Гулкая тишина гор

Глава из новой повести известного Православного писателя Алексея Алексеевича Солоницына. Журнальный вариант.

Об авторе. Алексей Алексеевич Солоницын — известный Православный писатель. Живет в Самаре. Родился в 1938 г. в г. Богородске Горьковской области. Автор многих книг, в том числе — «Врата небесные», «Повесть о старшем брате», «Свет, который в тебе». Произведения А.А. Солоницына переведены на болгарский, венгерский, польский языки. Член Союза писателей России и Союза кинематографистов России. Награжден орденом Даниила Московского, медалью Святителя Алексия.В 2012 году Алексей Солоницын вошел в число десяти номинантов на Патриаршую литературную премию.

1.

Дачный домик родителей пианиста Алешина находился в предгорье Ала-Тоо, «Снежных гор», и всякий раз, приезжая сюда, Сергей испытывал радостное волнение: вот сейчас увижу родные лица, вот сейчас окажусь в знакомых местах…

В этот раз все вышло по-другому. Чтобы оказаться здесь, пришлось прервать гастроли, ругаться с администрацией, лететь самолетом из Сибири сюда, в Киргизию, с одного края света на другой, и в результате увидеть, что отец вовсе не при смерти, как причитала мать по телефону, с плачуще-скорбными интонациями.

Конечно, отец болен — кожа на лице бледная, с желтизной, скулы выперли, цвет глаз тоже изменился, стал водянисто-светлым вместо привычной, такой привлекательной голубизны. Седые волосы поредели, но все равно они, как и прежде, причесаны и доходят до плеч. И выбрит тщательно, и ходит, даже спускается с террасы в сад, что-то делает там, хотя мать прикрикивает на него, а то и бранится. Ее поведение казалось Сергею притворством, страхом остаться одной посреди вдруг неожиданно оказавшегося враждебного окружения.

Раньше Сергей охотно, иногда даже с радостью, брался за дела в саду, которые ему поручали мать или отец. Но сейчас он без всякой охоты вызвался прореживать кусты малины — лишь бы уединиться, обдумать, что делать, как выбраться из запутанной ситуации, в которую он попал.

Срезанные ветки он бросал в кучу, которая быстро росла — кусты разрослись, давно не стрижены. Эта малина называлась ремонтантной, а они с отцом прозвали ее «долгоиграющей», потому что она плодоносила за лето несколько раз. Вот и сейчас, несмотря на конец лета, то и дело на ветках попадались ягоды, хотя и мелкие, но все равно сладкие.

— А помнишь, как мы с тобой здесь прятались? — внезапно раздался голос отца, и Сергей даже вздрогнул от неожиданности. — Мы с тобой хохочем, а мать глазищи свои таращит, ничего не понимая.

Сергей сразу вспомнил то прекрасное лето, когда у них с отцом отношения сложились так прекрасно, как, наверное, никогда прежде.

— Бутыль с вином мы спрятали вот на этом самом месте, где я стою. Выпьем по стаканчику и листаем ноты, будто читаем, и не можем удержаться, смеемся. А мамка спрашивает: «Вы что, комическое читаете?» — «Ну да,— ты отвечаешь.— Именно комическую оперу!»

— Да, помню, — Сергей невольно улыбнулся. — Но столика уже нет, и скамейка подгнила.

— А все же на ней еще можно сидеть, — Сергей Иванович покачал скамейку, сел на нее, поглядывая на сына с неким лукавством. Приоткрыл полу бежевой домашней пижамной куртки, слегка распустив пояс. Сергей увидел бутылку с напитком, засунутую во внутренний карман. Солнце стояло высоко в небе, прямо напротив них. Алешин-старший вынул граненую бутылку из-под виски, наполненную наливкой собственного приготовления.

— Каково? — победно улыбаясь, сказал он. — Это тебе не твой меланхолик Шопен или Брамс.— Тут, брат, музыка посолидней!

Поставив бутылку на скамейку, он вынул из кармана рюмки, наполнил их.

— Мое собственное сочинение, прошу оценить!

— Но ведь…

— Можно, Сережа, мне теперь все можно.

Впервые отец сам назвал свою болезнь. Об этом говорила мать, но Сергей не особенно-то ей верил.

Значит, это правда?

— Боли… сильные? Может, нужны какие лекарства?

— Все лекарства — это успокоительное для родственников. Так мой доктор говорит. Он или кореец, или китаец… Может, то и другое вместе. Поговорим о другом, более интересном…

Он даже на полусгнившей скамеечке умел сидеть, как в начальственном кресле. Левая нога упирается в землю, правая выставлена вперед. Спина прямая, седые волосы тщательно причесаны, опускаются на плечи. Левой рукой он опирается на колено, на сына смотрит по привычке учительски, с иронией, будто речь идет не о смертельной болезни, а о чем-то привычном и неизбежном.

И нельзя объяснить, почему именно к тебе в легкие, или в кишечник, или еще куда, забрался этот незваный жилец и точит тебя, и живет себе припеваючи.

— Ты на мамку не сердись. Она, конечно, паникует, когда меня прихватывает… Как тут поймешь, в последний раз прихватило или нет? Конечно, мне положено дома лежать — можно сразу вызвать скорую или моего врача, корейца-китайца… Но этот самый Ким Семенович, или как его по правде звать, не знаю, говорит, что здесь, в горах, мне полезней. И говорит, что я правильно поступаю, что решил доживать последние денечки именно здесь. Подожди, не перебивай. Лекарствами я запасся. Уколы могу и сам сделать — наловчился. Так что… Ведь тут такая красота! Да ты и сам все понимаешь.

Конечно, время от времени мамке надо уезжать — за продуктами, лекарствами… Да и устает она здесь, ты же знаешь, ей больше нравится город, и не наш Фрунзе, а Москва… Ну, Питер, а еще лучше, если Париж или там Вена, например… Ну, естественно, волнения… как бы чего без нее не вышло… Да, вот так…

Сергей Иванович покривился, показав ровные зубы — верхний ряд был вставной, но сделанный так, что зубы казались своими, хорошо сохранившимися. Он умолк, смотрел мимо сына, в сад, где росли выращенные им яблони, груши, у веранды — абрикосы и персики, а посреди сада — черешня, которой он особенно гордился. Она была уникальна в своем роде, скрещенная из нескольких сортов вишен и черешни.

У самого входа в сад росла огромной высоты урючина, и плодов давала столько, что Сергей Иванович набирал урюк в ведра и ставил перед калиткой, укрепив табличку с надписью: «Прохожий, угощайся, бери ягод сколько хочешь. Но ведра оставь — они понадобятся для плодов, которыми воспользуются и другие люди».

Иногда урюк забирали прямо с ведрами, но чаще они все-таки оставались. В дачном поселке писателей и журналистов, среди которых затесался и Алешин-старший как музыковед, ведущий передачи по телевидению и радио, а иногда и печатающийся в газете, быстро распространилась слава о нем — не только как знатоке музыки, но, оказывается, и опытном садоводе. К Сергею Ивановичу стали приходить за советами — особенно в ту пору, когда на выжженном солнцем скотопрогонном тракте и по склону холма стали вырастать дачные домики, а потом, на удивление местным жителям, зазеленели и стали плодоносить сады.

Сергей Иванович, выросший в семье сельского врача, с детских лет был приучен ухаживать за садом, росшим у родительского дома. Да и вся сельская жизнь пробудила в нем ту любовь к природе, ко всему живому и прекрасному, что и привело его к музыке, сделало ее знатоком.

Как только Сергей Иванович вышел на пенсию, он весь углубился в садоводство. Выращивал каждый куст и каждое деревце с тщанием и любовью, читая уже не музыковедческую литературу, а садоводческую.

И вот теперь пришло время прощания со своим детищем.

— Я все понимаю, папа. Но что же, надо расставаться… с дачей… садом…

— …и с жизнью, — закончил фразу сына Сергей Иванович.

— Ну зачем же так, — быстро сказал Сергей. — Откуда мы можем знать…

— Перестань, — перебил Сергей Иванович. — Все давно известно. Может, завтра, а может — через неделю или месяц. Все очень просто, Сережа. Сердце останавливается — и… кода.

— Но подожди, есть же…

— Ты мне лучше скажи, сколько дней сможешь здесь пожить?

— Сколько потребуется.

— Да? А как же работа? Гастроли отменят, где деньги возьмешь?

— Найду. Не об этом думать надо.

— А о чем? О Боге? Поздно мне о нем думать.

— Нет, отец. К Нему никогда не поздно обратиться.

— Да знаю, знаю, ты стал религиозен. Мать говорила, в Москве ты ее в церковь водил. Я вот что… ее к себе заберешь?

— И ты об этом спрашиваешь!

— Да ведь… приходится… У вас же всего две комнаты на троих. А москвичей, как известно, испортил квартирный вопрос.

— Это, между прочим, точка зрения дьявола. А есть и другие позиции.

— Да? В самом деле… Я как-то об этом не подумал… Ты прости, я бывал несправедлив к тебе… Требовал лишнего, мамка денег просила, когда можно было обойтись и без них. А я ее не останавливал…

И неожиданно бледно-желтое лицо Сергея Ивановича из учительски-назидательного покривилось совсем не иронически, как только что, а старчески-плаксиво, и он ткнулся головой с седыми длинными волосами в грудь сына.

Сергей прижал отца к себе, почувствовал его исхудавшие плечи, грудь, выпирающие лопатки, которые оказались под его ладонями, и только сейчас понял, что отец стоит у обрыва и вот-вот свалится в черную пустоту.

— И ты меня прости. И я был к тебе часто несправедлив. И помогал вам мало. Не хочу оправдываться, но…

— И не надо.

Тамара Ильинична, жена Сергея Ивановича и мать Сергея, спускалась по пологой тропинке сада, чтобы нарвать зелени к обеду. В пространстве между деревьями, уже обронившими первые желтые листья, она увидела мужа и сына, которые сидят на скамейке, голова к голове, обнявшись.

Сказал, поняла она, что произошло между ее Сергеями, и застыла на садовой дорожке, не зная, что делать дальше. Подойти — или сделать вид, что она их не видит?

Она выбрала третий вариант: укрылась за высокими стеблями малинника, которые Сергей еще не успел проредить.

— Не хочется… умирать, — услышала она придушенный голос мужа.

— Ну что ты, Петка, Папетка мой, — Сергей называл отца так, как в детстве, не выпуская его из объятий. — Ты не умер, жив-здров…

— …Петаковской-Петоков, — закончив отец приветствие, с каким они, громко перекликаясь, быстро шли навстречу друг другу, когда Сергей приезжал студентом на каникулы, или потом, уже солистом Московской филармонии, с женой и дочкой в отпуск.

Исхудавшее тело Сергея Ивановича вздрагивало от рыданий, Сергей прижимал его к себе, гладил, успокаивая.

— Помнишь, ты же сам говорил: «Мы еще повоюем!» когда у нас офицеры гостили, перед отправкой на фронт, с Японией, помнишь?

— Вася Кабытов, капитан, это он так кричал…

— И ты тоже, я хорошо помню, ты еще просился, чтобы они тебе помогли оформить документы, чтобы идти воевать… А потом вы вышли во двор и палили из пистолетов…

Сергей Иванович поднял на сына мокрое от слез лицо:

— Ты не считаешь меня трусом? Что я в тылу отсиделся?

— Не-ет! — горячо возразил Сергей. — Я видел, как ты мучаешься, видел! И страдал вместе с тобой!

— Спасибо.

— Да за что! Разве мало ты сделал, чтобы музыка звучала здесь, в Киргизии? Настоящая музыка! Разве мало у тебя учеников?

— Ты мой лучший ученик. Сережка! — и он опять заплакал.

Но это уже были другие слезы — не отчаяния перед лицом смерти, не безысходной тоски, а тихого прощания.

Тамара Ильинична всхлипнула. Поняв, что прятаться за кустами больше нельзя, она раздвинула ветки, вышла на открытое место:

— Хватит вам тут бражничать, — сказала она.

— Да мы… — Сергей Иванович встал, достал из кармана куртки платок, вытер лицо. — Вспоминали…ну, правда, немного того…

2

Тамара Ильинична была выше среднего роста, под стать мужу. И сейчас, в почтенном возрасте, она не утратила ни осанки, ни стройности, ни той привлекательности, которая явно указывала на следы прежней красоты. Конечно, к этому прилагались немалые усилия, иногда даже чрезмерные. Но ведь Тамара Ильинична до недавнего времени была солисткой филармонии. С сольными концертами, правда, выступала редко, но в лучшие ее годы могла бы, при большом желании, устроиться работать и в Москве. Но для этого надо было расставаться с мужем, и пылкая, редкая по преданности любовь Сергея Ивановича победила ее вечное желание вырваться из «этой глухомани» в столицу.

Когда Сергей справлялся с зазывными взглядами соседки Виолетты или своим желанием завести интрижку с кем-нибудь из студенток или хористок оперы, он, подавляя похотливые настроения, говорил себе: «Веди себя, как отец. Он верен маме всегда. И ты будь таким же».

Особенно запомнился Сергею случай, когда отец, выпив, разоткровенничался и рассказал, как они познакомились с Тамарой. Это было в Подмосковье, в Доме творчества композиторов, куда Сергея Ивановича пригласили прочесть лекции — как одного из одаренных и со своим взглядом музыковедов. Сергей Иванович вдохновенно выступил, «сорвал аплодисменты».

И вот тогда к нему подошла красавица Тамара и заговорила, глядя на него своими черными глазищами. Он бросился в любовь — как с кручи бросаются в омут.

«И вот когда она уехала из Рузы — а это было зимой, снег валил — я, представляешь, Сережка, след от машины, которая ее увезла, целовал! Вот как я ее полюбил! Раз! И на всю жизнь!»

Отец говорил с такой страстью, будто только что повалился и целовал след на снегу, и волоокие голубые глаза его горели.

Все это вспомнилось Сергею, когда они шли за Тамарой Ильиничной по садовой дорожке к веранде.

— Я вам приготовила фаршированные перчики, — сказала Тамара Ильинична, накрывая на стол. — Тебе, Сергей Иванович, с начинкой помягче, а тебе, Сережа, — покруче.

— А себе? — Сергей Иванович смотрел, как жена раскладывает по тарелкам свое фирменное угощение, зная, что его любит сын.

— И себе положу.

Обедали, говоря о том о сем, преимущественно на гастрономические темы. И тут Сергей Иванович вспомнил про грибы, которые собирал у голубых тянь-шаньских елей, росших на дальних холмах, уже неподалеку от скалистых гор, замыкавших ущелье.

Грибы эти походили на белые, только здесь вырастали гораздо крупней, чем в русских лесах.

— До них мне теперь не дойти, — сказал Сергей Иванович. — А помнишь, Сережа, как с тобой к этим елям ходили? Ты едва поспевал за мной.

— Да, ты известный ходок, — сказал Сергей, улыбаясь. — А сейчас там грибы есть?

— Сейчас им самое время, — мечтательно сказал Сергей Иванович.

— А вот я сейчас за ними и пойду, — неожиданно решил Сергей. — В самом деле — прогуляюсь, на горы полюбуюсь…

— После обеда положено отдыхать, — строго сказала Тамара Ильинична.

— Вот по дороге и отдохну. До заката как раз и вернусь.

— Быстро придется идти. Может, завтра с утра?

— Нет, мне сейчас хочется.

Сборы были недолгими, и вот уже Сергей шагал то тропе, которая поднималась на вершину холма. За плечами у него висел рюкзачок, в руке корзинка.

Взойдя на холм, он остановился, посмотрел на широкую зеленую полосу садов, простиравшуюся, сколько видит глаз, по отлогому склону вниз, до реки Ала-Арчи, и вдоль нее, до скалистых гор, где река и брала свое начало, чистейшими ручьями стекая с гор.

Сергею предстояло идти вдоль холмов, от одного к другому — за одним из них открывалась долина, посреди которой и росли те самые голубые ели, возле которых они и собирали с отцом грибы.

Отдышавшись, Сергей пошел вперед, постепенно успокаиваясь, поглядывая на горы, темно-серые, с ослепительно-белыми снеговыми вершинами, подпирающими небесный свод.

Отец любил повторять, что любая вершина здесь выше Эльбруса. С присущей ему дотошностью исследователя, он разобрался в названиях растений и трав, узнал, что значат местные названия рек, селений, гор.

О чем бы ни спросил его Сергей, он тут же давал ответ, причем не кичился знанием, а лишь давал сыну понять, что надо знать все, что тебя окружает, раз ты живешь на этой земле, среди этих гор и долин.

Он объяснил Сергею, что Ала-Арча — значит «пестрая арча», по нашему можжевельник, который на склонах скалистых гор и у реки растет густо, а когда начинает жухнуть под солнцем, и в самом деле становится пестрым.

Слева и справа от тропы все чаще стали попадаться высокие эремурусы с гроздьями светло-розовых и коричневатых соцветий. На пологих спусках синели цветки цикория. Попадались широко разросшиеся стебли татарника, от цепких колючек которого приходилось уклоняться. Иногда встречались целые поляны татарника, и Сергей в который раз поражался, как среди колючек и уродливых стеблей могут распускаться такой красоты розовые, а порой и ярко-красные соцветья.

Вот открылась перед взором Сергея долина, на которой росли ели. Но он знал, что их близость обманчива, что путь предстоит еще далекий. Опять пришлось постоять, чтобы отдышаться после очередного подъема, и он подумал, что, пожалуй, лучше бы повернуть обратно. Потому что солнце уже стояло ближе к снежным вершинам, да и сил после сытного обеда, а в особенности после отцовской наливки, оставалось не так уж и много.

Но возвращаться ни с чем не хотелось, и он стал спускаться в долину, притормаживая, когда ступни ног, обутых в крепкие кеды, скользили, и мелкая галька, шурша, скатывалась вниз.

Долина простиралась привольно, широко раскинувшись меж холмов, и шагать по тропе между трав и цветов, еще не сожженных солнцем, было легко. Здесь и дышалось иначе, и не надо было напрягаться, то поднимаясь по склонам холмов, то стараясь не упасть при спуске с них.

«Может, отец все преувеличил? — подумал Сергей. — Может, все не так уж и страшно? Ведь пишут же, что рак излечим — такой, как у него, тем более, — думал он. — Может, его надо увезти в Москву, показать опытным врачам, не таким, как этот кореец-китаец? Хотя кто его знает, кто из них опытней, кто лучше разбирается, как надо лечить. Кто народными средствами лечит, кто научными, все одним и тем же кончается… Все-таки поговорю с ним. Хотя, может, и прав его доктор — здесь так легко дышится. И горы… Что может быть величавей их? Море? Океан? Нет, простор воды все же не рождает в душе такого чувства величия, как горы».

Так размышляя то о болезни отца, то о долине, по которой он шел, то о горах, которые стоят вечно, напоминая людям о краткости их существования, о тщетности их целей и желаний, он все ближе и ближе приближался к своей цели.

И вот ели оказались рядом, и он радостно улыбнулся.

Они стояли величаво, под стать горам. Стволы в два обхвата, ветви в несколько метров внизу, сужаясь к вершине, с густыми длинными голубыми иголками. Под основанием стволов иголки густо устлали землю, порыжели, высохнув. А на ветвях они нежно и мягко голубели, создавая живительную прохладу.

Сергей опустился на этот ковер, подложив под голову рюкзачок, из которого достал бутылку с водой. Шурша, кто-то прошмыгнул у его ног. Он поднял голову и увидел глаза-бусинки, которые любопытно-выжидательно смотрели на него.

— А я ничего не взял для тебя, — сказал он белке. — Извини, забыл, что вы здесь живете.

У белки было небольшое тельце, зато огромный пушистый хвост. Сергей знал, что белок этих завезли из Сибири, что они трудно приживаются здесь.

— Кокетка! — засмеялся Сергей.

Сергей встал, нашел ветвь, из которой быстро смастерил палку, чтобы разгребать слои высохших иголок. Скоро ему стали попадаться грибы.

Он срезал их, радуясь, как ребенок, каждому найденному грибу. Сначала они встречались редко, затем все чаще и чаще. Особенно там, где была тень, но в то же время заглядывало и солнышко.

Сбором грибов он увлекся, и хотя его корзинка оказалась почти наполненной, он продолжал разгребать палые иголки.

Но вот вышел на опушку этого елового бора и тут заметил, что солнце уже совсем близко к вершинам гор.

«Вот тебе и елки-палки! Драпать надо, и как можно быстрее!».

Быстренько он собрался и двинулся по долине скорым шагом.

До первого холма он добрался довольно легко, но когда стал подниматься по нему, пришлось убавить шаг.

Сергей знал, что в горах темнеет быстро, и запоздало подумал, что надо было взять с собою фонарик. Как же он будет идти, когда станет темно?

Не надо паниковать, не надо…

Вот и скрылось солнце. Небо вдоль гор окрасилось багрово-красными тонами, переходящими в розовые, светло-синие и голубые. Такими закатами они любили наслаждаться с отцом, поднявшись на ближайший холм.

Но теперь было не до любований, и Сергей спускался с холма быстро, и чуть не упал, едва удержавшись на ногах. Сдирая с джинсов колючки татарника, он стал забираться на следующий холм, и когда поднялся на его вершину, его настигла мгла.

«На холмах Грузии легла ночная мгла», — вспомнилось ему. — Если мгла, то, значит, еще видно, как «шумит Арагва предо мною». Так, Александр Сергеевич? У вас была лошадь или мул? А я на своих двоих… поднимусь ли на этот холм? А там еще один… Или два?»

Чем темней становилось, тем большее безпокойство овладевало Сергеем.

Стало совсем темно.

Сергей ощупью поднимался по тропе. Как только ноги натыкались на высокие эремурусы или джинсы цеплялись за татарник, он тут же отступал назад и палкой, которую по счастью не выкинул, нащупывал тропу, и шаг за шагом шел вперед.

Так он поднялся на очередную вершину и остановился.

Что делать? Он помнил, что по склонам холмов есть углубления, похожие на пещерки. Можно поискать одну из них и устроиться на ночлег. Но он тут же представил, как переполошатся родители. Еще организуют поиск, поднимут соседей.

Нет, надо идти.

Но как? Словно слепец, нащупывая дорогу при каждом шаге?

И тут Сергей почувствовал страх. Ведь спускаться это не то, что подниматься в гору.

Может, все-таки нащупать какую-нибудь нору?

Ночью в горах холодно, а он в одной джинсовой курточке. К утру, пожалуй, зуб на зуб не попадет.

Надо идти. Потихоньку, но идти.

Шаг, второй, третий.

Так, сбился с тропы. Колючки! Всюду колючки!

Выбраться!

Нет, остановиться. Подумать.

Так, когда он шел к ельнику, колючки, поляной, были справа… Значит, надо идти влево…

Господи, почему же они не кончаются?

Он споткнулся о толстый стебель татарника и упал, покатившись вниз. Корзинку с грибами он не выпускал из рук, но сберечь их не удалось — рассыпались, пока он катился с холма.

Сергей поднялся, пытаясь представить, где он находится, куда дальше идти.

Палка обломалась, но все же ей он нащупал подъем холма. Напряг зрение, вглядываясь в ночную темь.

Тщетно.

Тропы не найти, надо подниматься вверх и вперед. Но как определить, поднимается ли он вверх, а не двигается ли вдоль склона?

Господи, помоги и спаси!

Он переложил палку в левую руку и осенил себя крестом.

«Господи, я не за себя прошу, а за отца! Ему нельзя волноваться. Нельзя мне оставаться здесь до рассвета, никак нельзя! Господи, помоги мне, ведь Ты помог и мне, и другу Коле, я не забыл этого, не забыл! А что молюсь мало, так это оттого, что не умею. Но если признаться честно, то не хочу. Потому что вера моя слабая. Но теперь я хочу верить в Тебя. И не потому, что сейчас пропадаю. А может быть, и поэтому..»

Он еще раз перекрестился и полез прямо через сухую траву, редкие кусточки и татарник, цепляясь пальцами за что придется.

Пот щипал глаза, дыхание было прерывистым. Пальцы он ободрал, местами и ноги тоже. Но страха уже не чувствовал, а только ждал, когда же он заберется на вершину.

Палка уперлась в землю ниже, чем в предыдущий раз.

Неужели начался спуск?

«Слава Тебе, Боже, слава Тебе», — сказал он и снова перекрестился.

Подул легкий ветерок, подсушивая его лицо, шею.

И вдруг выглянула луна, разорвав черноту неба, и свет ее призрачно покрыл холмы.

В серо-синем свете Сергей различил, что стоит на вершине холма. Неожиданно слезы выступили на глазах. Он не сдерживал их, дав им омыть душу.

Потом расстегнул куртку, вытащив из-под ремня футболку, и вытер лицо.

Успокоился, пошел по гребню холма, отыскивая тропу.

Ветерок подул сильней, луна засветила ярче.

Сергей понял, что надо спускаться вниз, пока луна не скрылась.

Подумал, что у подножия холма опять ничего не будет видно и опять придется двигаться на ощупь.

Но нет, теперь склон был виден, и шаги его стали уверенней.

Подняв голову и посмотрев на небо, он увидел, что показались и звезды.

Ветер утих так же внезапно, как и появился.

Сергей ощутил, как ранее незнакомое чувство вошло в его душу.

Как будто кто-то стал идти рядом.

Он остановился, чтобы прислушаться к возникшему чувству.

Тишина охватила его со всех сторон.

Такая тишина, которую он никогда ранее не слышал.

Гулкая тишина.

Будто кто-то, кто находился рядом, сказал ему что-то необычайно важное.

Сергей стоял и не мог сдвинуться с места.

Потом опять посмотрел на небо. Звезды стали крупней. От них шел свет такой же сине-голубой, как от луны.

Он пошел вперед — этот холм был пологий, и скоро он поднялся на его вершину.

Увиделись огоньки дачных домиков.

Не торопясь, Сергей стал спускаться с холма.

Здесь тропа переходила в дорогу. Она была пыльной, мягкой, и Сергей не слышал своих шагов.

Чувство, которое возникло в его душе, не покидало его. Как будто кто-то, кто шел рядом, продолжал укреплять его.

Перед тем, как идти к дачному домику, он опять остановился. Словно кто-то подготавливал его к чему-то необычайно важному.

Сергей прошел мимо персиковых и абрикосовых деревьев, росших у веранды, по ступенькам поднялся на нее, открыл дверь в комнату.

Мать повернула к нему голову с заплаканным лицом. Она сидела у кровати, на которой лежал отец. Он был закрыт легким одеялом, поверх которого неподвижно лежали его руки с длинными белыми пальцами. Лицо необычайно спокойное, без единой морщины — они разгладились. Белые волосы, как всегда, зачесаны назад.

Сергей подошел к кровати, сел рядом с матерью. Вгляделся в лицо отца — как будто новое, спокойно-мудрое, каким не бывало при жизни никогда.

Как будто души отца коснулось чувство, только что пережитое Сергеем, когда подул ветерок и взошла луна, и появились на небе звезды.

Как будто отец что-то увидел.

Как будто услышал гулкую тишину гор.

Алексей Солоницын

Рис. Г. Дудичева