«Занесло тебя снегом, Россия…»

Дневники Павла Сергеевича Горсткина за 1923-1924 гг. Париж, Франция.

Продолжение. Начало см.

Пятница. 28 Декабря 1923 года.

Герб дворянского рода Горсткиных.

Сегодня была елка. Было довольно много народу, особенно детей. В 4 ч. дня дети, двое La Rochefoucauld и маленькая de Colber, играли две детские комедии. Вышло очень мило, а у Pouce прямо талант. Я даже не ожидал и сказал Пьеру, что если бы он не был de La Rochefoucauld, то был бы наверное выдающимся талантом. Я играл на рояле, изображая оркестр, играл что приходило в голову, часто свое - и, конечно, отвратительно, но французы все считали очень хорошо. Потом пили чай, после которого мы с Пьером и Маркизой пошли зажигать елку. Consuello приехала с мужем без детей. Я ей был неподдельно рад. Она мне страшно нравится. Немного за ней ухаживаю, конечно, шутя. Люся смеется над этим и подговорила других. В общем, вышло мило и смешно.

Иногда я ловил себя на мысли, что мне завидно главным образом этому милому и простому счастью. И это, а особенно елка, рождало во [мне] воспоминания далекого прошлого, и часто было очень, очень грустно. Вспоминалось детство, Рождественские праздники, елки, подарки, старая жизнь, Родина. Часто тяжело больно было, но приходилось не показывать виду, да впрочем, эти мысли не успевали окончательно оформиться в голове, как меня от них отвлекали и тащили что-нибудь делать, а особенно меня занимала очаровательная Consuello.

Гости разъехались рано. Обедали опять одни, делились впечатлениями дня и играли в бридж. На этот раз мы выиграли у дам, и они остались недовольны.

Сейчас сижу один в своей комнате и даю волю воспоминаниям. Устал немного, и клонит ко сну, а завтра иду с Пьером на охоту. Дни быстро идут, уж скоро надо уезжать обратно в этот отвратительный Париж.

Понедельник. 18 Декабря (31 Декабря).

Вот и Новый год подходит. У французов его не празднуют, лишь ходят в церковь. Сегодня опять ездили на парфорсную охоту. Погода отвратительная, дождик и грязь, все луга залиты водой, в Париже сильное наводнение, говорят, затоплены многие предместья, и станции ж[елезной] дор[оги] залиты водой. Охота была неудачна, собаки не гоняли, а охотники, мокрые и усталые, больше вертелись на месте. Мы опять бегали по лесу с Consuello, но опять безрезультатно. Устали и промокли, пришли раньше всех в «Loge» и, проголодавшись, принялись за еду. Она немного устала, но так же мила и весела. Прошлую охоту в четверг взяли маленького кабана, после довольно долгой охоты, на этот раз он не ранил собак. Его ногу поднесли мне, чем я был очень польщен, хотя она и стоила мне 20 франков, но я очень доволен, т.к. les dommages du pied^[1] у них очень большой почет.

Среда. 20 Декабря. 2 Января 1924 года.

Вчера приехал папа. С ним был большой курьез, так как он не позвонил, на какой станции вылезет, и потому за ним не послали автомобиль, и он 3 часа сидел на вокзале. Охоты у Траси были недурны, но совсем не было фазанов. Завтра будет опять охота на кабанов, а в пятницу поедем обратно в Париж.

Настроение у меня хорошее, хотя иногда и грустно, тем не менее, своими праздниками я доволен и морально вполне отдохнул.

Пятница. 22 Декабря. 4 Января 1924 г.

Сейчас вернулись в Париж. Ехали долго и плохо, поезд опоздал на 2 часа, в некоторых местах пути были залиты водой, станцияd’Орсэ не работает, почему на Аустерлиц страшное скопление поездов. Я немного утомлен деревней и физически устал, болит голова и насморк - вероятно, простудился. Обед у Mayer был блестящий и шикарный, было, кажется, 15 человек, и мы как иностранцы сидели на почетных местах. Я сидел, конечно, рядом с Consuello, много говорили, так что забывали пить, хотя я пил. После обеда говорили с Маркизом Кольбером о политике и России около получаса и с молодым Майе об Индии и путешествиях. Он очень интересный собеседник и много видал. Потом Consuello усадила меня за рояль, и вскоре мы уехали обратно.

Суббота. 23 Декабря. 5 Января 24 года.

Тяжелый день. Больные воспоминания. Вспоминается 20-й год. Елка у них. То была пора моей лучшей духовной жизни, начало надежд и любви. Как все это далеко теперь ушло, навсегда. Мне грустно, но не страдаю. Полное безразличие, все-таки где-то внутри копошится старая любовь. Живет, не хочет погаснуть.

И в воспоминании витает этот вечер, полный тревожных надежд и ожиданий. Помню, я накануне еще решился в этот день ей все сказать, помню, готовил какие-то громкие фразы, думал, передумывал, боялся за нее, за себя, боялся отказа и, наконец, твердил себе, что я неискренен. И день настал. Был вечер, украшали елку и ужинали. Помню, все ушли, а мы остались. Я мялся и, наконец, сказал - как-то глупо, смешно и неожиданно. Сказал и в то же время ничего не сказал, замялся, затушевался, а потом откуда-то и силы пришли, словно гора свалилась с плеч, и говорил легко и смело.

«Скорее да, чем нет».

И много, и ничего не говорили эти слова, но в душе я чувствовал, что да. Я писал вечером в дневник.

«Кажется, да, Боже, я не верю, но кажется да, да это так. Боже, je deviens bon^[2]».

Теперь смешны эти фразы, но тогда так их чувствовал, да что - и сейчас больно все это вспоминать, все-таки я не забыл, и иногда горько, иногда люблю.

А 24-го она сказала «кажется, да» и «да».

Прошлое хорошее и невозвратимое. Ушло, кануло в вечность. Ну и Бог с ним.

Все-таки радостная, светлая страница моей жизни, хотя впоследствии я и заплатил за нее ценой своего спокойствия и чуть не жизнью.

А теперь-то почему больно, иногда грустно, тяжело, что делать в эти минуты сейчас. Я ее люблю, люблю свою мечту и то прошлое ласковое Солнышко.

Ушло, закатилось - и жестоко, больно.

Я топил свое горе только в крови, я безумствовал и часто зверел. Грех большой, тяжелый, но тогда лишь оставалось либо это, либо собственная, еще больше грешная смерть. Если бы она знала, что было потом, как я тушил в себе и затронутое самолюбие, и ту страшную боль в груди, то безумное отчаяние, которое поглотило меня.

Кто знает, что бы было, если бы я не приехал сюда. Я избегаю говорить об этом со всеми. Первое время меня тяготила моя работа, когда приехал сюда, я отдал в ней себе отчет. А теперь - нет, я живу, но еще плохо. Может, поправлюсь, обойдется, и стану снова собой. Пока же еще не очень это близко.

Вторник. 26 Декабря. 8 Января 24 года.

Лежу больной. Колет в боку - вероятно, простудился. Температура чуть повышенная, самочувствие тоже хорошее, но, как всегда, пользуюсь случаем и не хожу в школу - лень.

Вчера у нас были гости, я ушел рано, т.к. не люблю эту дяди Колину компанию. Все они очень милые люди, но сплошь состоящие из слабостей, которые все им прощают, кроме меня, кажется. Пьяницы, скандалисты, а Потоцкий прямо шулер. Часто удивляешься, неужели же нет более приличных людей. Отчего ему с другими скучно, не пойму, впрочем, думаю, что он сам ближе к этим подходит, а потому и отстраняется от порядочных. Вот Гольдгаар^[3]. Очень славный и хороший человек, служил вместе в полку, друзья, а и то теперь чувствуется, что между ними пропасть, пропасть в самом складе ума, мировоззрения, характера - чужие друг другу, под дружеской маской.

Иногда это даже обидно, все-таки он не глупый человек, - нет, тянет его к ним. С одной стороны, выгодно, с другой - пожалуй, есть и общие интересы. Ведь все эти господа эгоисты и честолюбивы, как и он сам. Нет в них ни барства русского, ни простоты и личной самоуверенности, все у них на ширмане.

Ольга^[4] тоже, ну эта сентиментальна, как 18-летняя девочка. Ведь институтка, а это слово весьма известно.

Я сегодня что-то закритиковался. Другого писать нечего.

1924 год

Понедельник. 1-14 Января.

Настал… новый Год. Что принесет он? Какой-то будет? Что впереди - счастье ли, радость или та же тяжелая, безпросветная жизнь, жизнь пустая, безцельная, без творчества, все с теми же далекими надеждами, часто кажущимися мифическими. Увы, трудно предвидеть. В душе горят надежда, мечты и желания, и кажется, что этот новый год будет такой счастливый и хороший, а главное, что вернемся домой.

Если бы знать, если бы знать.

Ну, тщусь. Дай Бог нам всем счастья, здоровья и исполнения желаний. Дай Бог свидеться со своими и начать на старом пепелище новую жизнь, честную и хорошую, чтобы каждый мог с гордостью сказать, что он честный сын своей Родины. Впереди так много лишений, может, страданий. Ведь даже если и вернемся домой, так первое время очень будет трудно, и многими желаниями придется поступиться во имя благоденствия Руси.

Вот сидишь и думаешь, что будет, когда вернемся… И кажется…

Белое, ровное пустое пространство, земля одна, леса да поля, и на ней кое-где торчат обугленные скелеты зданий, разрушенные села, деревни. В полях забыты плуги и сохи, дикие псы бродят, животные, волки, кого только нет. И народ бродит, бродит, и не только для пропитания, бродит в жизни внутренней, во взглядах и мыслях своих.

Мнишь: придешь, придем… А пусто кругом, и снова со здорова нужно жизнь новую строить. А какую?

Странно становится, как подумаешь об ней, как сравнить с прошлой и увидеть прежние ошибки. И говоришь в душе и уме, что не надо их делать, а сам боишься, как бы других, еще худших не сделать…

…Пусть все быльем, травой, молочаем поросло. Много доброго, но много и злого. Надо и чистить, выжигать, надо и сажать, и ухаживать.

Ох, как бы окружиться чертополохом, так, чтобы никто, никто не мешал - и одним работать без всякой помощи чужой, без хищных взглядов соседей, без жадных рук чужеземца, да и своего негодяя.

Чертополох - хорошо. И тихо, спокойно за ним, и тепло, и уютно.

А этому не бывать.

И страшно - жутко становится, как подумаешь, сколько тяжелого труда впереди, сколько волнений, колебаний. Как согласуешь новое со старым, как посеешь добро, как привьется оно. Смелым Бог владеет, одна надежда на Него, Всемогущего, что признает, не оставит нас и поддержит на этом неведомом новом пути. Пусть Истина Его послужит нам законом и вразумит и освятит нашу деятельность.

Грустно, но с надеждой склоняется голова перед Лицом Твоим, Господи, и шепчут сухие, страданием измятые губы.

Поддержи и помилуй, Всевышний, научи разуму светлому, спаси и сохрани страну нашу и помилуй народ Твой.

Господи, да будет воля Твоя.

Да, не верится, новый год пришел, вчера встретили его. Плохо, недоволен я, хоть и весело и легко. Грустно было вдали от земли родной, от своих родных и знакомых. Порознь каждый встречал - не вместе, а так, где придется, а кто и в кровати.

Были мы в церкви, но и молился я что-то плохо, бегал домой, в мыслях все больше веселья не было, как встречу, где, что жить будем. - Нехорошо.

Теперь грустно и тяжело, а вчера так веселились. Еще бы, в 8 утра пришли.

Наши встречали у Козьмина и тоже до утра. Ох, эта русская
манера. Да что - все такие. Разве исправишь. Сам такой же, сначала надо за себя приняться.

Ну, пора. Тяжело. Спать хочется. Морда тоже мятая, нехорошая. Спать надо. Папа сегодня уехал на Юг к В[еликому]К[нязю] А[ндрею] В[ладимировичу] и в Марсель.

Четверг. 4-17 Января.

Срывали картину в кинематографе. «Les folies de femmes»^[5]. Неудачно, провалились. Нового ничего. Лень одолевает, скучно и все надоело…

Суббота. 6-19 Января.

Папа приехал утром. Кажется, доволен. Сегодня не был в школе. Был у Каз[ем] Бека^[6].

Вечером иду на конц[ерт]-бал, устраиваемый «Русским кустарем» под покровительством В.К. Е.В.^[7] Говорят, будет хорошо.

Воскресенье. 7-20 Января.

Утром пришел домой, вероятно, часов в 8 опять. Довольно скучно, хотя впрочем - ничего. Вчера вечером был у нас Гринсберг - пьяный, как стелька. Говорил глупости и лез, старый хрыч, к Нине.

Ну их всех. С завистью сажусь за зубрежку. Сегодня было собрание в Офицерском союзе. Вышел скандал. Ген[ерал] Миллер покинул зал со своими галлиполийцами. Что будет дальше, интересно.

Среда. 10-23 Января.

Вчера умер Ленин - давно пора. Новый год начался удачно. Посмотрим, что будет дальше. Дай-то Бог поскорее домой.

Понедельник. 15-28 Января.

Вчера обедали у Козмина, где просидели до 2 ч. ночи. Грустный, тяжелый день для меня, так больно это все, если бы кто знал, даже писать тяжело. Я никак этого не ожидал, и это произвело на меня страшное впечатление. Я не знаю как быть, как реагировать, но далее оставаться по-старому, т.е. в тех же отношениях, я не могу - противно и гадко. Все, что было до того - пошло. - Прости меня Господи, но я иначе не могу. Да что скрывать и от кого - ведь здесь никто не прочтет, и я ни для кого не пишу. Старая привычка. Я просто отдыхаю с тобой, моя тетрадь. Эх ты, мой старый далекий «Исходящий». Где же ты, цел ли, жив?

Ну, поздно - пора спать. Устал и весь в нервах от вчерашнего дня. Как хорошо, что я сейчас один. Лягу и засну, а утром в школу.

Ну, спокойной ночи. Пора!

Ох, «спасители отечества», горе одно - все такие, все нисколько не изменились - они чужие для России.

Подельник. 29 Января. 4 Февраля.

Тревожное время переживаем. Впереди готовятся, м[ожет] б[ыть], решающие для нас события, и мы готовимся к ним.

Положение в России очень тревожное, и со дня на день надо ожидать восстаний и волнений. Уже одно назначение Рыкова вместо Ленина скорее для нас плюс, как я это считаю, несмотря на то, что все наши считают это за минус.

Близок момент, это даже чувствуется, что вскоре мы будем там. Дай-то Господи, ведь конца-краю нет нашему изгнанию. Неужели мы так прогневили Бога, что у нас, как у евреев, не будетОтечества.

А здесь все те же споры и ссоры, работать приходится очень трудно, всюду недоверие и ложь. Всюду видны личные стремления и счеты. Это русские-то? Хоть с тех далеких, что в России сейчас, брали бы пример. Иногда кажется все настолько пошлым, что хочется бежать куда-нибудь, лишь бы подальше от этой ужасной рутины. Не говоря уже о том, что большинство всех этих спасителей отечества совершенно отстраняют от всякого умственного и нравственного прогресса, т.к. видят в нем лишь изменение формы государственного правления, т.е. парламент или конституционализм. Не говоря о том, что даже тот колоссальный душевно-религиозный подъем, который в России сдвинул с места застоявшийся ум и обновил русскую мысль, здесь не только не чувствуется, но даже систематически уничтожается той преступной и уже умершей для России навсегда старой рутиной, в которой застряли наши спасители Родины. Иногда прямо поражает, как эти, зачастую умные люди тупо и безнадежно бьются об стенку, об эту новую живую силу нарождающегося века, стараясь разрушить все и создать то старое и тЋе губы.

Поддержи и помилуй, Всевышний, научи разуму светлому, спаси и сохрани страну нашу и помилуй народ Твой.

Господи, да будет воля Твоя.

Да, не верится, новый год пришел, вчера встретили его. Плохо, недоволен я, хоть и весело и легко. Грустно было вдали от земли родной, от своих родных и знакомых. Порознь каждый встречал - не вместе, а так, где придется, а кто и в кровати.

Были мы в церкви, но и молился я что-то плохо, бегал домой, в мыслях все больше веселья не было, как встречу, где, что жить будем. - Нехорошо.

Теперь грустно и тяжело, а вчера так веселились. Еще бы, в 8 утра пришли.

Наши встречали у Козьмина и тоже до утра. Ох, эта русская
манера. Да что - все такие. Разве исправишь. Сам такой же, сначала надо за себя приняться.

Ну, пора. Тяжело. Спать хочется. Мордгда не видят или видят, да поздно, когда уже нельзя спохватиться и остановить падение. А все потому, что все эти люди, играющие на политической арене, спасающие, разрушающие и созидающие, каждый свое - все они на первом плане видят либо личное благоденствие, либо пользу отдельным группировкам людей, почему-либо им необходимых. Поэтому всегда так разно и поодиночке разрабатываются все законоздания, которые, принося пользу одним, разрушают другое.

Строить жизнь могут люди, знающие ее во всех ее проявлениях, люди, знакомые с бытом и душевной укладкой населения. Таких мало, и все они скромно и тихо проводят жизнь, не вмешиваясь в водоворот государственного строя. Эти люди живут для страны, для Родины. Они жертвуют собой в любую минуту - и их никто и никогда не знает.

Так много мыслей и много отчаяния. Так лживы все, льстивы и жалки. Что ж. Да будет воля Господа над нами. Все равно пятью годами революций не изменить впитавшегося с поколениями предков - одностороннего мировоззрения наших «бывших людей». Над ними поставлен крест - и не людьми, а самой жизнью, тем складом естественного бытия, который всегда в конце концов побеждает людское, чтобы выбросить за борт все ненужное и сохранить только то, что полезно и нужно.

Так было, и это случилось с нами. Пора бы понять, что не мы можем ставить рамки жизни, а она сама воздвигает вперед лишь то, что развилось параллельно ее развитию.

Ну да что писать. Это и говорить страшно, а ведь что написано [пером], то не вырубишь [топором].

Пора спать. Кончилась и тетрадь. Завожу новую.

А пока что, храни нас Господь, и да будет Воля Его над нами.

Подпись: П. Горсткин.

Третья тетрадь дневника П.С. Горсткина

На обложке: Герб семьи Горсткиных.

На форзаце надпись:

Как странно, что на последней тетради я нарисовал наш герб.

Это единственное, что осталось для меня священным, и чем я должен руководствоваться во всю будущую жизнь.

Он остался во мне и для всех пустым в этой истории, и я его ничем не загрязнил. 3/XII - 1924. П.Г.

Дневник 1924 год П. Горсткин Тетрадь № 3

Конец романа за 3 дня до ее именин.

Подпись: П. Горсткин.

Среда. 7-20 Февраля.

«Все плакали и рыдали о ней. Но Он сказал: не плачьте; она не умерла, но спит» (Лк. 8:52).

О, Русь дорогая… Как далеко, далеко… не знаю сам. Но в душе-то все же живет, и если моя нога не ступает еще по родной земле, то душа полна ею.

Уж скоро год, как я покинул тебя; третья тетрадь началась, и все еще на этих страницах видны следы чужой земли, все еще в далеких надеждах и мечтах кажутся и Россия, и сама жизнь и труд. Туда хочется… там только можно жить с целью и работать на чье-нибудь благо. А здесь? Здесь все так пусто, так ложно и пошло, так мерзко и отвратительно. Люди измельчали и падают, падают на глазах. Заражаются безчестием, ложью, пустышкой. Блестят громкими фразами и идеями, за что-то будто бы страдают, тоскуют по Родине, будто бы готовы на подвиг, на геройство… И все болтают и болтают…Спасители Отечества. Но кто они - жалкие фигляры, бьющие на популярность, пустые безсодержательные господа, мечтающие о возвращении своих благ и богатства, и потому только мечтающие о России.

Их много - все они, все те, кто заблаговременно складывали свои чемоданы, все те, кто торчали свою жизнь по курортам, заграницам и Монте-Карлам. Все те, кто любили Русь на словах, а не на деле, кто не пожертвовали ей ничем из своего и материального, и морального достояния.

Для них - Русь Святая, Вера и Отечество, даже Царь - пустой звук.

Эти господа по-прежнему живут в палатах и пьют водку, носят бриллианты. Ими кишит Monmartre, для них поют цыгане и играют оркестры.

Париж кишит ими, и они кичатся этим. Наша нигде не пропадает, - мы всегда остаемся стойкими - и все это в другом смысле, в деньгах, богатстве, в пьянстве и разврате.

Эти люди не могут дать 1 франк на русское дело, а тысячи пропивают в кабаках, они не могут помогать даже больнице Красного Креста, и тратят безконечные деньги на танцульки и балы с факел-протестами.

Еще бы, там собираются русские, там друзья и знакомые. Этим своим общением они покажут, подчеркнут свою русскую сплоченность, свою русскую духовную красоту, силу и мощь. И русское имя, русскую честь таскают по кабакам и театрам. И русский мундир кубанского войска таскается на подмостках кинематографов.

Меняются нравы, стали видны взгляды другие, и теперь лихостью называется бурно проведенная ночь и 12 дюжин шампанского. И внуки тех, кто за круговою чествовали тулумбаша (по современному - тамаду - ред.), и в пылу похмелья и винных паров вспоминали славные дела, лихие схватки; внуки тех, кто не смели сесть при своих отцах - эти мелкие и пустые сидят и говорят про танцульки, про сплетни, а хуже всего - про политическую болтовню.

Горько, больно. И думается, что эти господа мало ушли от большевиков, в этом надо сознаться, и в ихних руках еще больше распустится русский народ. Большевики - те хоть научили работать, терпеть и страдать. А что эти дадут?

И не все такие. Есть много других, простых и скромных, которые истинно любят Россию. Их много, тысячи, может сотни тысяч, они всюду и нигде. Про них не говорят и не знают. Да и говорить-то нечего. Они служат, работают и на заводах, и на рудниках; они, закаленные в боях, терпят и ждут. Они привыкли дело делать, а не болтать языками. У них нет ни партий, ни взглядов, нет громких имен и политических кличек.

У них в сердце, в душах их выжжено кровавыми буквами: «За Веру, Царя и Отечество». Три малых и простых слова, в которых заключена вся жизнь с ее смыслом и Истиной. И кто знает, может, они будут подобны трем другим словам, которая начертала огненная рука на стенах Вавилона: «Мане такель фарес»^[8]. Что значат эти слова, кто знает. Но они означали гибель Вавилону - развратному и пустому, и гибель всей гнилой власти. И, может, тем же самым прозвучит наш девиз для гниющей, зловонной, сатанинской власти большевиков.

Пятница. 9-22 Февраля.

Прочел, что писал в среду, и чувствую, что перехватил, что писал так резко не потому, что это так, а потому, что в этот день был особенно возмущен таким поведением людей.

Жизнь идет тем же скучным темпом, мало принося нового, почему и писать нечего, а свои мысли все всё равно не запишешь, да и времени мало. А я как-то в это время захандрил, лень адская взяла в оборот, так что даже перо лень взять в руки.

Завязал кое-какие связи в С.Н.М.^[9] у Ширинского, преимущественно с барышнями, которые составляют у него оппозицию - они из берлинского отдела. Одна из них, П., очень умна, но, кажется, много о себе думает, хочет играть первенствующую роль, особенно в политике, всех мутит, хитрит, но, как мне кажется, со мной более или менее откровенна, и то лишь, впрочем, тогда, когда я на нее наседаю и выпытываю. Между прочим, записалась к нам в организацию. Другая, К., очень мила, тихая и неглупая, но совсем не бойкая, пожалуй, не дальновидная. Ее я взял в оборот, и стараюсь ухаживать, чтобы тем раскусить П. и, если возможно, использовать в своих целях. У К. есть брат, который является председателем центра и на ножах с Ширинск[им] (будто бы). Почему я и не очень боюсь их, хотя осторожен до невозможности.

Ну, вот и все. Было письмо от мамы, все хочет ехать сюда, но что-то боится и пока не может, видимо, решиться. Так, в общем, все здоровы, хотя морально чувствуют себя плохо и в письме жалуются.

Папа работает. Едет на днях на Юг, чтобы наладить все дело. Пора бы начать серьезно действовать.

Суббота. 2-15 Марта.

Очень давно не писал - почему - сам не знаю. Лень, хандра, какая-то усталость не давали возможности сесть за стол и написать. Вообще очень собой недоволен, и надо будет измениться. Настроение неважное, внутри полная апатия, с виду безразличие, в сердце боль - глухая и глупая.

Несколько дней будто лучше, чем теперь пользуюсь, дабы вывести себя из такого состояния. Прилагаю все свои силы, и, кажется, начинает удаваться. Втягиваюсь в политику с моими барышнями, даже мечтаю на этой почве «влюбиться». Бегаю по городу, хлопочу - остается лишь засесть серьезно за занятия, которые я за последнее время совсем запустил. Досадно, впрочем, что тормозило мое занятие - игра, а не дело, которое бы я чувствовал душей. Вспоминается прошлое, как-то мне сказали, что я «актер», кто знает - м[ожет] б[ыть], тогда были и правы.

Начался Великий пост. Я уже говел на первой неделе - сегодня утром причащался. Говеть начал с большим рвением, молился искренно, но сколько мог, и не стоял навытяжку ради дисциплины и солидарности политической, как это было раньше. Иногда чувствовал облегчение, когда забывался в молитве. Молился часто, пожалуй, безсмысленно, больше мысленно думал и просил, и про себя читал все молитвы, какие знаю. Стоял нарочно один, чем вызвал не то неприятность, не то сожаление отца, и потому, как это ни грустно, избегал его во время поста. Исповедовался вчера у отца Спасского^[10]. Искренне боялся и веровал, хотя и безсознательно, не врал, особенно много говорил про религию и мои взгляды. Он слушал и дал очень хорошее разъяснение, советовал говеть еще на Страстной - что буду делать непременно. Другие грехи пошли легче, чем я ожидал, - видимо, обыденные вещи в жизни не так серьезно принимаются Церковью, и мне это было очень неприятно. Вранье, ложь, обман, лень, хандра, сплин, грубость, долг, дисциплина - последние два в обратном смысле, вещи через чур (чересчур) жизненные, которые делают все, а потому на них смотрят сквозь пальцы. Это мирское, жизненное, а потому оно мало имеет общего с духовным небесным. Кто знает, м[ожет] б[ыть], наше Православие в этом и отличается от католичества, что наша религия больше в небесах, с душой, тогда как их (написано: иха) на земле, с телом. Мне это было больно и грустно, именно потому что, м[ожет] б[ыть], во мне и колеблется небесное-духовное, тогда как законы чести и рыцарства - земные, вместе с благом и незлобием, засели в корне моего существования и являются непреложной истиной. - Истина земли, нашей телесной жизни. - Я верю, что все это для будущей духовной неземной, верю, что она есть, что есть высшее - Бог, Христос-Спаситель, а дальше для меня? - большой вопрос. Дальше темно, и я все-таки надеюсь, что и там будет ясно.

Такая поверхностная моя исповедь испортила все мое стремление искренне покаяться. Я ослаб и сейчас же согрешил - в пустяке (обратим внимание: молодой человек, дворянин, выросший в Православной России, обучавшийся Закону Божию, считает пустяком выкурить три папиросы… перед Причастием! В этой, казалось бы, мелкой детали очень характерно проговорилось время. И то, что многим из нас непонятно (причина революции и проч.) вдруг приоткрылось нашему взору. Видно, что-то всерьез не так уже шло в Державе в ту пору… - Ред.), выкурил ровно три папиросы и выпил стакан чая с кусочком сухого белого хлеба. И этого было достаточно - полезли нехорошие мысли, начались снова сомнения - стал копаться в вопросах, которые не понимаю и не могу даже понять. Ну, словом, многое было испорчено, и до причастия чувствовал себя больным и недовольным собой. В церкви стоял плохо, оглядывался, почти не молился, разве что когда вспоминал, что все-таки я стою перед Причастием. Подходил к Чаше с очень малой верой, лишь надеялся в душе, что Причастие как таковое меня хоть немного обратит на путь истинный. Причастился - ничего не почувствовал, не понял - не получил никакого объяснения, ни себе, ни моей вере.

Но весь день чувствовал себя в праздничном настроении - словно был именинником, и в этом было мне очень хорошо. Легко было - не было сомнений, просто наслаждался чудным весенним днем, гулял, болтал, разговаривал и совсем забыл про говение и Причастие. Сейчас вечер, сижу и хочу все это уяснить и чувствую, что не могу, а пишу как факт - описываю случившееся. Больше не могу - слишком устал за день, хочется выспаться.

Вот если бы все бы дни были такие, как сегодняшний, было бы очень хорошо.

Перед исповедью вчера открыл Евангелие - попалось: «Просите и получите, ищите и обрящете, стучите и отворится вам» (Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам. - Мф. 7:7). То же сказал мне и отец Спасский. И странно, в душе я решил, что это так, и хочу тянуть туда, потому что жить без Веры или с такой [слабой] верой, какая есть у меня - немыслимо. И я сам чувствую и сознаю, что у меня нет жизни, нет желания ее, что я опутан страшной апатией, от которой нет просвета, нет радостей жизни, а сама жизнь - не жизнь, а одно наказание.

Четверг. 14-27 Марта.

Эти дни - вот бы не сглазить, - мне что-то везет. В понедельник было общее собрание Союза студентов, где удалось не только провести свою идею приемной комиссии, но даже самому в нее попасть. Теперь я надеюсь повести сильную оппозицию Ширинскому, тем более, что он на днях уезжает и, кажется, надолго. Вообще планы очень грандиозны, но увы, слишком мало денег, и я думаю, придется для этой цели еще создать нечто вроде финансовой комиссии, в которую выбрать людей знакомых с иностранными, особенно с американскими, кругами. Для этой же цели думаю еще съездить к Мане Киреевой, чтобы познакомиться с ее мужем Бомбергом^[11], который довольно богат. Относительно привлечения масс придется, думаю, в газете поместить объявление о существовании Союза.

С барышнями моими дело обстоит хуже, особенно с Поликаевой, и я, кажется, начинаю соглашаться с Ширинск[им], что она дура, а следовательно и опасная, т.к. всех мутит и сбивает с толку, а особенно мечтает играть большую роль. Ну да Бог с ней. Относительно другой, придет[ся] много подумать и помозговать, т.к. я не знаю, что дальше делать. Я за ней усиленно ухаживаю, надеясь этим заставить ее мне раскрыть их план и деятельность Лобзина, ее брата. Хотя я почти и уверен, что у них все «блёф», но средства, которые они тратят, заставляют предполагать, что они имеют какие-то особенные связи.

Так вот, как это ни глупо, я, что называется, ухаживал, а теперь что делать дальше, не знаю, ибо ухаживанье зашло немного далеко. Сегодня вечером Катя Лобзина сидела со мной и больше молчала. Досидели до 11 ч., и я пошел ее проводить. Вообще, сегодня был дурацкий день, в этом надо сознаться. Дошли с ней от площади Пигаль до Клиши пешком, гуляя и болтая всякий вздор, а затем сели на такси. Разговор стал более интимным, я даже поцеловал ручку. Вспоминались старые годы, прошлое счастье, и мне было очень грустно и больно. Как-то в эти минуты особенно живо рисовалось старое, уже навсегда погасшее теперь солнышко, и старая далекая весна со всей ее лаской и мечтой. И я злился, хотелось чем-нибудь отомстить. Это было дико и глупо, и я слишком много говорил откровенно, намекая на мое якобы сильное к ней чувство. К счастью, вовремя приехали и распрощались очень нежно.

В субботу опять увижу, что буду говорить, не знаю, но положение неприятное. Если бы хоть лично было маленькое увлечение, а то и этого нет. Даже не думаю. Неужели же я попаду в Дон-Жуаны, это уж совершенно глупо.

Пятница. 15-28 Марта.

Я давно так хорошо себя не чувствовал, а главное, весна, и кругом славные друзья. Хочется смеяться, болтать глупости, …глупости. Что делать - заниматься, нет, никак не могу. Громко говорить нельзя, особенно, буду мечтать, о чем сам не знаю. Пожалуй, о старом, прошлом, дорогом…

Александро-Невский собор в Париже.

Весна… много говорит это слово, и при нем словно оживаешь, словно что-то умиротворяющее, легкое нисходит на душу… Душой, особенно мозгами часто мучаешься, ибо вспоминаешь прошлое, связанное с этой весной, и становится «обидно и досадно». Проходит Пасха, начинают в Лицее экзамены, а с ними и задушевные разговоры. Сидишь, зубришь, а в голове мелькают знакомые картины деревни, охоты. Отрываешься, опять заставляешь себя учиться. И снова, и снова. А то подойдет кто-либо: «Ну, как, что, когда куда едешь, как охота, весна, прошли ли реки у вас, что пишут?». Простые, но так много говорящие слова, и сидишь и говоришь, часто глубоко за полночь, строя планы, мечты.

Но вот и кончилось. Перешел кое-как средне, слава Богу. - Домой, в деревню!

Едешь компанией, всегда кто-нибудь по двое, а уж до Москвы так почти все, кто уезжает вообще. Разговоры безконечные, хохот и крик, и смех. В Бологом пьют кофе, кто и завтракает, но только редко, т.к. почти все поезда идут ночью и приходят утром в Москву. В Москве разъезжаются в разные стороны, чтобы ехать по своим домам.

…Стучит поезд, плавно катят вагоны. Ночь, кругом ясная, весенняя, теплая, так и хочется открыть окно, да на беду едет какой-нибудь господин или дама, холеные такие, что боятся простудиться. Не спишь, смотришь в окно, подъезжаем к нашей станции. Все ближе и ближе, места уже знакомые кругом. Угадываешь в темноте села, деревни, леса; вот поворот, а за ним и станция через две версты. Вещи давно уложены, даже вынесены в коридор, т.к. поезд стоит всего две минуты. Поезд свистит, не сидится на месте, мчишься в коридор, как-то радостно бьется сердце. Приехали…

Рыжий Алексей - стрелочник - здоровается и лезет в вагон за вещами. Выходишь на платформу. Тепло, тускло горят четыре грязных фонаря с боковой надписью «Оброчное», где-то в окошке у помощн[ика] начальн[ика] станции ярко светит керосиновая лампа. Храпит у привязи лошадь да пыхтит паровоз.

Оживление небольшое в ночной тишине. Бьет третий звонок, свисток кондуктора и паровоза, и плавно поезд отходит дальше, шипя и пыхтя, пуская в черное небо невидимые клубы дыма, сквозь которые то и дело взвиваются в небо ярко-красные искры.

Садишься в поданную коляску или просто шарабан - ведь ехать всего полверсты, и дома, правда, у бабушки, но все-таки дома. Застоявшаяся лошадь бодро бежит по хорошей луговой, еще мягкой весной дороге, и так тихо кругом. Черное небо, блистающие звезды, свежий весенний воздух, - пахнет зеленью, цветом и какой-то особенной, весенней свежестью. Все спит кругом… А вдали на откосе, далеко уже, яркой змеей несется все дальше и дальше поезд, и лишь чуть доносится оттуда глухой, непонятный, неестественный гул.

Понедельник. 8-21 Апреля.

Опять сто лет не писал - все некогда, а что делаю и сам не знаю. Наступает Пасха, Страстную буду опять говеть. Как-то тянет в церковь, уж очень жизнь тяжела, и лопается терпение. Ничего не удается и, видимо, еще долго придется волочить это ужасное безцельное житие. Что ужасно, это что все люди стали какие-то безвольные, втянулись в эту колею, и не только не имеют сил бороться, но и не хотят. Так все надоело. Авось на небось, кто-нибудь, когда-нибудь за них постарается, ну тогда позовут и поедем домой. Иногда думаешь обо всем этом, и кажется, что люди, сумевшие провоевать всю гражданскую войну, закаленные и стойкие, теперь стали пустыми, неспособными тряпками. Раздоры идут, пожалуй, еще больше, чем раньше. И конца краю не видно. Где же тут конец - далеко до него. Скажу откровенно, если бы я был один, сейчас же уехал в Россию, пошел бы хоть на большую дорогу - может бы убили, повесили - не все ли равно. Я так считаю, что лучше убить двух комиссаров, чем сидеть в кабинете и строить высокие политические проблемы спасения России.

Никто не понимает и не поймет этого, а вот Конради - того же все понимают, и его маленькое легкое дело дало и даст больше результатов, чем высокая политическая материя. Что и говорить - одно горе и стыд, один сплошной ужас. Если бы мы знали там в России об этом, так, пожалуй, вправе были проклясть всю эту гнилую эмиграцию и не пустить ее на Родину.

Четверг. 11-24 Апреля.

Сегодня утром причащался. Вчера вечером уже довольно поздно исповедовался у о[тца] Сахарова^[12]. Странная исповедь была, такая, какой я меньше всего ожидал. На первой неделе, когда я говел, я так молился и боялся исповеди, шел на нее с трепетом, хотя в душе и сознавал, что тут нечего бояться. Исповедь была пустая, в общем, ничего не сказал и не выяснил. Говорил отвлеченно, о себе меньше всего, таковы же были ответы и наставления отца Спасского, что называется ни к селу, ни к городу. Он ничего мне не доказал и только говорил об отвлеченном понятии религии, совершенно не прикладывая эти наставления к моим запросам и моей душевной жизни. Причащался же тот раз с верой и молитвой, сознавая почти всю силу Причастия.

Эта исповедь была проста. Я стоял, облокотившись об аналой, и разговаривал с батюшкой совершенно легко, как в дружественной приятельской беседе. Я начал от 17-го года до этих дней - рассказал, правда, вкратце всю свою жизнь и свои колебания и переживания, и описал все мое настоящее положение.

И он очень много дал мне понять, но опять-таки ничего особенного. И если в тот раз я сознавал, что исповедуюсь перед Богом, то в этот раз я этого не ощущал, я просто рассказывал, как рассказываю что-нибудь всем.

Причастие было непростое - масса народа и давка, и я мало думал о нем, все время отвлекался, думал о постороннем, и когда принял его, то того настроения радужного и веселого у меня не было. Я это ясно понял. Я шел этот раз без глубокой веры, даже без мыслей о ней. Я стоял за причастием в толпе, как за каким-нибудь советским пайком. Это грех, м[ожет] б[ыть], что я пишу такое сравнение, но это такое ощущение.

Вот теперь я смутно в общем начинаю чувствовать веру, в общем смысле этого слова. Я понял внутренне, что ощущаешь Божество только тогда, когда ты веришь, настраиваешься на молитву, молишься или просто думаешь, но думаешь глубоко душей о Нем. Для этого нужно уйти, не замечать окружающее, сосредоточиться в себе самом и всю свою душевную силу направить к одному Богу. Можно молиться, можно и не делать этого, ибо тогда начинаешь чувствовать Бога, когда молишься, т.е. думаешь душой, когда она, запертая для всего остального, готова воспринять Бога.

Тут можно спорить, что это самогипноз и, возможно, что, если бы это случилось в 1922 году, я бы стал в этом копаться, но сейчас я этого не хочу. Я могу одно сказать, что это чувство, когда душой осязаешь Бога, не человеческое, и ничего общего не имеет с жизнью человека. Но чувство это так прекрасно и так хорошо. Как будто тебя нет, и ты где-то далеко, далеко паришь ясный и радостный, как весенний день.

Все это я понял сегодня вечером, на Двенадцати Евангелиях, понял, несмотря на то, что толпа была невероятная, и легко можно было отвлекаться от службы. Мне в этом помогла книжка, ибо я следил по ней за чтением Евангелий. Понятно, что легче всего осязать Бога в одиночестве, а еще лучше в монастыре, когда все кругом тихо и спокойно, и не отвлекает душевного напряжения в искании этого сознания.

Есть еще одна черта в нашей Православной религии, это красота службы. Она, я бы сказал, способствует этому осязанию, но не всегда, ибо чаще всего я, например, увлекаюсь службой, и тогда совсем не думаю ни о Боге, ни о молитве. Она дает особое приподнятое настроение, но не дает веры и душевного чувства. Это жизнь и земля, и красота такая же, как всякое шествие, как всякий парад войск, выход двора и т.д. Конечно, каждый дает свое и разное чувство, но в общем - это красота, а не всегда вера.

Пятница. 12-25 Апреля.

Страстная неделя вся всегда проходит в посещении церкви, и редко-редко в это время врывается какое-нибудь постороннее событие. Со мной тоже ничего не было. Сегодня днем был на выносе Плащаницы, а вечером на погребении. Днем была масса народу, давка ужасная, и мы занимались порядком в церкви, пропускали и останавливали народ, так что у меня не было никакого молитвенного настроения, и я больше смотрел по сторонам. Еще на выносе Плащаницы было лучше, хоть немного думал о переживаемых тяжелых днях для христианина, но словно боялся заглянуть глубоко, и поэтому это ощущение было как-то очень поверхностное. На погребении было еще хуже, здесь я совсем не думал о молитве. Было даже не больно и не грустно, в душе я упрекал себя за это, но так и остался. В минуту Крестного хода, когда среди народа с зажженными свечами, [с пением] «Святый Боже» несли Плащаницу, я почувствовал какое-то особенное желание плакать, но удержался и потом как-то затих, заледенел.

Сейчас сижу дома, и вспоминается прошлое. Последнее время я что-то вообще чаще стал к нему возвращаться, а сегодня оно как-то особенно живо встает в памяти. Вспоминаются прошедшие страстные недели в Питере, когда мы с мамой в 2 ч[аса] ночи ходили к Миронию (храм в Петрограде) на погребение Христа. И сравнивая, кажется мне, что там было что-то особенное в эти минуты. Казалось, народ нарочно шел в эти ночи на погребение Господа, потому что сам ощущал, ждал с минуты на минуту смерти и, видя страдания Бога, успокаивался и приобретал новые силы к жизни и к борьбе за хлеб насущный, и за молчаливое перенесение большевистского ужаса. Эти минуты трудно учесть, но они незабываемы. Какая-то особенная нервность охватывала всех, и не удивительно, что тогда все сознавали в душах своих этот факт погребения - фактом реальным. И прикладывались мы к Плащанице, как к настоящему телу Христа. Слезы были у всех на глазах - то были слезы мук и отчаяния, опять-таки слезы и грусть реальные, а не от религиозного экстаза. В далеких мертвых глазах у людей не было вдохновленного огня, была своя собственная мука, и эту муку, это горе несли в церковь, стремясь отдать ее, присоединить к мукам Спасителя, чтобы Он снял ее с них и унес с Собой.

И это было. Шли домой тихие и спокойные, с облегченным, отдохнувшим сердцем. Помню, мы с мамой так даже и не легли спать после, а так сидели всю ночь и говорили тихо и легко о прошлом и настоящем. В эти минуты мы были далеки от жизни - мы ждали Воскресения Христа и об этом говорили, и (смотрели на) простые скромные приготовления. Мы как дети радовались маленькой пасхе и куличу и мечтали, тихо и скромно, придя после Заутрени, разговеться одни, сами с собой, в простой и тихой обстановке.

Каким далеким все это кажется теперь, и как разнится от настоящего. Нет, я прав, что говорю всем - там было лучше, чем здесь, несмотря на свободу жизни, на блеск и лучшую жизнь. Там мы жили хорошей, работящей жизнью, хотя и чересчур реальной. Но там были свои маленькие радости, такие, которые в эти минуты давали слишком много нашей измученной усталой душе.

Люди, люди там другие, я и сам не пойму в чем разница с здешними, но они были другие, и странно, они ближе мне, чем здешние. Эти простые солдаты дезертиры, эти татары халатники, как ни далеки они от меня и по образованию и по воспитанию, но они все были тогда ближе моей душе, да и теперь, пожалуй! Да, гонение, страх и тяжелое жизненное бремя - лучшие факторы объединения людей и теснейшей духовной связи.

Понедельник. 15-28 Апреля.

Христос Воскресе!

Вот и Пасха. Пришло Светлое Христово Воскресение. И все же горько, тяжело на душе. Еще никогда так пошло, так человечески я не встречал этого праздника. Даже тогда, когда колебался и мало верил - в душе было сознание Великого Праздника, было какое-то трепетное и радостное чувство.

Горько, больно и тяжело.

Христос как будто не воскрес в моей душе в эту субботу - и мне тяжело.

На Заутрене было невероятное количество народу, обе церкви, весь двор и часть улицы были полны, я занимался порядком в верхней церкви и только и знал, что ругался и кричал. В церковь, конечно, не попал и первые «Христос Воскресе» слушал на дворе, удерживая натиск публики. Где же было тут не только молиться, но и хоть что-нибудь чувствовать, когда каждую минуту приходилось кому-нибудь что-нибудь говорить. Потом стоял немного на дворе, где служил от[ец] Сахаров, но отвлеченный раньше уже никак не мог сосредоточиться.

Так, в общем, в Великую Субботу я и не молился, всего только несколько раз инстинктивно перекрестил лоб, да два раза с чувством пропел Христос Воскресе.

Разговлялись у Козмина ввосьмером. Было обильное питье и яство, в общем, довольно весело, меня, конечно, старались напоить водкой, что, собственно говоря, и достигли, т.к. придя домой я лег спать и чувствовал себя, прикоснувшись к подушке, очень скверно. Весь следующий день был испорчен, болела голова. Лишь к вечеру немного поправился.

Понедельник. 29 Апреля - 12 Мая.

Великий Князь Кирилл Владимирович.

Я почти всегда избегал писать на этих страницах о политике, как-то и времени не было и желания, особенно потому что все так туманно кругом. Факты нашей работы писать было скучно, да и опасно, относительно же общей политики, повторяюсь, кругом безпросветный туман. И вот теперь он чуть-чуть поредел, и наметилось кое-что такое, что сильно нас всех заставляет задуматься, чтобы не остаться среди двух стульев. Мы всегда ставили выше всего Родину и никогда не имели никакой личности. А так как этой личности вообще не было, то старались таковую выдвинуть в лице Н[иколая] Н[иколаевича]. Что касается В[еликого] К[нязя] Кирилла, с ним считались, никогда не упрекали, но из-за его окружения и несерьезности дела считали блюстителем.

Теперь Н[иколай] Н[иколаевич] - стал такая загадка, что есть основания серьезно думать, что он никуда не хочет идти. Тянули время, несмотря на то, что наши главари это предполагали еще с осени прошлого года, и тянули только потому, что ничего другого серьезного не было. Теперь дело принимает совершенно другой оборот, и если оно действительно серьезно, то придется выбирать уже личность, и идти за тем, кто первый активно выступит. Это вопрос дней, который должен выясниться с поездкой папá на Юг, куда он срочно едет сегодня же.

Общее положение всей сложной механики политики, постольку, поскольку я ее знаю и могу судить - следующее. Выборы во Французскую Палату, которые были вчера, и результаты которых еще не известны, могут послужить точкой, от которой будет развиваться и наша деятельность. Если пройдут правые, то будет постановлена активная борьба с большевизмом, если же пройдут левые, есть предположение, что будет сделан вооруженный переворот. Маршалы ездили с этими соображениями к Н[иколаю] Н[иколаевичу], предлагая ему выступить, причем вооружение и материальная помощь будут даны Францией. А ввиду заключенного союза с Румынией, последняя за Бессарабию, конечно, пропустит наши войска. Конечно, насколько все это верно, я не могу утверждать, но верно, что Н[иколай] Н[иколаевич] отнесся к приехавшим очень равнодушно, что называется, ударил их мордой об стол. При таком отношении понятно, что эти господа, не найдя в лице Н[иколая] Н[иколаевича] человека их взглядов и желающего идти спасать отечество от большевического ига, поехали к В.К. К[ириллу] В[ладимировичу], который встретил их с распростертыми объятиями и будто на все согласился.

Насколько это правда, судить не могу, знаю лишь, что все его представители получили приказ № 108 о формировании корпуса Императорской армии и флота^[13].

К[ириллу] В[ладимировичу], конечно, нечего терять с Бессарабией, ибо рано или поздно она опять будет наша. Видимо, К[ирилл] В[ладимирович] понимает, и это делает ему честь.

Он продал все свои бриллианты за 25 мил[лионов] долларов и все это ухает в дело. Выйдет ли что из этого или нет, я не знаю, но лично всегда того взгляда, что пойду туда, где дело и истинное спасение России, а не прекрасные политические слова о монархической идеологии, вроде господина Тихомирова (Льва Александровича), поставившего монархизм в партийные рамки, а следовательно в утопию. Что касается престола, то по-моему на нем будет тот, кто своей политической работой свергнет большевиков и заслужит себе царское имя перед народом. Конечно, это может быть только Романов и при условии, если не жив Михаил Александрович^[14].

Продолжение следует.

---