Дорога к храму

Матушка Марина Захарчук.

Мы продолжаем публикацию глав из воспоминаний матушки Марины Захарчук. Матушка Марина живет в селе Новенькое Ивнянского района Белгородской области, где служит в Михаило-Архангельском храме ее супруг, священник Лука, они воспитывают пятерых детей. А еще матушка сотрудничает с «Белгородскими епархиальными ведомостями» и пишет глубокие и поэтичные рассказы, воспоминания…

У одного из современных Православных бардов есть замечательные строки: «Лишь дорога, ведущая к храму, переходит в тропинку на небо». Эти строки подводят черту под вечным спором людей церковных и тех, кто, как щитом, прикрывает духовную лень словами «у меня Бог в душе». Долгое время и я жила тем же. Но все же, написав в начале этой повести, что семья наша была безрелигиозной, я погорячилась. Да, она в силу обстоятельств не была глубоко воцерковленной. Да, родители мои и бабушка, будучи учителями, не могли регулярно и безпрепятственно ходить в храм. Но та же бабушка умудрялась в годы тотальной советской слежки ходить в храм (пусть изредка) тайно, а будучи на пенсии, и меня порой брала с собой — «послушать хор». Те же бабушки, опять же тайно, крестили и детей, и внуков, а прощальным паролем нашим и в письмах, и въяве было слово «три»: оно подразумевало «три буквы — ХТБ — храни тебя Бог». И ни одна, даже военная, цензура не потрудилась задаться вопросом об этом «три»: порой письма с фронта приходили сплошь изгаженные черной тушью цензора, но в конце непременно светилось: «Три». Мы с сестрой выросли под сенью этого светлого и дорогого слова. И в каждой поездке-путешествии по городам, которые устраивала нам мама, мы обязательно шли в храм. Пусть пока еще не молиться, а только «слушать хор», но они запомнились на всю жизнь — и резной терем Николо-Хамовнического, и древние кружева Патриаршего в Переделкино, и светлый шпиль Никольского собора возле Мариинского театра в Петербурге, и грозная мощь Александро-Невской Лавры, и целый город церквей в Сергиевом Посаде, и высоко на горе — легкий, как южный кипарис, храм в Сочи (туда мы попали под праздник Илии Пророка, и до сих пор в моей памяти звучит совершенно необычный распев акафиста: «Радуйся, Илие, великий пророче, Втораго Пришествия Христова славный предтеча!»).
Внутренняя религиозность нашей семьи дарила детям не только любовь к прекрасному (церковной архитектуре и пению), но и воспитывала Христианские нормы жизни. Я помню, как бабушка обмолвилась однажды: лишившись мужа в 1936 году, она «поцеловалась с мужчиной» единожды в жизни — то было пасхальное целование в храме. А ведь была она редкой красавицей, и вряд ли новое замужество явилось бы для нее проблемой, не говоря уже о возможности случайных связей. Но она жила — по слову Апостола Павла: «Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им оставаться, как я…» (1 Кор. 7, 8).
В доме нашем не было Евангелия. Но однажды оно появилось — пусть и на один вечер, на одну ночь. В тот памятный день мамина приятельница — преподавательница пединститута — принесла нам дореволюционное карманное Евангелие и предупредила: «До утра». Я до сих пор не пойму, как успели мы прочитать его за ночь. Господь помог. Но к утру я была родившейся заново: я стала сознательно, убежденно верующей. В школу летела, совершенно не чувствуя безсонной ночи, окрыленная появившимся в моей жизни смыслом: жить по Евангелию. В тот день, прямо из школы, я отправилась на вечернюю службу в кафедральный собор. И несколько лет, сначала в родном Курске, а потом и в Ленинграде, в годы учебы в университете, время от времени тайком (то были атеистические 1970-е) ходила в храм, наслаждалась церковным пением, слушала проповеди и считала себя глубоко верующей. До тех пор, пока не произошло в моей жизни печального события: умерла любимая бабушка. В сороковой день по ее смерти сестра пошла в один из курских храмов отслужить панихиду, и молодой священник, заметив ее заплаканное лицо, подошел и спросил, что у нее произошло. Разговорились. Речь зашла и обо мне — сестра сказала, что я учусь в ЛГУ. Узнав, что — на журналистике, священник произнес: «Не бывает в жизни случайных встреч. Я тоже учился на журфаке ЛГУ. Вылетел в конце первого курса».
И сестра срочно вызвала меня домой и привела к отцу Валерию Лапковскому. А тот с ходу огорошил вопросом: «Исповедуетесь? Причащаетесь? Нет??? Так какая же вы верующая?!»
Сегодня я благодарна Господу за то, что во время моих духовных исканий Он посылал мне мудрых духовных наставников, без которых путь к Богу очень труден.
В те дни знакомства с отцом Валерием я впервые поисповедовалась и причастилась Святых Таин. Отец Валерий рассказал нам свою историю: поступив в ЛГУ и чувствуя тягу к Богу, он посещал храмы, намереваясь держать экзамены в Ленинградскую Духовную семинарию, но его вторая жизнь, которую он особенно и не скрывал, быстро стала известна в деканате. Осмеяв студента Лапковского в университетской многотиражке, его исключили из ЛГУ. Тогда он предпринял отчаянную попытку прорваться в американское посольство. Попытка не удалась: Валерия отправили в психиатрическую клинику. А когда выпустили, Господь свел его с тогдашним Епископом Астраханским и Енотаевским Михаилом (Мудьюгиным), бывшим ректором, а позже безсменным преподавателем Ленинградской Духовной Академии и семинарии. Под омофором Владыки Михаила Валерий набирался знаний и церковного опыта. Но рукоположил его все же не он, а Курский Епископ Хризостом (ныне Митрополит на покое), славившийся безстрашием и неугодливостью перед светской властью и тем, что принимал в свою епархию «всех гонимых и отверженных» (его собственные слова, сказанные им моему мужу и мне, когда мы, в свою очередь, оказались в подобной ситуации). Так и стал отец Валерий клириком Введенского храма города Курска, а мы с сестрой — его верными прихожанками. Моя сестра Надежда стала петь в церковном хоре, я присоединялась к ней, приезжая из Питера на каникулы и праздники.
В ту первую встречу отец Валерий дал мне и первое журналистское задание: посетить возможно большее количество питерских храмов, послушать в них проповеди, оценить, сравнить и отразить все это в письменном отчете ему. Забегая вперед, скажу, что итогом этих походов лично для меня стал выбор храма, к приходу которого я присоединилась: храм Ленинградской Духовной Академии.
Здесь же нашла я и лучших, по моему мнению, проповедников — ректора Академии Епископа Кирилла (ныне — Патриарх Московский и всея Руси) и иеромонаха Ионафана, регента хора, который проводил по воскресеньям после службы воцерковительные беседы для прихожан. А вскоре я услышала и дивные вдохновенные и к тому же наполненные глубоким богословским содержанием проповеди Владыки Михаила, который несколько раз за учебный год приезжал из Астрахани (а позже — из Вологды) читать лекции в ЛДА. Благодаря инициативе отца Валерия произошло и личное мое знакомство с Владыкой Михаилом, но об этом чуть позже.

Студентка университета Марина Иванова перед входом в Ленинградскую Духовную Академию, 1979 г.

Так, продолжая учиться в ЛГУ, я получала не менее важное, пусть и неофициальное, духовное образование. Я приезжала в маленький храм ЛДА и каждый вечер, и в дни великих и больших праздников. Меня знали уже все семинаристы и священники, и к каждому из них я могла обратиться с любым вопросом. В этом храме все прихожане были свои, постоянные, и общая атмосфера была очень теплой. В здание Академии, затерянное в самом дальнем конце огромной территории Александро-Невской Лавры у кромки Обводного канала, не заходили экскурсанты и иностранцы, здесь не дежурила милиция, и все было по-семейному просто и радостно. По совету отца Ионафана, стремившегося приблизить жизнь церковной общины к первохристианской Церкви, все прихожане исповедовались и причащались по возможности каждый воскресный и праздничный день, в том числе и на Пасху. Я не была исключением. И даже в дни экзаменов, если они совпадали с церковным праздником, прорывалась в экзаменационную аудиторию первой, а после летела по прямой ветке метро на службу в свой любимый храм. Это было самое счастливое время моей жизни!
Как и мой первый духовник отец Валерий Лапковский, я не стремилась скрыть свои убеждения, более того — всегда ввязывалась в религиозные споры, отстаивала свою точку зрения. Но так случилось — никто не выдал! На тумбочке в комнате общежития у меня стояла Казанская икона Божией Матери, написанная, наверное, в XIX веке на металле. Эту икону я обнаружила в тумбочке, вернувшись в свою пустую и отремонтированную летом комнату после каникул. Как она там оказалась — знает лишь Бог.
Другое Божие чудо случилось зимой. Выполняя наказ отца Валерия посетить все действующие питерские храмы, я оказалась в Смоленской церкви на одноименном кладбище. Во время чтения священником на Литургии поминальных записок меня поразило, что почти в каждой заупокойной стояло имя блаженной Ксении. «Кто это такая и что значит — блаженная?» — думала я. После службы отправилась погулять по кладбищу. Поросшее вековыми деревьями, застывшими в снежных сугробах, оно пленяло и не отпускало от себя, несмотря на ощутимый мороз. Тропинка привела к маленькой часовне, запертой большим висячим замком. В отличие от прочих могил и надгробий, здесь не было никаких надписей. Как некрасовская Дарья, не в силах отойти, я «стояла и стыла в своем заколдованном сне». И вдруг увидела около себя старушку в накинутом на голову сером платке. «Бабушка! — обрадовалась я. — Вы не знаете, что это за часовня?» Она ответила: «Здесь похоронена блаженная Ксения. Молись ей. Пройдет десять лет, и ее причислят к лику святых». Посмотрев на часовню, я тут же вспомнила свою только что умершую бабушку, подивившись совпадению имен, и хотела спросить у старушки, что означает слово «блаженная». Но ее уже не было. Ни рядом, ни на пустынной дорожке.
В вихре дней и событий я забыла о странной встрече, да и о Ксении с прилагательным «блаженная» тоже. Вспомнила я об этом лишь через десять лет, когда созванный в 1988 году по случаю Тысячелетия Крещения Руси Поместный Собор Русской Православной Церкви причислил к лику святых блаженную Ксению Петербургскую. В то время я была уже женой священника, матушкой, и в полученных из епархии материалах Собора прочла, наконец, житие дивной подвижницы, с которой так непостижимо свел меня Господь.

Продолжая учиться в университете, я постоянно бывала в храме Ленинградских Духовных школ. Иногда со мной на службы ходили подруги и друзья — кто из любопытства, а кто и с какими-то своими духовными просьбами. Конечно, поддерживали меня в моих убеждениях далеко не все. Большинство было безразлично к религии, были и убежденные коммунисты-атеисты. Но, повторяю, никто не выдал, не донес начальству. Все-таки журналистика — это особая профессия, особое братство безкорыстных и честных людей. Такой, во всяком случае, она была в годы моего студенчества. Некоторые однокурсники привозили из дома и дарили мне старинные иконы. А живущую со мной в комнате подругу я даже окрестила — с помощью того же курского отца Валерия. Однажды у одного из наших ребят тяжело заболела невеста — из-за кровоизлияния в мозг ей сделали трепанацию черепа. Володя прибежал ко мне, прося помолиться за больную. «Пойдем вместе в храм», — предложила я ему. «Пойдем, — согласился он. — Только я тебя на улице подожду, я ведь некрещеный». Вернувшись в общежитие, Володя показал мне «Забавную Библию» Лео Таксиля — и спросил, что с ней сделать: может, подарить в библиотеку? Я посоветовала ему уничтожить эту пародию на Священное Писание. И он, разорвав ее на мелкие кусочки (чтоб уж нельзя было прочесть), с воплями и приплясываниями долго спускал ее в гудящий мусоропровод. И в тот раз, и в следующий (вторая трепанация) с невестой его все обошлось благополучно. Я предложила ему креститься. Он согласился, и я стала рассказывать ему об этом Таинстве. Но когда дошла до того, что крещение смывает все предшествующие грехи человека, Володя воспротивился: «Как же это? Грешил — я, а мне это прощают? Нет, я сам должен за все ответить!» И сколько ни пыталась, не смогла я его убедить ни в этот раз, ни в дальнейшие годы нашей долгой переписки. Он благополучно женился на выздоровевшей невесте, они родили двоих детей, крестили их, но глава семейства и поныне живет некрещеным…
После знакомства с отцом Валерием я стала соблюдать посты. Во время Рождественского поста у одной из моих соседок по комнате был день рождения. Она принесла большую коробку шоколадных конфет (роскошь по тем временам!), разделила их на три части (мы жили по трое в комнате) и положила мою часть мне в тумбочку. Так я и смотрела на них весь пост, ежедневно по несколько раз открывая тумбочку, чтобы взять тетради, а в день Рождества с удовольствием съела.
По неведению я совершила грех в том, что посетила сектантское собрание. Это заслуживает отдельного рассказа.
Мы встретились в петербургском храме Александро-Невской Лавры. Он подошел ко мне после Литургии, когда я направлялась к выходу. Молодой еще, лет тридцати пяти, мужчина, с приветливой улыбкой, слегка заикаясь, спросил, читала ли я Библию. Сейчас бы я сразу поняла, кто передо мною. А тогда… Я только что начала учебу в университете. Я жаждала новых знаний, и новых общений, и вообще всего нового, только-только начиная открывать кладезь религиозного познания, ходила по питерским храмам, жадно слушала проповеди. Другого источника познания не было: конец 1970-х, время жесткого государственного атеизма. Но Библию я уже читала, просиживая вечерами в читальном зале библиотеки ЛГУ. И теперь, оказавшись под низким питерским небом с холодными осенними тучами вместе с моим неожиданным собеседником, я не чувствовала ни пронизывающего ветра, ни срывающегося мелкого острого дождя. Мы бродили по лаврским аллеям, превращенным в городской парк, по узорчатым мостикам Обводного канала, изредка присаживаясь на скамьи, и разговаривали, разговаривали — до самых вечерних сумерек.
Мой собеседник оказался членом секты адвентистов седьмого дня (которую он, конечно, называл «церковью»). Наши встречи стали регулярными. Я не боялась посещать его комнату в большой коммуналке совсем рядом с Исаакиевской площадью, с интересом слушала его рассказы об адвентистах и их пророчествах и наконец согласилась съездить на собрание их общины в маленький пригородный поселок.
Собрание адвентистов произвело на меня удручающее впечатление. Я ожидала встретить таких же горящих верою людей, каким был мой знакомый Алекс. Вообще-то настоящее имя его было Владлен (от Владимир Ленин), но уже во взрослом возрасте он сначала принял Православное крещение с именем в честь святого Александра Невского — отсюда и его любовь к Александро-Невской Лавре, и плохо скрываемая ностальгия по утраченному Православию, которое он поменял на новое религиозное убеждение и, стыдясь Православного имени Александр, стал именоваться Алексом…
Широкие приветливые улыбки, обращение друг к другу словами «брат», «сестра», взаимные целования знакомых и не знакомых между собой людей не помогли мне, как надеялся Алекс, влиться в их коллектив. Напротив — с порога появилось все усиливающееся чувство искусственности происходящего. Хотя я, как понимаю теперь, была идеальной кандидатурой для адвентистов: уже верящая в Бога и ищущая Его познания, но еще не имеющая духовных руководителей, равно как и близких друзей в огромном, прекрасном, но пока чужом городе. Меня усадили рядом с Алексом в середине комнаты-зала на ряд откидных стульев, какие обычно стоят в сельских клубах. На сцену поднялся «старший брат» и предложил всем встать и прочесть хором молитву «Отец наш Небесный…». Затем все снова сели, а «старший брат» (это было официальное наименование руководителя общины) прочитал маленький отрывок из Библии и стал вызывать сидящих в зале с просьбой рассказать, как они понимают услышанное. Вызванные вставали и понимали все правильно: отвечали они, как плохие отличники, вызубренными кусками чужого текста. Потом все снова встали и под аккомпанемент разбитой дореволюционной фисгармонии пропели «псалом» — убогостью стихосложения и примитивностью мелодии достойный младшей группы детского сада. Потом снова — отрывок из Библии, заученный комментарий, детская песенка про Бога… Я едва досидела до конца, борясь с дремотой и головной болью. Настал момент «преломления хлеба» (имитация Тайной Вечери Спасителя). Принесли обыкновенные батоны — белые булки из ближайшего магазина. «Старший брат» поломал их на куски, и его помощники разнесли подносы с этими кусками по рядам сидящих людей. Несмотря на голодные вопли желудка и игрушечность происходящего, я отказалась принять участие в странной мистической трапезе: что-то говорило мне, что этим унижается величие Бога.
Результатами неудавшегося приобщения меня к «истинной вере» Алекс был очень огорчен. Как выяснилось, он готовился принять новое крещение у адвентистов, а для этого ему необходимо было привлечь в секту новых членов. Он обещал подарить мне Библию, звал меня посетить с ним Тулу, где был центр всех адвентистов Советского Союза и, по его словам, очень умный, прошедший стажировку то ли в США, то ли в Канаде пресвитер. Я отказалась. Хотя приятельские отношения с Алексом сохранились, мы иногда встречались, а позже, когда моя учеба в Питере закончилась, переписывались. Он все-таки принял адвентистское крещение, но в его письмах все чаще сквозило разочарование. Да и немудрено: ведь главное пророчество адвентистов о скором конце света (само слово — адвентус — переводится как «пришествие») очередной раз провалилось.
С католическим храмом было приключение похлеще. За мной взялся ухаживать аспирант из Танзании. Этот яркий негритянский аспирант пребывала в России уже много лет, учась сначала в Воронеже на курсах русского языка, затем в МГУ и вот теперь — аспирантура ЛГУ. Он говорил, что главная мечта его жизни — революция в Танзании, и для ее осуществления он изучил полное собрание сочинений В.И. Ленина; однажды, зачитавшись, он шел с томом вождя по улице и попал под трамвай. С тех пор, видимо, в голове экономиста, окончившего прежде того, по его словам, богословский факультет в Сорбонне, что-то щелкнуло, и на языке поселилась одна фраза, которую он выкрикивал зычным голосом везде, где появлялся — в университете, коридорах, на общежитской кухне, в магазине, в троллейбусе, на почте… Ничего не подозревавших людей внезапно оглушал вопль: «Здравствуйте! Миша пришел! Международный представитель!» Так появился он однажды и в нашей комнате. За окном темнел ранний зимний вечер, я сидела под настольной лампой, не зажигая верхнего света, а на кровати мирно спала, собираясь с силами для ночной подготовки к экзаменам, моя однокурсница. Склонившись над нею, Майкл-Миша долго качал головой и шептал: «Почему человек спит? Еще только шесть часов!» И вдруг завопил: «Вставай! Миша пришел! Международный представитель!». Русская девочка из Эстонии Маша распахнула глаза, увидела перед собою черное лицо и не менее отчаянно закричала по-эстонски: «Курат!» (что означало «бес»). Вот этот-то Миша настойчиво звал меня замуж, периодически объявляя то — что ему приснилась моя мама, благословляющая на этот брак, то — что к нему «явился Ангел и сказал: «Возьми Марину!». А однажды заявил: «Я пойду в посольство и спрошу: вы хотите революцию в Танзании? Тогда отдайте Мише русскую журналистку. Что вам важнее — одна русская журналистка или революция в Танзании?» Честно говоря, я струхнула. А ну и вправду — так поставит вопрос? И я согласилась… Нет, не замуж. Пойти с ним на Рождественскую службу в католический храм на Литейном проспекте. Мише там не удивились (вероятно, он был постоянным прихожанином). Но когда я, войдя, перекрестилась по-Православному, благочестивые католики расступились. На скамье мы сидели одни. Служба показалась мне совсем не праздничной. Мерные звуки органа, уткнувшиеся в свои молитвенники прихожане, проповедь пастора… Оживление случилось дважды: когда в храм вошли представители Православного духовенства, пришедшие поздравить католиков, и когда по рядам двинулся служка с блюдом для пожертвований. В то время в наших храмах на блюдо клали медяки да «серебро», но здесь невозможно было положить меньше рубля: блюдо было сплетенным из прутьев с большими прорехами, так что в нем удерживались только бумажные деньги. Так состоялось мое знакомство с католицизмом. Позже я узнала от духовника, что Православным запрещено посещать инославные молитвенные собрания, исповедовалась в грехе по неведению и больше никогда не нарушала это Апостольское правило.
А дружеские отношения с танзанийским революционером закончились весьма неожиданным образом. Я была уже знакома с моим будущим мужем, и однажды после воскресной Литургии мы поехали с ним на почтамт, там я получала «до востребования» особо важные для меня письма. Зайдя в огромный зал, мы
увидели в другом его конце Майкла-Мишу. Он тоже сразу
увидел нас и закричал в своей обычной звучной манере: «Саша! (Так он называл всех незнакомых русских мужчин.) Она тебя обманет! Она должна была ехать в Танзанию делать революцию! Но она меня обманула! И тебя обманет!» К счастью, у моего жениха оказалось здоровое чувство юмора. Мы вместе посмеялись над этим эпизодом, а чернокожий католик, которому я, конечно же, никогда ничего не обещала, вообще перестал с той минуты со мной здороваться.
Так, путем проб и ошибок, постепенно обретала я свой путь к Богу. В Духовной Академии был дружный коллектив прихожан, поддерживающих друг друга. Меня приняли в его члены после очередного происшествия. Я выбрала для себя храм Ленинградской Духовной Академии и семинарии из-за прекрасного хора и превосходных проповедников. Но было и еще одно обстоятельство. Храм был теплый, низкий — обычный зал, расположенный на втором этаже. А на первом, прямо у входа, была раздевалка, разделенная на две части: в одной висела одежда семинаристов и преподавателей, а в другой оставляли свои пальто прихожане. И хотя у входа дежурила работница семинарии, номерков она не выдавала — все раздевались и одевались сами. На зимних каникулах моя бабушка Тамара подарила и перешила на меня свое новое, шикарное по тем временам пальто из фиолетового драпа с норковым воротником. Вернувшись в Питер, я тут же отправилась на вечернюю службу в семинарию. А когда собралась уходить, оказалось, что мое пальто ушло раньше меня. На его месте висела какая-то древняя кацавейка. Прихожане ахали, сочувствовали, но что было делать? Натянув кацавейку, я собралась домой, и тут ко мне подошла женщина и предложила подарить свою шубу. Мы отправились к ней домой, и вот я уже подружилась со всей ее семьей — почти взрослой дочерью и маленьким сыном. Шуба пришлась мне впору, а у меня появились друзья, которых я стала навещать во все праздники. Елена Дмитриевна познакомила меня со своим дядей Федором Ефимовичем и его сыном Алексеем, аспирантом физмата ЛГУ, а также с другими своими многочисленными родственниками. Это было интеллигентное и хорошо воцерковленное семейство: их предки были церковными старостами, а кто-то даже и Архиереем. Алексей иногда приглашал меня в театры и на концерты, но держался как в XIX веке — строго на «вы» и на полшага сзади. Я и не подозревала о серьезности его намерений. По иронии судьбы он пришел в наше общежитие с букетом цветов и с намерением сделать мне предложение как раз в тот день, когда я выходила замуж в далекой Винницкой области. Алексея я больше не видела: закончив аспирантуру, он уехал работать в Западный Берлин. А с его родными поддерживала переписку и даже ездила в гости до конца их земной жизни.
В следующий мой приход в ЛДА меня встретили очень радостно (сказали — боялись, что происшествие с пальто заставит меня перестать к ним ходить) и вручили собранные студентами и преподавателями деньги на новое пальто. Благодаря этому происшествию у меня появилось много новых друзей, среди которых была и сестра моего будущего супруга Нина. Вот где — не было бы счастья, да несчастье помогло!
Надо, наверное, напомнить, что в те годы общение верующих, какие-то собрания вне стен храма были строго запрещены властями: это считалось религиозной пропагандой. Тем не менее мы, прихожане, часто встречались у кого-нибудь дома или на даче, а сотрудники семинарии порой «подкидывали» нам билеты на концерты, куда ходили семинаристы. Мы, в свою очередь, писали поздравительные открытки любимым батюшкам и непременно получали дорогие нам ответы. У меня до сих пор хранится поздравление с Рождеством Христовым от Владыки ректора — тогда уже Архиепископа, а ныне — Святейшего Патриарха Кирилла.

См. также

Марина Захарчук

18.01.2011