Последнее Причастие

Начало 70-х годов. Моя мать-старушка собирается говеть. Звоню нашему духовнику отцу Александру.
— Батюшка, можете вы приехать к нам, причастить мою матушку?
— Конечно, конечно. Вот в воскресенье, после второй службы.
Начиная с пятницы, у нас готовят только постное. Утром наша Груша осведомляется у моей матери:
— Что, Марья Лексевна, небось, на обед щей наворим кислых да каши-ядрицы с маслом постным. Мы с Колей рыбу еще поедим, а ты, небось, не будешь?
— Не буду.
Звонит телефон. Вечером хотели бы прийти Глебовы. Матушка велит мне отвечать, что этот визит надо отложить.
В субботу я не работаю. Выхожу с матушкой погулять в наш цветущий садик. В воздухе разлит густой аромат сирени. Мы тихо шагаем. Мать, опираясь на мою руку, почти висит на ней. И молчит.
— Матушка, кругом такая благодать, а ты, я смотрю, печальная. О чем ты думаешь?
— О смерти, Коленька. Я ее боюсь.
Эта мысль кажется мне совершенно новой и странной. В задумчивости я хмурю брови. Мать понимает мое замешательство.
— Ты еще не стар, Коленька, — говорит она, — где тебе это понять. Это удел стариков.
— Господь просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся, — нараспев повторяю я слова молитвы.
— Конечно, Коленька, я понимаю, что это грех с моей стороны. И молюсь. Да, видно, плохо.
Вечер я провожу у моего друга Володи Трубецкого. Мы просматриваем книжки, присланные контрабандой из-за рубежа.

Утром в воскресенье я иду в храм Илии Обыденного на Литургию. Поют два хора: правый, профессиональный, и левый, из старушек. Но левый мне гораздо больше нравится своей душевностью. После окончания Литургии вхожу в алтарь. Кланяюсь престолу, доставая пола рукою. Отец Александр замечает меня, благословляет.
— Батюшка, я пойду за такси.
— Да, да, Николай Николаевич, идите.
Отец Александр выходит из храма, одетый в штатское (времена были суровые).
Шофер почтительно открывает дверцу.
— Вот ведь все на вас обыкновенное, — замечает он, — а сразу видать, что священник.
Батюшка улыбается:
— В храм-то ходите?
— Да так, забегаю свечку поставить.
— Господь да просветит вас.
Сидя в такси, представляю себе, что дома все прибрано. Стол в маминой комнате покрыт белой скатертью, рядом эмалированный тазик, любимый мною еще с детства. Он наполнен теплой водой — это батюшке для мытья рук; рядом цветастое полотенце. Матушка сидит на постели в косынке и белой блузке. Блузка заколота брошкой с бирюзой. Эту брошку, принадлежавшую моей прабабушке, видел еще Пушкин. Матушке давно пора принимать лекарства, но она кое-как крепится.
Вот мы входим вместе с батюшкой. Навстречу из своей комнаты выбирается моя мать, опираясь на палочку.
— Здравствуйте, долгожданный отец Александр.
— Ах, дорогая Марья Алексевна, вот привел Бог свидеться.
Помогаю батюшке снять плащ и шляпу. Отец Александр остается в подряснике и епитрахили, оглаживает длинные русые волосы с проседью. Моя мать уводит батюшку в свою комнату, затворяя за собой дверь.
Мы с Грушей остаемся в столовой, ждем… Я гляжу на пироги, накрытые салфеткой, глотаю слюни. Смотрю на часы. Прошло уже полчаса, потом час.
Груша зевает и крестит рот, говорит задумчиво:
— Небось, много грехов-то накопилося. А знамо дело, давно не говела. Все хворь проклятая.
Я молча киваю, механически следя за тем, как лучи солнца медленно наступают на белую скатерть, на тарелки с яствами.
Наконец дверь отворяется, выходит батюшка, поводя плечами, как будто оправляя на себе фелонь. За ним ковыляет моя мать, опираясь на палочку. Отец Александр читает молитву. Потом батюшку усаживают во главе стола, напротив садится моя мать, мы с Грушей посередине. Я накладываю батюшке пирогов. Провозглашаю тост за Россию.
— Куда наша бедная Россия катится, не в пропасть ли? — замечаю я.
— Что вы, что вы, Николай Николаевич, — протестует отец Александр, — а как же великие угодники-то русские, разве они не умолят Бога за страну нашу?
— Батюшка, вашими бы устами да мед пить, — говорит моя мать.
И снова я бегу за такси. Когда я, усадив батюшку, возвращаюсь домой, моя мать встречает меня с распростертыми объятиями.
— Коля, у меня сегодня нечаянная радость!
— А смерти больше не боишься?
— Нет, друг мой, ни страха, ни тоски больше нет, одна радость.
— Матушка, а почему ты так долго исповедовалась?
— А как же, друг мой, ведь я старуха, пора и на тот свет. А сколько у меня в помыслах и пустого, и суетного, привязанного к земным заботам, далекого от Небес и от Бога.
Через два дня после этого моя мать тихо отошла ко Господу. После утреннего чая она легла отдохнуть и во сне безболезненно скончалась. Я на всю жизнь запомнил то несказанное удивление, которое отразилось на лице усопшей.

Граф Николай Бобринский, г. Москва.

На снимке: храм Илии Обыденного в Москве.

31.12.1999