из этого, конечно, не следует, что мы одобряем все действия Митрополита, впоследствии Патриарха Сергия. Но как гласит старая школьная поговорка, «Не ошибается только тот, кто ничего не делает».

Во всяком случае, сейчас, в 1977 году, когда одни сидят в эмиграции, а другие собираются эмигрировать, и когда несколько лет в лагерях являются - правда, тяжелым, но отнюдь не смертельным экспериментом, легко осуждать тех, кто в эти страшные времена сберегал Церковь.

Это понимал, между прочим, старый друг Митрополита Сергия Митрополит Антоний Храповицкий, который перед смертью произнес речь, обращаясь к своим близким. В этой речи были и такие слова: «Мы не должны никого осуждать, ибо неизвестно, как бы мы вели себя, будучи там; может быть, во много раз хуже, чем они». Так говорил истинный христианин».

Чтобы дать такую исторически взвешенную оценку трудам самого пререкаемого церковного иерарха советского времени, нужно было автору прожить подлинную свою «жизнь во Христе». И он ее прожил!

Еще в его книгах поражает совершенно трезвое, порой ироничное, порой уничижительное даже отношение к себе. Тут не до самолюбования. Чему тут любоваться? Величавой внешностью явно не вышел. Не то какой чиновник-бюрократ, не то директор сельской школы. А то и вовсе юродивый «в костюме», на советский лад. Вот он пишет: «Как-то был я в библиотеке Ульяновска, в здании Симбирского Дворянского Собрания. Поднимаюсь по бывшей белой мраморной лестнице, отделанной золотом. Навстречу мне идет странный человек: с бородкой клинышком, тоже какой-то странной (с плешинкой посредине), в черном пальто, с блуждающим взглядом. Первая мысль: «Какой жалкий, какой чудной» - и только потом понял, что я увидел свое отражение».

Каждому из нас не мешает вот так вот критически вглядеться в свою «жалкую» зеркальную копию.

Или вот это, просто потрясающее. Блокадный Ленинград, голод, болезнь, безсилие. Краснов-Левитин вспоминает: «1 января 1942 года. Утром, игриво, с нарочито легкомысленными интонациями: «Сегодня я по случаю Нового года решил себя побаловать. Буду лежать весь день». Отец взглянул пристально и все понял. Ушел и привел, откуда-то раздобыв, старого забулдыгу врача. Этот меня осмотрел. Отец угостил его вином. У нас оставалась бутылочка еще с мирных времен. Врач, прощаясь, сказал: «Надеюсь на вашу молодость».

Все-таки встал, хотя и с трудом. В Сочельник отправился ко Всенощной. Стоял всю Всенощную до конца, даже, вспомнив детские времена, немного прислуживал: держал склянку с елеем во время елеепомазания.

Возвращаясь от Всенощной, совершил один из самых дурных поступков, которые были в моей жизни. Проходя по Университетской набережной, увидел хорошую набожную старушку, сидящую в амбразуре окна. Она сказала, что идет из церкви, просила довести до Восьмой линии. Остановился, подумал, сообразил. До Восьмой линии два километра. Поклонился, развел руками, прошел мимо. Твердо знаю, прошел в этот миг мимо Христа. На другой день опять, как в день Нового года, не могу подняться. Собирался к обедне, не смог. Господу не надо тех, кто проходит мимо. С этого времени не поднимался. Трудно поднять голову от подушки, трудно шевельнуть рукой. Лежу целый день в гостиной. Хрустальная люстра павловских времен, кожаные диван и кресла, ковер, на стенах гобелены - придворная охота в Версале. Тихими, верными шагами в комнату входит смерть».

Не только парадные портреты в интерьере выписывает на полотне своей жизни этот странный писатель, больше похожий не то на колхозного бухгалтера, не то на начальника ЖЭКа. Но и там, где, казалось бы, описывает он врагов - не только своих личных врагов, хотя и их тоже, но даже и врагов Церкви, например, отреченцев, обновленцев, а то и сексотов в рясах (были в ту пору и такие), он и для них находит какие-то теплые, искренние, сердечные слова. Не ставит на них «крест». Вот что он пишет: «Как-то один священник мне сказал: «Я знал священников небрежных, развратных, пьяных, но я не знал ни одного неверующего священника». Думаю, что он прав. Религиозными людьми были и Колчицкий, и Расторгуев, и все остальные. Все они молились искренно, а перед смертью глубоко каялись в своих грехах и умерли, как христиане, причастившись с горячей верой Святых Тайн».

В этих словах нет озлобления, нет «окончательного» приговора… Суд оставляется Богу.

Каждый из нас, когда-то взявшихся за перо, на самом деле хочет одного и того же. О чем бы мы ни писали, о чем бы ни думали, все мы мечтаем написать книгу о себе и о своем времени. О себе во времени. Или о времени в себе (не суть важно). Но мало, ох и мало же, кому это удается. Не удается - крикливым и эгоистичным, кому они интересны, кроме себя самих. Не удается трусливым, как бы сейчас сказали, толерантным. Кому нужны эти половинчатые полуоценки. Не удается слабым и заносчивым, фальшивым и грубым. От таких писателей люди шарахаются за километр. Удалось - Эренбургу, собственно, даже не знаю, почему ему удалось. Удалось, на удивление, и Краснову-Левитину. Потому что опыт его жизни - глубок и серьезен: «У меня смерть не раз была за плечами, - пишет он. - Начинаю вспоминать. Ленинградская блокада. Я был уже наполовину мертв. В 26 лет чувствовал себя как восьмидесятилетний старик. Кочевье по России - ни копейки в кармане, ни крошки хлеба по два, три дня. Потом в Сибири, в ужасные сибирские холода - почти голышом, в одной курточке, без шапки, в опорках на босу ногу. Как не умереть! А потом в лагерях, среди шпаны, при моем характере, когда я за один косой взгляд лезу в драку, - как не пристукнули, Бог весть. И сейчас приехал сюда, в чужую страну. Старость. Смерть уже вплотную. И все-таки о ней не думаю, ее не боюсь (только сейчас стал немного побаиваться)».

Его книги войдут в историю Церкви. Хотя множество исписанных им страниц (особенно в их наивной политической части) будут с негодованием вырваны или перечеркнуты. Но что-то непременно останется. Почему? Потому что 23 февраля 1942 года в блокадном Ленинграде от голода умер его друг Борис Григорьев. Он пришел к другу на следующий день, но застал уже застывшее тело. И там, у бездыханного тела друга, дал себе обет: никого не бояться кроме Бога. И потом эту свою клятву-обет обрамил в простые и искренние поэтические строки. Которым и следовал всю свою жизнь:

Памяти Бориса Григорьева.

Вошел и запомнил навек:
Юноша в смертном сне,
Золотой в головах человек,
Луч в замерзшем окне.

Клятву я дал тогда,
Священный и страшный обет:
Не страшиться людей никогда,
Богу давать лишь ответ.

Страстью к свободе гореть,
В несчастье быть молчаливым.
В битвах себя не жалеть.
Пред смертью не стать боязливым.

В сердце остались навек:
Юноша в смертном сне.
Золотой в головах человек.
Луч в замерзшем окне.

Сам умер он странно, неожиданно, как и жил. 30 лет назад, 5 апреля 1991 года, в тихой и пасторальной Швейцарии Анатолий Эммануилович Краснов-Левитин утонул в Женевском озере. На 75-м году жизни. Почему так случилось? Да кто ж это знает…

А в те самые весенние дни 1991 года (он не мог, конечно же, знать об этом) в не чуждой Краснову-Левитину Самаре мало кому известный тогда журналист Антон Жоголев как раз получил благословение Епископа Самарского и Сызранского Евсевия на начало церковной газеты «Благовест». Кто-то же должен быть церковным писателем... И раз место оказалось вакантным…

Антон Жоголев.


[*] А. И. Солженицын дает определение этого лагерного термина: «Одно из первых… понятий, которое узнает приехавший в лагерь новичок, это придурок. Так грубо называли тех, кто сумел не разделить общей обреченной участи: или же ушел с общих, или не попал на них». То есть в лагере это люди на привилегированном положении: «Зонные придурки - это: повара, хлеборезы, кладовщики, врачи, фельдшеры, парикмахеры, воспитатели «КВЧ», заведующий баней… пекарней… каптерками… посылочной, старшины бараков, коменданты, нарядчики, бухгалтеры, писаря штабного барака, инженеры зоны и хоз. двора. Эти все… имеют большую власть над тем, что нужно человеку, а значит, власть над людьми», - читаем у Солженицына. Вот, оказывается, откуда пришло всем известное с советского детства выражение «придурок лагерный»! В пионерские лагеря пришло оно из совсем других мест, как говорится, «не столь отдаленных»…

104
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
1
Пока ни одного комментария, будьте первым!

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru