Аничков мост

Святочный рассказ.

Когда за иллюминатором машущая рукой мать превратилась сначала в черную точку, а потом и вовсе растворилась в плоской, обвитой, словно змейками, причудливыми изгибами узких речушек тундрой, для Неизвестного началась совсем новая жизнь.

Он летел на Материк поступать в институт на геолога. Денег на обратную дорогу мать ему не дала, и Валерий догадывался, что он ее теперь не скоро увидит. Слишком накладно лететь обратно через всю страну. Уж лучше купить себе пальто или полуботинки.

Фамилия у Валеры была больше похожа на строчку из некролога: Неизвестный. Но он к своей фамилии давно привык и не обращал внимания. Отца своего он не знал, да и знать особенно не хотел. Хотя иногда в душе прокручивал разные варианты их встречи. Мать рассказала про него только то, что он был геолог. И еще — что слегка заикался.

— Ну что, Геолог, — сказал бы он своему отцу, почему-то уверенный, что отец сразу его полюбит, такого хорошего и родного. И тоже слегка заикающегося от волнения. — Ну что, Геолит Батькович, — так он звал его словно по имени, — небось, соврал тогда матери, что фамилия твоя Неизвестный. Чтобы она потом тебя в Питере не искала. Алименты платить не хотел. А теперь мне вот мучайся всю жизнь. Живи с этой безымянной кличкой.

Отец ему даже в снах ничего на это не отвечал. Просто кивал головой и растерянно улыбался. И сразу уходил куда-то. Но Валерий догадывался: это он зовет его за собой на Материк. Иногда отец был похож в его снах на каких-то знакомых мужиков из поселка. Потом, когда появился телевизор, стал походить на разных киногероев. И когда пришло время решать, Неизвестный сказал матери, что поедет учиться не куда-нибудь, а в Питер. К отцу поближе, тихо решил про себя. Но ей не сказал об этом ни слова.

С Чукотки он прилетел сначала в Москву, а потом поездом добрался до Санкт-Петербурга. Город его встретил хмуро, нерадостно. Он шел от Московского вокзала пешком на Васильевский остров. Было раннее утро, и по Невскому проспекту ездили только вальяжные поливальные машины. Одна из них словно бы специально тихонько подъехала к нему сзади, когда он загляделся на высокие и красивые дома, и окатила струей ледяной воды.

— С крещеньем тебя! — весело крикнул в окошко красномордый водитель.

Валера погрозил кулаком и сразу вспомнил, что ведь и некрещеный даже — об этом иногда вздыхала мать. Храма в округе не было, ближайший был на Материке. А только до аэропорта добираться полтысячи километров, из них чуть ли не половина пути на санях. Он вырос в поселке геологов, где мать работала поварихой (ее там все звали Квашней). Там рядом был вместо храма безбородый беззубый шаман. Но тот все-таки русским предлагать свои услуги немного стеснялся. Да и сам в свои шаманские услуги не очень-то верил. Но вот пил изрядно, как и его чукотская «паства». Геологи уже били его несколько раз. Зубы вот выбили. И он это помнил. Но и геологи бить его сильно тоже стеснялись. И потому при встрече с Квашней он все-таки говорил ей не раз, чтобы она, если случится что с мальцом, сразу его звала. Постарается «задобрить духов». И чтобы готовила ему в благодарность за это чарочку. Но мать к нему за помощью не обращалась.

В приемной комиссии спросили фамилию и тут же с удивлением покосились на абитуриента.

— Прямо так Неизвестным и кличут?

— Такая моя фамилия, — привычно буркнул он. И на всякий случай немного обиделся. На него в институт пришла целевая разнарядка как на поступающего с района Крайнего Севера. К таким на экзаменах особо не придирались.

— Ну ничего, не фамилия красит человека, а человек — фамилию. Так ведь? — сказала секретарь приемной комиссии, студентка-старшекурсница.

— Посмотрим.

— А зовут как? Тоже неизвестно?

— Почему неизвестно? Валерий… э… Геолитович...

Тут уже на абитуриента с изумлением посмотрели все присутствовавшие на собеседовании. Но ничего не сказали. Лишь попросили расписаться в двух местах и допустили до экзаменов. А немолодой слегка заикающийся преподаватель с синюшным печальным и круглым лицом несколько полинявшего Хемингуэя посмотрел на него внимательно и задумчиво произнес:

— Э…т-тот прям-таки геологической породы эк-кземпляр.

Отчество свое Валерий отчаянно не любил. И мечтал умереть молодым, чтобы никто так и не догадался звать его по имени-отчеству. Но таким уж его записали в документ на третий день после рождения. Пьяный начальник партии выдал справку… Трясущейся рукой вывел под общий смех на клочке бумаги с печатью имя, отчество и фамилию новорожденного… Отец его к тому времени уже давно сбежал в Ленинград. И, наверное, думать забыл об этом комочке плоти, теперь вот сучащем ножками и орущем до рези в животике в крохотном поселке среди безкрайней тундры.

Валеру поселили в общежитии на Васильевском острове. Общежитие находилось в старинном пятиэтажном здании, бывшем доходном доме. В большой комнате на двенадцать коек ему досталась кровать у окна. И он на этой койке мечтал, мечтал… Под пьяные разговоры соседей… Мечтал хотя бы на полчаса остаться одному в этой большой комнате… А еще… Вот он станет известным геологом, что-то такое откроет, какое-нибудь месторождение, ему дадут премию, и он сразу поедет на Чукотку, к матери. И она станет очень гордиться сыном. Бегать по поселку, кричать: «Смотрите, Неизвестный приехал!» А никто не поймет, о ком она так причитает. Ну, неизвестный и неизвестный, мало ли их, неизвестных, вокруг. И никто не заглянет к ним на огонек. И они с мамой вдвоем сядут на кухне в их домике-засыпухе, в их милом поселочке на «курьих ножках» из-за вечной мерзлоты, почти весь год занесенном снегом. И будут рассказывать, говорить…

Он поступил в институт, хотя и в знаниях явно не добирал до нужного уровня. Помог все тот же слегка заикающийся преподаватель.

— Обещай мне, что выучишь все эти формулы, — тихонько шепнул ему, ставя в экзаменационном листе четверку. Валера кивнул. Так в его жизнь вошли коллоквиумы и пары, зачеты и стипендии, курсовые и семинары. А еще — смешные поговорки про некоего никогда, конечно же, на самом деле не существовавшего студента, который с родителями говорит исключительно на языке денежных переводов, ни дня не бывает трезвым, от лютого голода облизывает муху, угодившую ему в компот, и все такое прочее.

— Тебе нужно научиться отказывать людям, — учил его товарищ, приехавший на учебу в Питер с другого конца страны. — Иначе ничего не добьешься. Так и будешь жить в такой вот комнате на двенадцать коек.

— А как это? — удивился он. И про себя подумал: «А главное — зачем?»

— Ну, вот я говорю тебе: дай расческу… — учил его сосед.

— На, — Валера протянул ему расческу. Тот рассмеялся.

— Да не нужна мне она. Своя есть. Я для примера. Ведь расческа — это предмет личной гигиены. И у каждого она должна быть своя. А ты ее уже готов был мне дать. Скажи — «нет». Это просто…

А он почему-то не мог это короткое слово произнести.

— Но если тебе надо…

— Ну или вот тебя сегодня позовут в соседнюю комнату, к Сашку из Тагила на день рождения. Да подожди ты бежать… Я для примера… А у тебя на вечер уже билет в кино… На Невском, в «Колизей»… Куда ты пойдешь?

— Куда позовут… — нехотя признался Валера.

— А надо — куда больше хочется.

— Ну а если мне больше хочется — куда позовут?

Все покатывались со смеху. Но знали меру. Помнили, как однажды Валера расшвырял, как хворост, по длинному общежитскому коридору сцепившихся в пьяной драке третьекурсников.

— А девушку тоже другу отдашь? — подключался к разговору второй сосед. — Вот мне, например. Или Сашку из Тагила.

— Нет, не отдам…

— А если попрошу? А если очень нужно… Ты ж не умеешь отказывать.

Валера задумался.

— Девушка — не вещь! Ее вначале саму надо спросить. К кому она хочет.

Все уже ржали в голос, покатывались каждый на своей койке.

— Ох, Чукотка…

Особенно грустно было ему в свою первую студенческую зиму. Огромный город словно вдавил его внутрь своей души. Прежний дом его успел отодвинуться в прошлое. А новый мир вокруг казался слишком уж нереальным. И вылезать из себя наружу он как-то теперь боялся. Все было рядом, но не для него. Широкие улицы, яркие витрины, строгая набережная, белозубые девушки в уютных шубках… Бродил вдоль Невы и все вспоминал про улыбнувшуюся однажды ему сахалярку… Он тогда был на практике, в оленеводческом хозяйстве… И как-то не думал, что девушка может ему вот так улыбаться…

Когда парни из его комнаты стали все чаще куда-то спешить вечерами, многозначительно улыбались, утюжа брюки до стрелочек, простаивали перед зеркалом по полчаса и потом убегали на свидания, словно бы постепенно растворялись в холодном и чужом городе, он еще больше задумался и погрустнел. А однажды решился испытать судьбу. В этом городе обязательно есть она, та, единственная, ради которой он сюда и приехал. Только здесь так много людей, что им трудно встретиться. Но он сделает вот как. Купит обязательно красивые и дорогие цветы (ему только что выдали стипендию). Ничего, потом пару дней посидит на хлебе. Встанет на Невском возле ставшего на дыбы Коня на Аничковом мосту — и подарит букет цветов самой красивой, самой лучшей девушке в этом сказочном городе… Она его тоже сразу узнает, полюбит… и все такое… Потом он пошлет телеграмму матери: «меня все порядке скоро женюсь привет поселку твой неизвестный». Почтальонша ни за что не захочет такую телеграмму принимать («что еще за неизвестный?»), а он и это предусмотрел: покажет ей свой студенческий билет с такой фамилией… И телеграмма птицей улетит на восток, долетит морзянкой до их заснеженной тундры… А потом кто-нибудь из райцентра, наверное дядя Сережа, начальник склада, на санях привезет телеграмму в поселок… «Надо ж, у Квашни сын в люди выбился. Жениться вот надумал».

Но в цветочном киоске к вечеру остались только мимозы. Он хотел какие-то другие цветы, пороскошнее, но их уже разобрали. В этот зимний вечер многие, как и он, решили, наверное, вот так же испытать каждый свою судьбу. Взял, что же делать, букет мимоз. И пошел по Невскому в сторону Аничкова моста. Этот мост еще раньше стал ему дорог. В их школе, что находилась в райцентре, в ста километрах от поселка, однажды учительница велела им записать диктант про этих дивных коней. «Самый главный памятник в скульптурной группе изображает коня вставшим на дыбы, как символ могучей и гордой природной стихии. Но человек, сильными руками взявший его под уздцы…» Это запомнилось — и про коней, и про сильного человека. Наверное, потому что из унылого окна их двухэтажной школы видны были только два покосившихся старых сарая и несколько крохотных северных деревьев, которые на Материке бы приняли за кусты. И эти гранитные кони, укутанная в гранит река казались чем-то почти волшебным, таким далеким-далеким… И он пошел, еще сильнее сутулясь от волнения, к тому самому Аничкову мосту. Ведь за тот диктант он когда-то давно получил пятерку.

Вечером Неизвестный долго стоял на Аничковом мосту, сутулясь под порывами ветра. Толпа, такая праздничная, зимняя, словно некое диковинное существо, совсем не обращала на него никакого внимания. Мало ли кто застыл себе под памятником с букетом желтеньких мимоз в руке. Наверное, ждет кого-то. Но Кони и Люди, казалось, смотрели на него со своих постаментов с сочувствием и тревогой. Словно и он был тоже приговорен стоять тут вечно. Толпа плыла себе мимо них нескончаемым потоком, подчиняясь своему какому-то, недоступному для Валеры, непонятному и для каменных коней ритму. Каких только лиц не встретилось ему! Но ее все не было. Он стоял еще долго, силился вглядеться в лицо каждой встретившейся ему незнакомки. Пока его пальцы, сжимавшие букет, не заиндевели настолько, что он уже боялся выронить цветы. И ему все труднее было выдерживать укусы ледяного ветра на подмороженных щеках. Иногда он чувствовал вдруг на себе чей-то внимательный, любящий взгляд из толпы. Но прогонял это чувство, принимал за фантазию. «Надо что-то делать, — подумал он. — Вручу первой, какая уж попадется. Бог, Ты ведь есть, хотя я еще не знаю Тебя. Помоги!.. Укажи на ту, которую ищу… Вот эта… Нет, не она. Все-таки не она, другая. Вот та, может быть, или не та. Как их много! Вот эта, но нет, и не эта тоже. Эта вот в зеленом стройненьком пальтишке, такая хорошая… но она не одна, как нарочно. Вот она — вот эта! Как хорошо, что я ее все-таки узнал… встретил…»

Он подскочил к девушке, похожей на снегурочку, и вручил ей букет. «Возьмите, это вам! Незнакомке — от Неизвестного…» Эту фразу он заготовил заранее.

— Слышь, ты че, пьяный, что ли? А ну проваливай давай. И веник свой прихвати, пока милицию не позвала… Мне со шкетами возиться интереса нету… Штаны подтяни.

Он шел, почти бежал, без остановки и без оглядки, куда-то все вперед по заснеженным лабиринтам дворов-колодцев. Выскакивал на проспекты, снова уходил петлять во дворы. Только у самой Невы, на мосту, вдруг заметил, что еще держит зачем-то букет в руке. Цветы от мороза пожухли, но все еще обжигали взгляд каким-то тихим внутренним жаром. Он швырнул букет вниз, в Неву, как раз в то место на стремнине, где еще лед не сковал реку. Букет поплыл по течению. Он проводил его мокрым взглядом — то ли от снега мокрым, то ли от слез…

— …Так уп-п-лывают от нас пос-следние н-надежды… — услышал вдруг за своей спиной чьи-то заикающиеся слова.

Оглянулся. Это был их старший преподаватель, куратор всего отделения.

Во первых строках письма хочу тебе пожелать, сыночка, чтобы вся твоя жизнь сложилась счастливо и чтобы ты, родной мой, никогда не забывал любящую тебя маму. У нас в поселке все хорошо, тебя вспоминаем и гордимся тем, что ты теперь учишься в таком героическом городе. Но были и у нас новости, да какие еще. Прилетали на вертолете священники, первый раз за сто лет наведались батюшки в наши Богом забытые края. Последний раз, как говорит бывший шаман Колька, такое было при его прадеде, тоже шамане. Тогда, правда, не на вертолете прилетел, а приехал в собачьей упряжке самый главный поп. Всех в округе крестил и дал всем русские имена. И вот опять весь наш поселок крестили. В центре поселка, возле магазина, где ты в детстве с горки катался, поставили Крест. И даже бывший шаман Колька крестился и стал Православным. Теперь он плачет, падает всем в ноги и просит прощения… А к нему до сих пор идут за помощью несчастные люди, попы ведь уехали и обратиться за помощью снова больше не к кому. Фершельский пункт давно закрыли. А у бывшего шамана Кольки теперь есть разрешение от попов по возможности помогать больным, но теперь только силой Бога и Его Пречистой Матери. Что он теперь и делает, но при этом все время плачет. И почти совсем не пьет. А я все скорблю о том, что тебя с нами не было. Денно и нощно молю Боженьку простить мне грех, что не крестила тебя во младенчестве. Ты уж, Валерочка, пожалей мать, сними с меня эту горечь…

А еще, сыночка, скажу тебе то, о чем никогда доселе не говорила. Мы ведь с тобой оказались на самом краю света отнюдь не случайно. И не по путевке комсомольской за туманом приехала (как ты, наверное, мог бы решить). А все было совсем даже по-другому. Твоего деда сослали из Ленинграда в далекий Магадан, где я и родилась вскоре после войны. И где ты родился среди снегов тундры. Деда твоего звали Василий. Он похоронен на кладбище в Магадане, только на его могиле нет ни фамилии, ни креста, а ищи его номер. Запомни номер: Н-873.

Пой-де-дем, здесь как раз рядом пель-ель-менная. Я иногда в ней бываю. Хо-хо-лостяцкий ужин. А в рю-рю-мочную с тобой мне как-то странно будет идти.

Но когда сели за столик, к пельменям отец все же заказал двести грамм водки, хотя и принес только одну рюмку — себе.

Валера наконец решился спросить:

— Откуда ты взялся, папа?

— Зде-зде-десь? Или вообще? С чего начать-то?

…Еще тогда, в приемной комиссии, я сразу понял, что это ты. Заглянул в твой паспорт и прочел знакомое название чукотского поселка. Дата рождения тоже совпадала. Только фамилия с отчеством были несколько неясны. Но и этому вскоре нашел объяснение. У твоей мамы определенно есть чувство юмора. Геолитович… Это она так вот строго со мной… А впрочем, что уж, и не такое заслужил…

— Не она! — вступился за мать Валера. — Это начальник партии спьяну ей такой документ выправил. А потом уже не захотели ме-менять. Ну, раз ге-ге-геолог, то — Геолит. И сын, стало быть, Геолитович. Все были пьяными в стельку. Смеялись над мамой. А вокруг кроме этой печати геологической партии, не было никакой другой. Эту историю мне потом сто раз рассказывали… Эх, как я т-тебя за это от-т-т-чество не-не-ненавидел!

После второй рюмки отец несколько успокоился и уже говорил свободнее, почти не заикаясь. Зато заикаться от волнения начал Валерий. Тогда отец принес рюмку и для него. Правда, плеснул в нее совсем с гулькин нос.

— …Все эти годы, сын, я и сам не знаю, зачем только жил. Наверное, и жил лишь, чтобы тебя дождаться. Сначала пил безпробудно, потом как-то чуточку притормозил. Взялся за ум, женился, даже защитил кандидатскую. В институт вот взяли… Вас, сосунков, учить. И неожиданно полюбил свою работу. С вами, сорванцами, ни за что не соскучишься — рядом с вами себя молодым ощущаешь… Словно бы все еще там — бредешь по тайге… в поисках этого самого геолита… О прошлом я почти и не вспоминал тогда. Ну, было и было… У каждого ведь есть свой скелет в шкафу. Но потом у нас с женой что-то сильно разладилось. Или это просто я начал снова пить… Не знаю, когда упустил момент, а потом уже было слишком поздно наверстывать. Когда остался один, бывшим человеком, отселенным в занюханную питерскую коммуналку, с отчаяния стал ходить в храм. Благо, он теперь по соседству. Без храма я бы окончательно спился. И только тогда и начал хоть что-то понимать в своей жизни. Тут-то и вспомнил о вас — о тебе и о твоей маме. Не веришь?.. Как она?.. Постарела? Каждый день молился я о тебе. Чувствовал, да что там чувствовал? Знал! — что там где-то ты у меня растешь… И вон какой вымахал… Сколько слез пролил батюшке в епитрахиль… А он хоть и добрый, а тут все время одно твердит: умел грешить — умей и каяться. И все спрашивал у меня с ехидцей: что, профессор, денег на поездку на Край Света скопил?.. Да какие там деньги! А тут вдруг ты сам явился не запылился.

Я ведь не просто тебя узнал, скорее почуял. Помнишь, на экзамене… Тебе бы по-хорошему надо было влепить «неуд»… Но когда твои же глаза на тебя так вот жалобно смотрят… И все вот ждал, когда получится с тобой так встретиться да поговорить.

— Пап, ну разве так вот бывает? — слегка захмелев, скорее от волнения, чем от выпитого, заговорил Валерий. — Летел сюда чрез всю страну. А как прилетел — и сразу первый, с кем заговорил, оказался ты, родной отец…

— Не бывает, сынок. Сам знаю, что не бывает. За то и выпьем! За то, что никогда не бывает, а все-таки иногда случается. По Божьей милости! Жить будешь теперь у меня. Нечего тебе по общагам клопов кормить… на чужих подушках спать… А мы… мы хоть и в коммуналке с тобой, но все ж таки не на двенадцать коек…

Письмо от матери? С собой носишь? Молодец! Она у тебя добрая. И тебя таким вырастила. Ну, правда, малахольным малость… Дай-ка прочту… Узнаю ее почерк… Так, ясно — завтра утром идем тебя крестить. Просьба матери свята! К Рождеству Христову надо тебе духовно родиться. Ведь это же Он сказал: «надо вам родиться свыше…» А я… если уж не стал тебе достойным родным отцом, стану отцом по духу, восприемником от крещенской купели. Подаришь мне такое счастье, сынок? По воскресеньям теперь будем вместе в храм ходить. То-то мой батюшка Сергий обрадуется… Ну а летом… я ведь денег скопил. Сам от себя, веришь ли, прятал. Сам себя обманывал. А все ж скопил как-то, не пропил. Знал вот, чувствовал, что когда-нибудь пригодятся… Надо нам с тобой на Чукотку лететь, маму твою проведать, твою фамилию с отчеством выправить. Не все ж тебе в Неизвестных Геолитычах ходить… Дадим тебе настоящее — человеческое имя.

— Насчет отчества — согласен. А вот фамилию, отец, давай уж оставлю, какая есть. Родился Неизвестным — Неизвестным и жить буду. Не я первый, вон, все говорят, известный скульптор есть с такой же фамилией — Неизвестный. Он у нас на Дальнем Востоке даже памятник большой поставил жертвам репрессий. Значит, и моему деду тоже! И этим стал известным на весь Магадан… Про Неизвестного мне даже друзья шутили, что я будто бы не твой, а его сын…

— Дело говоришь, сынок. И в Магадан заедем. Могилу твоего деда отыщем. Крест там надо поставить, имя написать. Не должен человек под номером в мерзлой земле лежать… Не проспать бы только… Завтра твое крещение, рано вставать… Не проспим! Ради такого случая я Ангела попросил вместо будильника крыльями поработать…

Уже к утру, укладываясь на раскладушке рядом с отцовским диваном, Валерий все же не удержался и, продираясь сквозь густую полудрему, спросил:

— Ты не спишь еще?.. А как же нашел ты меня вот там? На мосту…

— Не поверишь!.. Звезда подсказала. Вот, смотри, она и сейчас к нам в окно заглядывает… Звезда… Да шучу я. Хотя не совсем шучу… А ты всему веришь… С самого Аничкова моста за тобой бежал… Думал уже, тебя из Невы вытаскивать придется… А ты умный, весь в меня! Не себя, а только букет запустил в омут…

В ночь на Рождество Христово колокола Александро-Невской Лавры загудели так, словно бы гул их вздымался откуда-то из-под земли… Никогда еще Валерка не слышал такого могучего звона. «Вот бы мне позвонить», подумал он. И как только подумал, незнакомый мужчина в шапке-ушанке позвал его: «Айда со мной на колокольню…» Полезли вверх, к небу. И уже наверху
он долго наблюдал, как трудятся звонари на самой высокой колокольне города… А потом и сам ударил пару раз билом… Теперь гудело уже как будто не из-под земли, а словно бы с неба неслись могучие раскаты звона. Вот это Рождество! — все удивлялся Валерка. Не верил ни своим ушам, ни глазам… И в то же время верил! «Но как это так? — всё думал он. — Только вот сказал себе, хорошо бы позвонить, как сразу сюда, на колокольню позвали… Наверное, потому все так происходит, что у меня это самое первое в жизни Рождество. И вот почему все желания в Святую ночь сбываются. Надо бы мне быть поосторожнее с этим и только самого хорошего, самого главного желать…»

Когда спустился вниз, в храм, когда уже началась праздничная служба, он увидел на клиросе приятное улыбающееся девичье лицо. Где он ее уже видел? Или спутал с кем-то… На всякий случай встал поближе и пригляделся. Девушка, по всему было видно, здесь в храме своя. Все ее знали, здоровались, поздравляли с праздником. А она всем улыбалась так скромно, чуточку стеснительной улыбкой. Но искоса пару раз с интересом взглянула на Валеру. Да, улыбнулась ему. Он сразу узнал ее по улыбке!.. Это, конечно, она. Та самая улыбнувшаяся ему когда-то давно сахалярка… Но нет, у той глаза были чуть-чуть раскосые. Просто похожая по своей улыбке. Все, что ли, девушки между собой похожи, когда тебе так вот светло, как сейчас она, улыбаются?.. Узнать бы, проверить. Спросить у отца…

Потом он увлекся службой и почти не смотрел в ее сторону. Девушка пела по нотам, и казалось, он слышал именно ее голос. Ее тонкий голос, возносившийся на самый верх, к куполу, и уносивший за собой ввысь молитвы прихожан… и его еще такую робкую, но искреннюю молитву к Новорожденному Богу…

Кто-то похлопал его по плечу. Это старушка в завязанном по брови платке передала ему свечу: «К празднику!» Он взял свечу осторожно, как берут на руки ребенка. Подержал, покрутил в ладони, не зная, что делать дальше. Потом догадался и так же осторожно похлопал по плечу впереди стоящего соседа. Передал ему свечу. Сказал вот так же: «К празднику!» И сам на душе почувствовал праздник. Одновременно боковым зрением увидел, что рядом с ним, у большой иконы Божией Матери на полу лежит букет цветов. Поднял, мимозы. А то вдруг кто ненароком наступит. Эти цветы кто-то укрепил на иконе, но букет упал, не удержался. Он вновь укрепил букет у иконы. А когда через несколько мгновений снова взглянул на икону, то увидел букет опять лежащим на полу. Снова поднял и укрепил на иконе. Постоял, проверил. Ничего, держится. А когда отвернулся, что-то подсказало ему: «Посмотри». Букет цветов вновь лежал на полу. Что такое?

— Какой же ты непонятливый! Как будто с Чукотки приехал! — сказала ему с упреком в голосе стоявшая сзади него все та же бабушка в наглухо повязанном до бровей платке. — Это Она тебе — тебе дарит… Бери, не стесняйся… Это ведь Божия Матерь тебе неспроста… Ты что стоишь, как с луны свалился…

Валерий робко поднял и взял в руки букет мимоз. И вспомнил! Вспомнил, как стоял тогда на Аничковом мосту — вот в точности с таким же букетом мимоз… «А может, это и есть он самый?» — подумал он. Но нет, уплыл тот букет, куда-то к Кронштадту, должно быть, уже доплыл за неделю.

Так и остался он на праздничной службе с букетом цветов. Словно бы ждал чего-то.

— Эй, студент прохладной жизни! — кто-то окликнул его, уже стоявшего у входа в храм. «Да они что тут, все прозорливые, что ли? Откуда он знает, что я студент?» — про себя удивился Валерий. После праздничной службы люди выходили из храма прямо в морозные объятия Святой рождественской ночи… Это был тот же мужчина в шапке-ушанке, который позвал его в начале службы на колокольню.

— Ты далеко живешь? — спросил он.

— Теперь уже и сам не знаю. А что?

— Да тут… такое дело… Парней ведь в храме всего ничего. Сам видишь, у нас все больше женщины прихожанки. А тут девушки из хора. Не выпускать же их, как белых голубок, в ночь одних, без провожатых. Мало ли кого встретят. Кто-то с клироса здесь остался, а кому-то обязательно надо домой. Может, одну такую проводишь?

— Конечно! — радостно ответил он. Он и сам уже не понимал толком, что вокруг него происходит в последние дни. И почти уже ничему не удивлялся.

Вскоре вышел из храма тот мужчина, держа свою шапку-ушанку в одной руке, а другой держал за руку ту самую, улыбавшуюся ему перед праздничной службой, певчую. Они вновь улыбнулись друг другу, как люди уже знакомые. И какая-то светлая искорка вдруг промелькнула между ними над снегом.

— Вот, Аня, нашел тебе провожатого. Прости, что сам проводить не могу — двор к утру вычистить надо от снега. Вон его сколько навалило! Еще ведь на позднюю в храм сколько народа придет… Ну а этот смущенный орел тебя до самого крыльца доведет… Хоть на Чукотку доставит… Ну, с праздником, Аннушка! С Рождеством…

Девушка что-то ответила, Валерий даже и не разобрал ее слов. Но голос ее показался ему родным. И они пошли вдвоем за ограду храма. Почти не говорили вначале и словно старались не замечать друг друга. Валерий не спрашивал, где она живет, куда им нужно идти. Он сам все знал и вел ее к Аничкову мосту, где теперь могло сбыться самое заветное его желание… В дороге не сразу, но все же разговорились. Он рассказал о себе, что и правда приехал с далекой Чукотки. Учится на геолога. Даже успел рассказать, что нашел здесь отца. Девушка слушала очень внимательно. О себе почти не рассказывала. Только одно, что живет на квартире, снимает угол у бабушки — бывшей блокадницы. За ней и ухаживает. Бабушка приучила ее вместе с ней ходить в храм, но вскоре бабушка упала и совсем обезножела, не может больше ходить в церковь. Но Аня уже и сама теперь не может жить без храма… И еще бабушка-блокадница рассказала ей о том, что всю блокаду она от бомбежек спасалась в храме. Молилась у той вот самой иконы Божией Матери «Невская Скоропослушница»… ну… у которой ты всю службу простоял…
И ни одна бомба ни в ее дом, ни в храм не попала… А несколько раз было, приходила со службы, помолившись у этой иконы, и находила она у себя на комоде неизвестно откуда взявшуюся корочку хлеба… И эта икона теперь для бабушки дороже всего на свете… И ей, Анечке, от бабушки икона эта словно бы по наследству перешла, как семейная какая реликвия. Она всегда у этой иконы теперь свечи ставит. А в этот раз на праздник Рождества Христова даже букет мимоз принесла к иконе…

Когда они дошли до скульптур с конями, Неизвестный достал из широкого рукава пальто покрывшийся нежным бисером инея тот самый букет мимоз. Он уже знал, что сделает дальше.

— Тебя ведь Анной зовут… Удачное место для объяснений в любви! Мост ведь Аничков, твой… Неделю назад я просил Бога на этом мосту, вот здесь, на этом самом месте… Просил, чтобы Он мне указал самую лучшую девушку в этом городе. И чтобы я узнал ее и подарил ей вот именно эти цветы… Тогда Он мне не ответил. Ответил теперь, в Рождество. Дарю цветы тебе! Незнакомке — от Неизвестного.

Она робко, зябко взяла цветы в свои заиндевевшие ладошки и поднесла их к губам. «Спаси Бог!» — негромко произнесла она. И улыбнулась ему своей чудесной улыбкой. Пожалуй, никто еще ему так не улыбался. Даже и та сахалярка из охотхозяйства улыбалась все же как-то иначе…

…Вдруг мраморные кони прянули и громко заржали над их головами, высекая копытами искры из мерзлых глыб постамента. Или это просто грянули колокола в Казанском соборе… Вокруг них искрился, переливался радугой снег. «Вот оно, небо в алмазах!» — восхищенно подумал Валерка, прижимаясь своей щетинистой щекой к ее горячей, гладкой, такой вдруг ставшей родной щеке. «А все говорили, что так не бывает…» — успел подумать он, даже глубоким дыханием опасаясь спугнуть свое счастье. В свете фонарей танцевали блёстки… Сверху, прямо над их головами, светила своим вечным светом Звезда Вифлеема. И празднично отражалась, разламывалась в бликах, в темных водах еще не покрывшейся льдом Фонтанки. И казалось, что свет звезды идет не только сверху, но и всплывает и поднимается на поверхность из глубины ночных вод, как драгоценная жемчужина.

Радость-то какая… Рождество…

Антон Жоголев.
Рисунок Александры Чефелевой.