Запах свежевыпеченного хлеба

Лирические миниатюры из новой книги «Ветви».

Об авторе. Алексей Алексеевич Солоницын — известный Православный писатель. Живет в Самаре. Родился в 1938 г. в г. Богородске Горьковской области. Автор многих книг, в том числе — «Врата небесные», «Повесть о старшем брате», «Свет, который в тебе». Произведения А.А. Солоницына переведены на болгарский, венгерский, польский языки. Член Союза писателей России и Союза кинематографистов России. Награжден орденом Даниила Московского, медалью Святителя Алексия.В 2012 году Алексей Солоницын вошел в число десяти номинантов на Патриаршую литературную премию.

В сорок пятом, в год Победы, мы ехали в Саратов, на родину матери. На Казанском вокзале нас вызвался подвезти на своих санях грузчик, какой-то добрый и сильный человек.

И вот я впервые увидел Москву, сидя на чемоданах и узлах, зимним рассветным утром.

Снег поскрипывал под полозьями саней, и отец с матерью шли быстро, стараясь не отстать от грузчика, о чем-то с ним переговариваясь.

Я радостно ловил ртом легкие пушистые снежинки, которые падали на мое лицо, на высокие дома, где в окнах загорался свет, и мне было тепло, весело оттого, что я в Москве, что идет такой ласковый снег, и что впереди меня ждет так много интересного.

— Красная площадь! — радостно крикнул я, встав во весь рост на узлах и показывая на рубиновые звезды Кремля.

— Тихо ты! — испугался отец, видя, что я вскочил и могу сверзиться с чемоданов и узлов.

Грузчик остановился, сдвинул шапку, вытер пот.

— Да, сынок, это она! — сказал он. Улыбнулся, усадил меня, поправил ремни на плечах и покатил сани вперед.

Мне хотелось подольше полюбоваться Кремлем и его башнями со звездами. Но сани катились вперед и вперед, и мама, которая знала Москву лучше, чем отец, потому что мы должны были остановиться у ее сестры, так же радостно, как и я, через время воскликнула:

— А вот и Сретенка!

Я не знал, конечно, что «Сретенье» означает «встреча», но в самом этом слове мне послышалось что-то заповедное, родное, ласковое, как этот тихо струящийся с неба снег.

И улицу эту как будто бы я прежде видел. Как будто заходил вот в эти невысокие каменные дома, такие уютные, с приветливо горящими в окнах огнями.

И в эту небольшую каменную церковь на углу улицы тоже как будто заходил. Она тоже была как будто мне хорошо знакома, хотя я видел ее в первый раз и двери ее были накрепко закрыты.

У одного из домов, кузовом к дверям, стоял грузовик. Из его распахнутых задних дверей грузчики выносили деревянные противни с буханками хлеба.

Нашему грузчику пришлось объезжать грузовик, перегородивший тротуар, и я уловил этот родной, ни с чем несравнимый запах, обдавший меня.

Запах свежевыпеченного хлеба.

В свежести этого зимнего утра он ощущался особенно отчетливо, и заполнил всего меня.

Это был запах родного дома. Бабушка, которую мы звали Бабаней, сама пекла хлеб, и когда вытаскивала ухватом противень из печи, дом наполнялся этим чудесным запахом.

Но об этом я расскажу чуть позже.

Вот и дом, в котором живет тетя Клава, мамина сестра.

Вот меня обнимают и целуют, и поднимают на руки, как маленького. Но это мне не очень-то нравится, потому что осенью я уже пойду в первый класс. Писать и читать я уже научился, а мои рисунки, где наши самолеты громят танки фашистов, даже попали на выставку. И не потому, что я хорошо нарисовал. А потому, что уже в детском садике написал: «Смерть немецким захватчикам!».

И: «За Родину! За Сталина!».

Расспросам нет конца, возбуждение не проходит, но вот меня укладывают в постель — отдохнуть.

Но какой там отдых, если я в самой Москве, где горят рубиновые кремлевские звезды, где идет ласковый снег, и где на улице с родным названьем «Сретенка» так вкусно пахнет свежевыпеченным хлебом.

Этот запах остался во мне на всю жизнь — как самое драгоценное воспоминание.

И когда я думаю о Родине, о России, я вижу перед собой этот тихо струящийся снег, падающий почти отвесно, Красную площадь, улицу с заповедным названьем «Сретенка», и ощущаю запах свежевыпеченного хлеба.

Поезд уходит в небо

Опять я уезжаю.

Меня провожает мама. Она открывает духовку, ухватом, как Бабаня, достает из печки краюху хлеба. Дает ей немного остыть, потом заворачивает в шерстяное покрывало, вроде пледа, и протягивает мне.

— Мама, у меня две сумки, тяжелые…

— Бери-бери, надо.

— Да зачем? Что, разве теперь в магазинах хлеба нет?

— Я же сказала — надо.

Приходится взять теплый сверток.

Я выхожу из дома. Он стоит у края села. Прямо от дома идет тропа через луговину, к откосу. Я иду по тропе, оглядываюсь, поправляю сумки, висящие на плече. Мама поднимает руку, машет мне белым платком. Я машу в ответ и тороплюсь скорее к откосу, наверху которого рельсы, поблескивающие на солнце. Убыстряю шаги, потому что из-за поворота, видимого со стороны тропы, уже показался поезд.

Вот я на вершине откоса, бегу, примеряясь, как вскочить на подножку. Это очень трудно сделать — сумки бьют по бедрам, в руке сверток с краюхой, которую нельзя бросить.

Дверь одного из вагонов неожиданно открывается, какой-то человек приходит мне на выручку.

— Давай! — кричит он, и я, продолжая бежать рядом с вагоном, отдаю ему сверток с краюхой, а потом цепляюсь за поручни дверей и запрыгиваю на ступеньку. Меня поддерживают, иначе бы я мог упасть, и затаскивают в тамбур.

Я облегченно выдыхаю, вижу приветливое лицо человека, который меня выручил. Лицо доброе, как будто хорошо знакомое…

— Что же вы, проходите, — и он распахивает дверь в вагон.

В купе сидит еще один человек, который при моем появлении встает, помогает мне снять сумки, усаживает к столику. Как будто меня здесь ждали, как будто мы хорошо знакомы…

— Ну, что же вы? Как будто растерялись? — спрашивает меня тот, кто сидел в купе.

Венчик белых мягких волос, которые загибаются по краям, вьются, как у ребенка. Такая же белая, льняная бородка обрамляет чистое лицо…

— Владыка!

Протягиваю ладони для благословения, он широким крестом осеняет меня, я припадаю к его легкой, невесомой руке.

— Садись, садись, — он ласково улыбается, как мог улыбаться только он. — А мы тебя ждали.

Только сейчас я узнаю человека, который помог мне не упасть с подножки поезда.

— Это вы! — говорю я ему, и вижу, как он тоже улыбается, посматривая на мое растерянное лицо.

— Да тут не только я, много других ваших знакомых. Вы их раньше не видели, а сейчас увидите.

— Как это? — не понимаю я.

— Ну, вы же о них думали, писали. Они стали вашими хорошими знакомыми. Не правда ли?

Это сон?

Явь?

Но мама-то умерла шестнадцать лет назад, и жили мы совсем не в таком доме, откуда она. Как все это понять?

— Ну что ж, понемногу привыкай, а мы будем новых гостей встречать. Заходите, заходите, приглашает он в купе знакомых незнакомцев, и все заходят, и всем хватает места.

Купе раздвигается, перегородки исчезают, и я с удивлением вижу, что столик в купе, такой маленький, стал нескончаемо длинным, покрытым белой крахмальной скатертью.

И я понимаю, кто сидит за этим столом — все невинно убиенные, расстрелянные, истерзанные, утопленные в ледяных прорубях, убитые молотком по затылку, потому что чекисты экономили патроны, — все-все, кто принял мученический венец, но не отрекся от Христа.

У всех, сколько я могу видеть, светлые, чистые, радостные лица.

— Ну что же ты, — говорит мне Владыка, — доставай свой хлеб.

И я достаю теплую краюху, испеченную мамой, и передаю ее Владыке.

— Помолимся, — говорит он и начинает читать молитву Господню.

И когда произносит заповедные слова «хлеб наш насущный даждь нам днесь», я вдруг понимаю сокровенный смысл этих простых и великих слов.

Мне совсем по-новому открывается тайна хлеба.

Да-да, я теперь понимаю не по книжке, а по сердцу, что это значит, и Владыка смотрит на меня радостно, видя, что со мной произошло.

Владыка преломляет хлеб, смачивает его в чаше с вином и раздает всем, кто подходит к нему.

Непрошенные слезы текут по моим щекам, и кусочек хлеба смачивается еще и слезами.

И я принимаю его в себя.

И взгляд мой падает в сторону вагонного окна, которое исчезло.

И открылась синь неба, пронизанного золотыми нитями летнего дождя.

И запах свежевыпеченного хлеба, родной, знакомый с детства, пахнул на меня вместе со свежестью неба, вместе с новой жизнью.

Счастье

Я родился 22 марта.

По церковному календарю в этот день отмечают память сорока мучеников, в Севастийском озере мучавшихся.

А в народе нашем отмечается праздник со славным названием «Жаворонки прилетели».

Бабушка моя по матери, у которой мы жили в годы моего детства, в этот день пекла плюшки в виде жаворонков, вместо глаз вставляя им ягодки клюквы.

В одного из жаворонков она вкладывала монетку. Кому этот жаворонок попадет, тот будет самым счастливым.

Противень с румянистыми жаворонками она подносила ко мне так, что я обязательно выбирал плюшку с монеткой.

И когда зуб натыкался на нее, радостно кричал:

— Я самый счастливый!

В зрелые годы, много поездив, я выбрал Самару, и нас с женой поселили в комнатку на главной улице города, над хлебным магазином.

Стояла жаркая осень, и мы спали с открытым окном. Ранним утром приезжала машина со свежевыпеченным хлебом. Грузчики принимались разгружать деревянные противни с булками хлеба, весело перебрасываясь шутками с продавщицами.

Я просыпался от запаха свежевыпеченного хлеба, который шел в распахнутое окно.

И сразу вспоминал Бабаню, и плюшки в виде жаворонков, и как радостно кричал:

— Я самый счастливый!

В Самаре жизнь моя начиналась сызнова, опять с чистого листа.

На улице уже осень.

Спит жена, с которой мы только начинаем совместную жизнь, спят соседи.

Я встаю, тихонько подхожу к распахнутому окну, вдыхаю в себя свежесть утра и запах свежевыпеченного хлеба. Смотрю на улицу, которая очень схожа с московской Сретенкой, где я тоже ранним утром вдохнул этот запах, лучше которого нет ничего в целом свете, и опять говорю себе:

— Я самый счастливый!

Алексей Солоницын, г. Самара.