Новая жизнь в Новеньком

Матушка Марина Захарчук.

См. также

Из «Записок матушки».

Мы продолжаем публикацию глав из воспоминаний матушки Марины Захарчук. Матушка Марина живет в селе Новенькое Ивнянского района Белгородской области, где служит в Михаило-Архангельском храме ее супруг, священник Лука, они воспитывают пятерых детей. А еще матушка сотрудничает с «Белгородскими епархиальными ведомостями» и пишет глубокие и поэтичные рассказы, воспоминания…

Я часто возвращаюсь памятью в те последние дни октября, когда получила в Ленинграде короткую телеграмму: «Село Новенькое Ивнянского района Белгородской области. Приезжай». Я уже знала о назначении в Валуйки, и какое-то село, пусть оно и «новенькое», было как гром среди ясного неба. Помню первую мысль, сверкнувшую молнией среди этого грома: «Я же корову доить не умею!» Мне казалось тогда, что жить в селе — это обязательно иметь хозяйство и главное — корову.
И вот я выхожу из поезда на вокзале в Белгороде, ищу автостанцию. За плечом у меня — все мое имущество, моя гордость — красного цвета, с серебряными струнами болгарская гитара «Орфей». Эта гитара сыграла вскоре отрицательную роль: селяне, увидев новую матушку с гитарой наперевес, не пришли на службу, ехидно прокомментировав церковной старосте этот свой поступок: «Да у вас теперь там всё под музыку будет, матушка ж — с гитарой». Позднее я хотела купить пианино. В сельмаге о таком товаре, разумеется, не слыхали, но у церковной певчей сестра работала продавцом в райцентре. Я попросила певчую справиться у сестры о возможности заказа инструмента из Белгорода, на что певчая ответила: «Да ты что? Чтоб матушка играла? Мы такого не допустим!»
На автовокзале в Белгороде меня нашел муж, и вот уже мы выходим из автобуса, чуть-чуть не доехав до Ивни. Дальше, до Новенького, надо добираться самим.
На грунтовой дороге — месиво из глины и мокрого снега. По сторонам — припорошенные ранней зимой гигантские черные муравейники мерзлой сахарной свеклы и копошащиеся возле них люди в серых фуфайках.
Указатель: «Новенькое — 12 км». Не дождавшись попутки, идем пешком. Силы тают с каждым шагом (к этому времени я уже была беременна). На полдороге появляются домики. Это небольшая деревня со смешным названием Круглик. Стучимся в крайний дом. Хозяин-дед недоверчиво выглядывает из-за оконной занавески. Объясняем, кто мы такие, просимся передохнуть. Не верит: «Да рази ж ты похож на батюшку?» Не пускает. Плетемся дальше. Промокли и продрогли до костей. Километра за три до села нас подбирает грузовик.
Староста храма определяет нас на квартиру к одинокой пожилой женщине. Баба Поля все время улыбается, она понравилась мне с первого взгляда. Но все же перспектива жизни под чужим присмотром, через ситцевую занавеску от комнаты хозяйки (дверей в деревенских домах, состоящих из трех смежных комнатушек, не предусмотрено: без них теплее) не слишком радует.
Почти сразу после нашего приезда и моего знакомства с хозяйкой батюшка отправляется на вечернюю службу. А я остаюсь готовить ужин. Была пятница. «Что бы приготовить постного?» — спросила я бабу Полю. «А ты сделай вагретику с квасулями», — посоветовала она. Долго пыталась я разобраться в рецепте неизвестного мне кушанья, пока наконец поняла, что это — винегрет с фасолью.

Таким встретил молодого священника Луку и матушку Марину Михаило-Архангельский храм в селе Новенькое.

Первое время моему мужу приходилось быть переводчиком в моих разговорах с селянами. Сегодня я могу сама написать исследование деревенской лингвистики. Меткость народных выражений поразительна! Вот летом соседка принесла нам целую сумку стручков зеленого горошка. Его едят здесь, как семечки. «Мы его берёмами берём!» — объяснила она. Оказывается, председатель колхоза разрешил колхозникам брать с поля плоды их труда — горох, кукурузу, свеклу, но только не на транспорте, а — сколько унесут в руках (мудро рассудив, что не разреши — все равно будут воровать). На корм колхозным коровам шла, в основном, зелень — молодые побеги кукурузы, плети гороха. Но ведь и домашние коровы любят лакомства! И вот их хозяйки тащат с поля «беремы» — то есть, столько, сколько возьмется (берется), поместится в фартук и в обхват рук. Потом эти беремы обирают: стручки гороха — детишкам и себе, а ботву — коровам.
Однажды меня привело в восхищение высказывание невестки в адрес свекрови: «Запилатила она меня совсем!» Какая начитанная — подумала я, — и Понтия Пилата знает. А потом вдруг выяснилось, что «запилатила» — от слова «пила», в смысле: запилила, замучила упреками. Одного из наших соседей по улице все называли Йориком, и я уж, было, подумала, что его родители назвали сына в честь Шекспировского «бедного Йорика». Увы, и тут все оказалось проще: так переиначили селяне имя Юрий: Юрка — Йорка, Юрик — Йорик.
А чего стоит выражение «вздуй свет»! В старину, когда жили без электричества, да и спички были роскошью, по утрам раздували (вздували) тлеющие в печке угольки и от них зажигали новый огонь, лучинки, свечи. Так и осталось в деревенском говоре: «вздуй свет». Мне рассказали забавную историю. В годы первых пятилеток молодежь из Новенького отправилась осваивать Дальний Восток. Там они работали в каком-то цехе, и вот однажды вечером вырубился свет. Вызванный электрик отправился искать причину, оставив девушек в цехе с тем, чтобы они дали ему знать, когда появится электричество. Вскоре вспыхнули лампочки, и девчата дружно закричали: «Уздулося!» Перепуганный электрик кувырком скатился с лестницы: он решил, что вздулись плавящиеся провода.
Моя соседка баба Катя по прозвищу Катанова часто рассказывала мне веселые и грустные истории деревенской жизни, когда вечерами я сидела с ней на лавочке, покачивая коляску с очередным младенцем. Ее смешило мое непонимание деревенских слов, и за это она часто называла меня «туркой». Однажды я спросила ее о ком-то из деревенских жителей с непривычной фамилией: может, это приезжие? Да нет, ответила баба Катя, наши они, новенцы, «вот только дед ее бабку брал издалече, она была полячка». И, посмотрев на меня с сомнением — правильно ли я поняла — уточнила: «Не Поляшка, а полячка, поняла?» Я кивнула и уточнила: «Ну да, полька». Баба Катя повысила голос: «Я ж тебе кажу: Поляшка — это имя. А то — полячка, земля такая есть». — «Ну да, — уперлась я, — только не полячка, а полька». Баба Катя аж палкой на меня замахнулась: «Турка ты! Полька — это Поляшка, Пелагея, Полинка, а она — полячка! Вот же турка!»

Утром 31 октября 1980 года я впервые была на службе в Михайло-Архангельском храме села Новенького. Служба произвела на меня удручающее впечатление. Холодный нетопленный каменный храм, бабульки в насупленных на глаза теплых платках (которые почему-то здесь называют матрешками) — ни одного интеллигентного лица, и такой же серый, словно замерзший хор, долго тянущий на одной ноте: «Го-спо-ди-и-и, по-оми-илуй!». В этот день праздновалась память святого Апостола и Евангелиста Луки: день Ангела моего мужа. В тот день он совпал с Димитриевской родительской субботой. Церковные столы ломились от хлеба, сладостей, молока, яиц… После службы староста вручила мне несколько буханок хлеба, банку молока и полведра яиц. После полуголодной жизни в студенческом общежитии это была неслыханная роскошь. И только некоторые бабульки, поглядывая на старосту, осуждающе качали головами. Позже я узнала, что раздавать хлеб и прочую снедь с панихид — по традиции должна была матушка, то есть я. Когда мы вернулись домой, наша квартирная хозяйка шепнула, что остальные яйца сдадут в магазин, а горы хлеба пойдут на прокорм скота. Это сообщение привело меня, мягко говоря, в недоумение: ведь это не просто хлеб — а жертва, освященная заупокойной службой. Позже, когда отец Лука приобрел

Вот в таком доме в селе Новенькое семья священника поселилась в 1980 году.

авторитет, изменились и некоторые порядки в нашем храме. Мы стали раздавать панихидную снедь не только труждающимся и поющим в храме, но и всем нуждающимся, а иногда отвозили все продукты в близлежащий дом престарелых. Сегодня, к сожалению, в находящихся рядом с нашим селом домах престарелых отказываются от продуктов из храма, мотивируя это новыми санитарными нормами. А жаль! Надо было видеть радость стариков, которым дороги были не столько продукты, сколько не жданное ими внимание к их жизни.
С первых же дней мы стали искать себе квартиру и вскоре нашли домик, хозяйка которого была матерью священника, служившего в Сергиевом Посаде (тогдашнем Загорске). На зиму она уезжала к сыну, а весной приезжала сажать огород и жила в деревне все лето и осень в летней кухне во дворе дома, в котором она разрешила поселиться нам. Дом оказался старый, стоящий на горе, к тому же — не слишком аккуратно построенный: в щели пола и окна свистел ветер и даже забивался снег. Потолки — такие низкие, что я доставала до них полусогнутой рукой. Я чувствовала себя в этом домишке, где к тому же в двух комнатах не было окон, как в посылочном ящике, особенно когда отключался свет и днем бывало почти так же темно, как ночью. Староста привезла нам тонну угля, сказав, что этого должно хватить на всю зиму. Уголь кончился через месяц, и если бы не добрые люди, поделившиеся с нами своими запасами, то пришлось бы нам возвращаться к хозяйке. Огромная русская печь, занимавшая чуть не полдома, отчаянно дымила, отказываясь греть, и пришлось прямо зимой ломать ее и строить новую — уже не печь, а легкую плиту-грубку. В первый же день работы печник, кроме денежной платы за трудодень, потребовал «магарыч», то есть — рюмку к ужину. У нас была бутылка шампанского, привезенная из Питера. Иван Давыдович пригубил и сплюнул: «Что это за бурячный квас? Ты мне самогон давай!» Позже этот печник, у которого были золотые руки, но скверный характер, нередко помогал нам в обустройстве дома, и каждый раз требовал «магарыч», за что наш маленький сынишка звал его «дядя Магарыч Давыдович».
Через несколько служб (я, несмотря на приглашение старосты, просто стояла в храме с прихожанами: казалось немыслимым подняться на клирос и петь с таким хором) ко мне подошла небольшая делегация. Улыбающаяся бабулька выступила вперед и от имени всех произнесла: «Матушка! Вы с батюшкой нам всем так понравились! Чтоб вам тут и помереть!» Хорошенькое пожелание! Потом, дома, все та же соседка баба Катя растолковала нам его смысл: так безхитростно нам пожелали остаться в Новеньком на всю жизнь. Что пока сбывается…

Вскоре после начала нашей службы на приходе я вернулась в Питер: приближалась сессия. Я уже успешно сдавала зачеты, как вдруг меня вызвали в деканат. Новый декан — имени его я сегодня не помню — сразу же спросил:
— Почему при поступлении в университет Вы скрыли, что Вы — верующая?»
Вопрос сбил с ног. И все же нашлась я быстро:
— А разве в анкете, которую я заполняла, был вопрос о вероисповедании?
— Нет, конечно, но… должны же Вы были понимать, что наш факультет — идеологический, и ни о какой религии не может быть и речи!
— Я вижу себя в будущем пишущей о литературе, искусстве, культуре… При чем здесь моя религия?
— О чем бы Вы ни писали, Вы как советский журналист остаетесь работником партии! Мы не можем Вам выдать диплом, какими бы знаниями и умениями писать Вы ни обладали. Госэкзамены Вы не сдадите. Мы не имеем морального права поставить Вам положительную оценку по научному коммунизму.
Это был скандал! Не только на весь университет — на весь учебный мир. На факультете журналистики ЛГУ уже было два случая исключения студентов за их религиозные убеждения. Валерий Лапковский — с 1-го курса и студентка-третьекурсница, которая так же, как и я, стала матушкой. Но довести идеологического врага почти до выпуска! Я представляю, какая головная боль была у университетского начальства. Меня не раз ставили в пример как отличницу учебы, а куратор нашего курса П.Я. Рыкованов как-то на собрании во всеуслышание заявил, что «студентку Иванову можно без колебаний прямо сейчас отправить работать в «Правду». Петр Яковлевич вообще всегда выделял меня и предлагал после четвертого курса практику в любой — по моему выбору — социалистической стране с перспективой остаться там работать. Я отказалась, так как уже была замужем и опасалась, что при оформлении документов будет обнаружено место учебы моего мужа. Когда дело мое приняло огласку, тот же Петр Яковлевич просто перестал замечать меня…
Декан предложил мне тихо уйти по собственному желанию. Я отказалась. Тогда он, помолчав, сказал, что есть возможность и доучиться. Для этого соберется партийно-комсомольское собрание, на котором я должна буду сказать, что вышла замуж по любви (мол, любовь зла), но убеждений мужа не разделяю. Тогда, пообещал он, меня простят и дадут возможность доучиться. Сегодня я думаю, что это была ложь: меня все равно исключили бы, просто у факультета было бы оправдание перед начальством выше. Но я не могла согласиться с таким вариантом.
— Вы член партии? — спросила я декана.
— Да, конечно!
— А если бы сейчас сменилась власть, и Вам нужно было бы отречься от партии — Вы так и сказали бы: был в партии по долгу службы, но ее убеждений не разделяю? (потом, кстати говоря, так и сделали многие коммунисты).
Разговор был окончен. Партийно-комсомольское собрание прошло без меня. Мой духовник посоветовал мне не ходить на него, не волноваться лишний раз, заботясь о будущем ребенке. За день до собрания я сдала комсоргу свой комсомольский билет. Преподаватели и студенты почти единогласно (при одном воздержавшемся) проголосовали за исключение меня из комсомола. Исключение с идеологического факультета, по идее, теперь должно было произойти автоматически. Но — не произошло.
По совету отца Льва я написала письма-жалобы в Совет по делам религий при Совете Министров СССР, в Министерство образования и в Комиссию партконтроля при ЦК КПСС. И сама сходила на прием к ленинградскому уполномоченному по делам религий. Он долго расспрашивал меня, убеждал в пагубности религии и обещал разобраться. Из Министерства образования и Совета по делам религий пришли ответы: исключать меня не имеют права. Позже ректорат письменно подтвердил это заключение. Меня даже вызывали в Смольный, но туда я не попала, так как в назначенный день была в Новеньком. А Владыка Хризостом прислал мне на адрес университета телеграмму со словами поддержки. В ту пору такой поступок требовал мужества.
Многие приятели, особенно наше студенческое братство, поддерживали меня и сочувствовали в нелепости сложившейся ситуации. Однако высказать свои мысли открыто не решился никто. Ни тогда, ни позже — никогда не осуждала я своих товарищей по факультету. Выступить в мою поддержку — значило распрощаться с факультетом следом за мной. И я была удивлена и тронута до слез, когда через десять лет, на нашей встрече в Доме журналистов, куда пригласили и меня, моя сокурсница Оля Ширитон вдруг встала и от имени курса попросила у меня прощения за то давнее комсомольское собрание. Мы обнялись… Шел 1991-й год. Уже прошла Перестройка и празднование Тысячелетия Крещения Руси, уже возвращались Церкви и восстанавливались монастыри и храмы, уже транслировали по телевидению Пасхальную службу. И во мне загорелась надежда. Я подошла к Марине Бережной — она тогда работала на факультете — и спросила: «Как ты думаешь — теперь мне можно восстановиться, хотя бы заочно, и получить диплом?» Она покачала головой: «Нет. Это там, наверху — показуха, а у нас все осталось по-прежнему, все тот же идеологический факультет».

Ольга Ширитон обращается к матушке Марине Захарчук со словами покаяния. Санкт-Петербургский Дом журналистов, 1991 год.

В ту бурную зиму 1980-81 годов я, казалось, одержала победу в непростой схватке с университетским начальством (а вернее, с идеологической системой). Правда, после письменных заверений о возможности закончить учебу, устно мне все же было сказано твердое «нет» — по научному коммунизму мне не видать даже «тройки». Кроме того, забраковали тему моей дипломной работы, которую я писала с 3-го курса — «Религиозная публицистика Льва Толстого». Но главное, конечно, было не в этом. Я непременно вышла бы на госэкзамены и защиту диплома. Но… Именно в то время, когда должны были начаться эти испытания, у меня родился первенец. Сиделок и нянек у нас не было. Да я и сама не доверила бы малыша никому. И я вспомнила вековую мудрость, подкрепленную словами моего духовника: «Отступитесь. Господь устроит». И написала заявление об уходе по собственному желанию.
Когда я приехала в университет за документами, мне выдали узкую полоску бумаги, свидетельствующую о том, что с 1976 по 1981 годы я обучалась на факультете журналистики ЛГУ. И это — цена четырех с половиной лет отличной учебы!? Я отправилась на прием к ректору с требованием выдать мне лист с перечнем прослушанных курсов и моих оценок за экзамены. Меня с трудом принял кто-то из заместителей ректора. И долго допытывался, зачем мне такой документ, куда еще я собираюсь поступать. «Никуда, — ответила я. — Повешу на стенку: пусть дети видят, как училась их мать». Справку с оценками выдали. Она понадобилась мне лишь раз — при устройстве на работу в школу в должности руководителя кружка Православной культуры. А еще — я действительно показываю ее детям и внукам. Хотя даже в такой справке некоторые мои «пятерки» — например, по истории КПСС и марксистско-ленинскому учению о печати — исправили на «четверки» (очевидно, все еще опасаясь, как бы чего не вышло). В этой справке не хватает лишь двух предметов, по которым я действительно не сдавала экзаменов, — «научного коммунизма» и «научного атеизма». Сегодня — нет и самих этих предметов в университетском курсе. Поэтому на вопрос об образовании я отвечаю лаконично и твердо: «Факультет журналистики ЛГУ».
Хотя не менее важный и сложный факультет пришлось мне пройти на поприще сельской матушки. Этот факультет еще не окончен.

См. также

Марина Захарчук

04.03.2011