В память вечную будет праведник…

В Оренбурге помнят своих страдальцев за Христа.

См. также

Дом памяти

У Старого кладбища, что на проспекте Победы Оренбурга, высится необычное здание, похожее — и одновременно непохожее на Православный храм, увенчанное большим куполом, но без креста. Рука тянется перекреститься и опускается: нет, это не храм. Над входом вывеска: Дом памяти.
— А какой храм здесь был раньше? — спрашиваю смотрительницу Руфию Валиулину.
— Не было никакого храма. Это здание специально построено для того, чтобы все, кто когда-то жил в нашем городе, навсегда остались в памяти потомков. Идея эта возникла у Юрия Дмитриевича Гаранькина, референта по вопросам культуры при Главе города. Все началось с книг памяти по Старому кладбищу. Многие могилы не сохранились, и чтобы люди могли почтить память усопших родственников, мы вписали каждого человека (от начала двадцатого века) в книгу, на обложке которой стоит год смерти. А потом эта идея разрослась глубже, шире, и при музее истории города Оренбурга был создан этот филиал. Мы теперь увековечили память всех горожан, не только тех, кто покоится на Старом кладбище. Со временем выделились отдельные категории: «афганцы», чернобыльцы, павшие на Чеченской войне, милиционеры, погибшие при исполнении служебного долга.

В Великую Отечественную войну в Оренбурге было шестнадцать госпиталей. Мы выяснили в архивах имена всех умерших в госпиталях в те годы, установили памятники на четырех братских могилах. Братские могилы ухоженные, на них растут цветы. И рядом с кладбищем установлен видный издалека Вечный Огонь — монумент, символизирующий не гаснущую память о тех, кто отдал жизнь за свое Отечество. На высоких стелах списки тех, кто был призван на фронт из Оренбурга и погиб. А ниже — плиты с именами ветеранов войны, упокоившихся уже в мирное время.
Что интересно, на Старом кладбище находится могила отца виолончелиста с мировым именем Мстислава Ростроповича — заслуженного артиста РСФСР Леопольда Витольдовича Ростроповича, и когда знаменитый музыкант приезжал в Оренбург, заходил и к нам в Дом памяти.
— А есть ли в книгах памяти страницы, посвященные Православным священнослужителям, жертвам репрессий?
— Мы создали совместно с Оренбургской епархией книгу о тех, кто был репрессирован. В ней не только имена и даты, но и более подробные сведения о некоторых людях, например о священнике Макарии Квиткине…
— На Старом кладбище много захоронений репрессированных?
— Здесь их не хоронили. У нас за Уралом есть мемориал на том месте, где расстреляли очень много людей, там в основном и хоронили убиенных. Вот куда бы вам съездить!
- Я только что оттуда…
Взгляд падает на книгу о погибших в годы Великой Отечественной войны жителях Оренбуржья. И в разделе «Сакмарский район» в глаза так и бросилась запись: «Чердинцев Константин Фирсович, 1898 года рождения, погиб в 1943-м». Неужели — еще один родственник отыскался, двоюродный дед?

Уже вернувшись в редакцию, дозвонилась к теткам в родную Сакмару. И они подтвердили:
— Да, это был папанин (моего деда Михаила — О.Л.) старший брат. Папаня пропал без вести, а на Константина Фирсовича похоронка пришла. Папаня-то в сентябре сорок первого воевал под Ленинградом вместе с Петром Горбуновым (сыном убиенного в НКВД в 1938 году священника Михаила — О.Л.). Петр израненный, но вернулся, потом уж он умер. И он рассказывал мамане: «Мы с Мишей были в соседних окопах. И вот начался налет немецкой авиации, бомбы и снаряды летели сплошной стеной. Рядом со мной разорвался мощный снаряд, и я потерял сознание. Очнулся — лежу раненый в развороченном окопе. А там, где был Миша, от окопа ничего не осталось, огромная воронка. Меня увезли в госпиталь. Много наших там полегло, многих немцы взяли в плен, и наши тоже много немцев захватили. Что было с Мишей, успел ли он выбраться из окопа — не знаю…» Так вот он сказывал, и наш папаня так и остался для всех ни в живых, ни в мертвых. Наверное, если бы выжил, хоть какую-то весточку прислал бы…
…Зато теперь я хотя бы приблизительно представляю, как выглядел мой умученный в застенках НКВД прадед Фирс. Тетки сказали, что сын Константина Фирсовича Иван Чердинцев — одно лицо с дедом Фирсом! И точно такой же бородач…

На Старом кладбище

Как тяжело, наверное, Православным лежать в братских могилах — красивых, ухоженных — но под пятиконечными звездами!..
На братских могилах не ставят крестов,
Но разве от этого легче…
Нет, не легче — тяжелее! Меня всегда коробила именно эта строчка из известной и в общем-то такой хорошей песни Высоцкого…
По всему кладбищенскому полю кресты перемежаются со звездами, прикрепленными к памятникам и проржавевшим металлическим палкам. Гнилые палки и гнилые звезды. А от некоторых могил просто оторопь берет: звезда прибита поверх Православного креста!..
Я долго ходила от креста к кресту и не могла найти хоть одну могилочку с именем священника или монаха. Устала, заплутала и взмолилась вслух:
— Господи, выведи меня отсюда!
И тут же увидела пересекающую кладбище дорогу. Прошла несколько метров и ахнула от радости: с креста на меня смотрела последняя настоятельница Оренбургского Свято-Успенского монастыря игумения Таисия (в миру Татьяна Ильинична Смирнова), скончавшаяся в феврале 1930 года. Над табличкой с именем игумении маленькая иконочка Божией Матери «Умиление». А рядом похоронены монахиня Таисия, пережившая игумению на двадцать лет, и умершая 30 марта 1943 года монахиня Арсения. И, поодаль, еще две могилки, две сестрицы-монахини Алевтина и Магдалина. Вот кому я так спешила поклониться!..
Я еще не знала, что назавтра вспомню взгляд игумении Таисии как благословение на разговор о ее обители. И что снова вернусь сюда в поисках еще одной дорогой оренбуржцам могилки…

Василий Запечный

…Вот не повезло: в Православной гимназии имени святого праведного Иоанна Кронштадтского не оказалось на месте ректора, отца Георгия. И дожидаться батюшку нет возможности: последний день в Оренбурге, еще столько хочется успеть сделать!
— А пойдемте, если хотите, со мной в госпитальный храм! — предложила мне Людмила Федоровна, с которой мы только что познакомились у гимназии. И дорогой рассказала, что храм этот небольшой, но такой благодатный!
— Пришла к нам одна беженка из Ташкента и так обрадовалась: неужели храм в честь Святителя Луки Войно-Ясенецкого! Он ведь ее шестимесячной исцелил! У нее на голове появилась опухоль, девочка кричала от боли день и ночь. Врачи не могли ей помочь, и родители отнесли ее к чудо-хирургу, работавшему тогда в Ташкенте. И Войно-Ясенецкий сделал ей операцию, удалил опухоль. «С тех пор, — говорит, — вот уж сколько лет прошло, я состарилась — и не знаю, что такое головная боль!»
В ответ и я поделилась с Людмилой Федоровной тем, что услышала несколько лет назад в Мордовии, в селе Большое Игнатово. Батюшка Александр Никитин рассказывал о жившей в тех местах чудесной подвижнице, схимонахине Маргарите. Ее расстреляли большевики — да не до конца, выжила. Из-под земли ее откопали верные люди. И в память о расстреле на груди, в том месте, куда ударила пуля, у матушки осталась опухоль. Очень она болела, мучила матушку! А в молодости она в Ардатове (мордовском, не нижегородском!) встречалась с врачом Лукой Войно-Ясенецким и даже состояла с ним в переписке. И вот уже во время Великой Отечественной войны они встретились снова — знаменитый хирург-Архиерей и чудотворица-схимница. Келейница матушки и посетовала: «Владыка, вот ты столько людей исцелил, самые сложные операции делаешь, а матушка так мучается! Удалил бы ты ей опухоль на груди!» — «Конечно, конечно, давно бы сказали — хоть сейчас удалю!» Но матушка Маргарита отказалась от операции: «Владыка, у тебя и сан Архиерейский, и столько наград от светских властей и от Церкви, а у меня одна-единственная медалька от Господа — неужто мне ее лишиться!..» Так и носила эту «медаль» на своей груди до самой смерти…
— Какие люди были!.. — вздыхает Людмила Федоровна. — У нас в Оренбурге тоже был такой великий праведник, отец Василий. Он пришел в Россию с Афона, жил то на колокольне, то в подвале церковном. А потом одна вдова позвала его к себе жить. Все, мол, не один, да хоть не на холоде. Поселила его у себя за печкой, вот и прозвали его Василием Запечным. У нее-то дети были, голодали. Самим есть нечего, а тут еще один рот. Отец Василий дал ей какую-то денежку, она пошла, купила хлеба. И с тех пор хлеб у нее в доме не переводился.
…А в храме — маленьком и очень уютном — я познакомилась сразу с двумя своими тезками,  художницами Ольгой Рыжковой и Ольгой Вертей. Они расписывали Евангельскими сюжетами стену, а услышав, что приехала журналистка из «Благовеста», с радостью подсказали, где можно больше узнать об отце Василии.
— Валентина Макаровна Сергеева застала его живым, она хоть и старенькая, а память — дай Бог молодым такую! Записывайте ее телефон…

Двенадцать одежек Иустинии

А напоследок Ольга Вертей рассказала мне еще об одной оренбургской подвижнице — блаженной Иустинии.
— Я услышала о ней от одной очень хорошей бабушки, Веры. В 20-30-е годы по Оренбургу ходила блаженная Иустиния. Она не имела ни пристанища, ни крова и, в отличие от других блаженных, брала все, что ей давали, — но только от хороших людей. И те, у кого она не брала подаяние, очень огорчались и скорбели. А все одежки, что ей давали, Иустиния надевала на себя, одну поверх другой, и носила на себе большую тяжесть, сразу по десять-двенадцать платьев… Грехи людские носила.
— Однажды, — рассказывала бабушка Вера, — мама ее пригласила на ночевку. Мама была очень боголюбивая. И вот мама открыла перед блаженной шифоньер и говорит: «Любое платье выбирай и носи ради Христа!» И Иустиния выбрала самое лучшее платье, надела на себя.
Когда утром мама стала ее провожать, то попросила: «Благослови детей моих, скажи, какая у них будет жизнь!» А семья была большая — Вера совсем маленькая, да еще кроме нее десять, что ли, братиков и сестренок.
Был у Веры старший брат очень хороший. Вера не запомнила, что сказала блаженная другим деткам, помнит, что сказала ему: «А этот мальчик будет херувим!» А Веру просто погладила по головке и посмотрела в глаза долгим и таким проникающим в глубь души взглядом.
И вот получилось, что Вера из всех своих братьев и сестер одна дожила до глубокой старости. Держалась за веру до последнего своего часа и скончалась на Пасхальной седмице.
А тот ее старший братик в двенадцать лет простудился и тяжело заболел, воспалением легких. Мама его куда-то уезжала и не знала о том, что случилось с ее сыночком. И когда она приехала, сын встретил ее словами: «Мама, я только тебя дожидался. Я умираю». И умер, простившись с мамой. Вот и стал херувимом. Бабушка Вера говорила: «Когда я заказываю по этому братику панихиду, ко мне всегда большая благодать приходит!»
Был еще такой случай с Иустинией. Как-то в доме, где она ночевала, один мужичок решил подсмотреть, как она молится. Притворился, что спит, лежит тихонечко, не шелохнется, и ждет. А она сидит, опершись на палку, и молчит. Уже ночь глубокая, а Иустиния все не приступает к молитве. Потом поворачивается и говорит:
— Ну, и долго еще ты за мной наблюдать-то будешь?..
Так вот она внутренним взором прозрела, что он из любопытства пытался подглядеть.
А похоронили блаженную Иустинию на оренбургском кладбище, которое потом было снесено, и сколько ни пробовали — у нас ведь в безбожное время нередко строили на костях человеческих! — ничего на этом месте не смогли построить. Только и удалось на том месте сделать самочинную толкучку, а теперь там авторынок.

К отцу Василию

— Могилу отца Василия найти просто, — сказала мне Ольга Рыжкова. — Как зайдете на Старое кладбище, не доходя до могилы игумении Таисии поверните направо — и скоро увидите красивую могилку в голубой ограде. На том кладбище пожар был, много могил пострадало, а этот уголок огонь обошел, не тронул…
Мы говорим об Успенской обители, о ее последней игумении.
— Когда чекисты раскопали ее могилу, тело матушки оказалось нетленным. И говорят, будто бы она сейчас в земле и не лежит. Будто ее унесли куда-то, чтобы люди не устраивали паломничество к могиле.
(Уже вернувшись в Самару, я нашла в первом томе книги «Мученики и исповедники Оренбургской епархии XX века» более точную информацию: раскопана была могила не последней, а первой настоятельницы Успенского монастыря, игумении Таисии, в миру Татьяны Кононовой — обе игумении в постриге носили имя мученицы Таисии. И тело основательницы обители оказалось нетленным. В книге на стр. 89 приведено свидетельство Татьяны Аристарховны Дрошиной, 1900 года рождения: «Гроб с телом игумении Таисии я видела в Доме санитарного просвещения, где он был выставлен для всеобщей демонстрации. Я стояла в ногах гроба. Тело действительно не было подвержено тлену»).
— А еще не так давно это случилось, — продолжает Ольга Рыжкова. — Монастырские корпуса заняты военной частью. И вот как-то пришли туда священник Алексий Пареньков, он сейчас в Москве, и монахиня Варвара из сестричества при Димитриевском храме, вместе с военными зачем-то вошли в воинский склад — и обомлели: на стене такие дивные фрески, глаз не отвести! Так и осияло их. Стоят, молятся. А военные недоуменно переглядываются: чего это они?..
Через несколько дней мать Варвара одна пришла туда же, заходит в склад и ничего понять не может: стена сплошь покрыта той же унылой казенной краской, что и другие, нет никаких фресок.
— А где же, — спрашивает, — святые образа, зачем их закрасили?!
— Какие образа, нет здесь ничего, — ответили военные. — А мы прошлый раз думаем: что это церковники на пустую стену крестятся!
— А я не верю в это чудо, — не согласилась с Ольгой Рыжковой Ольга Вертей. — Я верю, что здесь проявила себя людская подлость. Просто военные взяли и закрасили фреску, чтобы потом сказать: нет, мол, здесь никаких икон. Чтобы не отдавать Церкви монастырские здания.
— В том-то и дело, что мать Варвара подошла к стене, внимательно рассмотрела и убедилась: краска старая, ничуть не отличается от той, что на других стенах. А уж мать Варвара человек опытный, ее не проведешь…
…И опять — вчерашнее искушение: не нашла могилу отца Василия. Уж до самого конца кладбища дошла, чуть не в каждую голубую ограду заглянула — нет, все не то! Да ведь и фамилия отца Василия мне неизвестна, и может быть, я не раз и не два прошла мимо…
И опять — уже в дальнем углу — прошу Божией помощи: «Господи, если угодно Тебе, Сам пошли мне человека, который покажет мне эту могилку!»
Тут как тут отыскались сразу трое. На могильном холмике не то сидят, не то лежат три опухших от вина человека, две женщины и мужчина. Они и меня-то не сразу заметили и не вдруг поняли, о чем спрашиваю.
— Вас-силий? Какой Василий?.. Дед твой, что ли?
— Да вроде того…
— А мы сами нездешние, ничего не знаем. А в каких годах он помер? В семидесятых? Во-он туда иди!..
Я не стала и возражать, что не знаю, в каком году похоронен отец Василий, но пошла куда указали. И про себя попросила: «Ну, отец Василий, раз уж я теперь твоя «внучка», помоги мне тебя отыскать!»
А искать и не пришлось. Тропинка сама привела прямо к голубой ограде с той самой могилой, и я увидела скромный крест с табличкой: «Здесь покоится Афонский старец схимонах о. Василий. Отошел ко Господу в 1940 г.»
Вот вам и семидесятые…

Василий Плакучий

И вот, наконец,  Валентина Макаровна Сергеева встречает меня в своей квартире. И, как опознавательный знак, — свежий номер «Благовеста» на полке книжного шкафа…
Валентина Макаровна начала неспешный рассказ:
— Отец Василий спасался на Афоне. Он был грек, но из обрусевших — звали его Василий Ионович Ожерельев. Был он очень горячий молитвенник. И так враг замутил, в чем-то его обвинили, и отца Василия стали гнать с Афона. Он уже в годах был и очень переживал, что придется ему уходить со Святой Горы. И тогда явилась ему Матерь Божия — или воочию, или он узрел Ее в сонном видении, я не знаю. Когда мне это рассказывали, я ничего не понимала, маленькой была. И вот Матерь Божия сказала ему: «Иди в мир!»
И пошел он в мир. Прошел восемьдесят городов и нигде не нашел то, что искал. Наверное, в 1934 году пришел он в Оренбург. Никольский собор единственный в городе оставался, где еще велась служба. Отец Василий стоял в притворе, молился и непрестанно плакал. Его так и прозвали: Василий Плакучий. У него слезы лились безконечно: он видел грехи каждого…
Женский монастырь уже к тому времени разогнали, а кельи оставались. И вот отец Василий ночевал то на колокольне Никольского собора, то в нетопленой келье разоренного монастыря. В келью зайдет — молится, молится, а потом и прикорнет. Морозы стояли такие сильные, у него даже волосы примерзали к стеночке.
А на Новгородской улице жили сестры Анна и Анастасия Масловы. Анастасия шла с базара и увидела: идет старичок согнутый, как Серафим Саровский, опирается на палочку. Она пришла домой и говорит Анне:
— Сестрица, что за старичка я сегодня видала! Точно как Серафим Саровский…
— А где ты его видала?
— А вот около водонапорной башни.
Там сейчас политехнический институт находится, в этом районе.
Однажды к отцу Василию в церкви подходит одна женщина, Васена, и говорит: «Отец Василий, я вдова, живу одна. Иди поживи у меня». А он голодный и уже так поизносился, монашеской-то одежды на нем и не осталось ничего, оборванный весь, в чем попало, и обувка еле дышит, дыра на дыре. Привела она его к себе. А изба ее стояла зады к задам с избой сестер Масловых. Васена на улице Халтурина, а они на Новгородской. Анастасия и узнала, что у Васены поселился тот самый старичок, похожий на Серафимушку. Сказала сестрице, а та и поднялась: «Ну пошли скорее к нему!»
Заходят к Васене в домик, отец Василий глянул — и хоть первый раз видел, по имени ее назвал:
— Анна! Я восемьдесят городов прошел, тебя искамши, а ты сама пришла!..
И стал он поучать Божественному. Васена, Анна, еще одна монашечка — не могу знать, может, и говорили как ее зовут, я забыла про нее, — Евангелие читали, а он их поучал. Тогда ведь малограмотные люди были. Духовную литературу безбожники уничтожали, храмы позакрывали, и негде было даже молитовку взять. Мы с братом знали «Отче наш» и «Богородицу», потому что мама нас приучила: каждое утро, как встанем, сегодня он вслух читает молитвы, завтра я.
Масловы позвали: «Отец Василий, айда к нам жить!» А тоже бедность была страшенная. У Насти было четверо детей, а муж примусы чинил. Сделали в сенях топчанчик и приютили отца Василия.

Божий сон

Так вот отец Василий стал поучать сестер, растолковывать Евангелие. И в один прекрасный день мать Анна увидела, как от отца Василия вылетел белый голубь, по комнате полетал — и ей внутрь, в грудь влетел. И после этого Анна заснула на трое суток. Все заметались, думали, она умерла. А там, где сейчас Дом советов, стоял Казанский собор — красоты неописуемой! И в нем служил Архиерей. Бросились к нему, позвали: «Владыка, что же такое: не то она умерла, не то спит. Отпевать ее или что…»
Архиерей помолился, поглядел на Анну и говорит: «Вы ее не трогайте, у нее Божий сон».
И трое суток она проспала. А когда проснулась, рассказала, что видела.
Какой-то святой старец переводил ее через огненное озеро. Видит Анна — озеро все огнем охвачено, и через него узенькая-узенькая дощечка проложена. До того узкая, что одна только стопочка на ней и умещается. Старец говорит:
— Анна, ты должна перейти через это озеро!
— Нет, я не смогу — боюсь!
— Не бойся, я тебе буду помогать. Иди потихонечку, не торопись.
Ступила Анна на дощечку и стала не шагать, а двигать по ней одной ногой, как будто на лыже скользила, а вторую волочила сзади. А старец подбадривал:
— Ну еще шажочек! Ну еще один!..
Вот так она и перешла на ту сторону. А там — зелень, цветы, трава, лес, птицы поют. И на опушке леса бродит стадо коз.
Старец ей велит:
— Анна, паси этих коз!
А они: на деревья прыгают, скачут, кругом лезут, в разные стороны разбегаются. Анна ужасается:
— Да как же я их упасу, они такие непослушные!
Тогда старец дал ей клочок сена:
— Вот как только дашь какой из них сенца, так она и станет смирной.
Взяла она сено и стала пасти коз. Сено кинет, коза съест чуток и из козы в овцу превращается. Опять кинет — и еще овечка вместо козы появляется. Так все стадо упасла, только две козы пропали. Одна убежала незнай куда, а другую прямо у Анны на глазах волк растерзал.
Первое поручение исполнила, старец другое дал. На горке кучечка людей стоит, и Анне велено всех их к Господу привести.
— Как же я их найду? Я ведь никого из них и не знаю.
— А они сами к тебе придут.
Потом, когда очнулась, Анну спрашивали, что еще она узнала в том Божием сне. Она сказала, что мы все перед Богом братья и сестры, так и должны друг друга называть. С тех пор ее звали сестрица Анна.
Люди пошли к Анне. И после этого сна Господь дал ей дар прозорливости. Она стала понимать, «где мой человек, где не мой». Стала видеть грехи людские. Пришла я к ней — а она уже все видит, что в моей душе. Людей она наставляла:
— Монахи спасаются непрестанной молитвой. Вы в миру столько молиться не можете, должны спасаться трудом и добрыми делами. Чем больше будете творить добра, тем больше у вас возможность спастись.
Тогда скудно было. Ну и конечно, люди шли, кто что мог несли: кто пшенца горсточку, кто овсяночки. Уже в НКВД завертелись: что такое, почему люди там собираются. И стали следить за ними.

«Какая буря идет!..»

Шел народ и к отцу Василию. Одна женщина разок побыла на моленьях, послушала его наставления, у нее сердце загорелось. Стала она просить:
— Отец Василий, приходи ко мне домой, помолись. Хоть немножко дом освятится. А то такое безбожество…
— Ну хорошо, — согласился отец Василий, — приду.
А мужу той женщины уже враг через людей нашептал: твоя жена к старику-монаху ходит! Он заволновался и решил проследить за женой. Он на паровозе то ли машинистом работал, то ли кочегаром. Приехал из поездки и говорит жене, что назавтра опять уезжает. Она удивляется: как же так, только приехал — и опять?
— Ничего не поделаешь, — отвечает, — напарник заболел, и вместо него меня попросили выйти в рейс.
Она мужа собрала в дорогу, проводила за порог — и сама бегом:
— Отец Василий, муж уехал, приходите ко мне!
Ну вот отец Василий и мать Анна пришли к ней домой. Сидят, о Божественном беседуют, хозяйка радуется, самовар поставила. Тогда большие самовары были, топились углями, а труба уходила в печку.
Отец Василий вдруг и говорит:
— Ой, какая буря идет!
Хозяйка глянула за окно:
— Да отец Василий, никакой бури нет, все тихо!
И тут дверь нараспашку, ее муж врывается. Как пинком дал по самовару, кипяток разлился, угли разлетелись по полу. И давай выгонять отца Василия и Анну:
— Вон отсюда, чтоб духу вашего здесь не было!
А жена его в страхе кричит:
— Отец Василий, он меня убьет!
— Нет-нет, не бойся, не убьет!
Муж ее как начал бить, как начал бить! Да не угомонился: еще и какую-то железную тросточку схватил и ей стал бить — а жена не чувствует боли, как по подушке удары сыплются. Так отец Василий о ней молился.
И ее муж от такой большой злобы, что он жену бьет, а ей хоть бы что, так распалился, у него инфаркт произошел — и он тут же и помер. А был он родным братом одному очень крупному оренбургскому начальнику, Воронову. Хозяином области его считали. Ему доложили, из-за чего его брат умер. Брата похоронили, а отца Василия забрали в тюрьму. И Воронов так распалился: «Из-за этого монаха мой брат умер — да я его без суда и следствия уничтожу!»
Вывели отца Василия на расстрел. Стоят солдаты с ружьями, и Воронов рядом стоит, ненавистью кипит. Отец Василий ждет казни и молится Богу.
Воронов скомандовал:
— Пли! — а солдаты замерли, ни один на курок нажать не могут.
— Да вы что, саботажники?! Ну так я его сам застрелю! — выхватил пистолет из кобуры и на отца Василия. Хотел выстрелить — и ослеп! Тут-то он и одумался. Упал на колени и как закричит:
— Отец Василий, я ничего не вижу! Прости меня, верни зрение!
А отец Василий отвечает:
— Да я такой же грешный человек, как и ты. Проси у Бога прощения и исцеления.
Воронов три раза крикнул: Господи, прости меня! — и прозрел.
И — какой там расстрел! — он отца Василия посадил на рессорку, в повозку, и увез к себе домой. А он оборванный, а он грязный, а он вшивый!.. Вымыли его, одели в чистое белье, Воронов отдал ему свои кожаные галифе и тужурку, рубашку хорошую и хромовые сапоги.
Дома Анна и Анастасия плачут: наверное, убили нашего отца Василия! Глядь — а он живой идет, да разодетый!.. Смеется: как комиссара нарядили.

Марфино горе

Тут в Оренбургской области есть деревня Архангеловка. В той деревне у одной женщины, Марфы Касьяновой, муж Федор осенью на уборочной работал. Время было голодное. И вот он сколько-то пшенички насыпал по карманам. Думал покормить своих шестерых деток. А его за эту пригоршню зерна забрали и в тюрьму увезли.
Ой, Боже мой, что же делать! Марфа из последней муки напекла лепешек, взяла на руки грудного ребеночка и пошла искать Федора. Дошла к тюрьме и говорит охраннику: «Как бы мне повидать моего мужа!» А тот прогнал ее: «Уйди, не то не поглядим, что с ребенком, и тебя заберем!»
Идет она и плачет. Женщина навстречу идет, спрашивает:
— Ты чего, молодушка, плачешь?
Та рассказала о своем горе. И мужа в тюрьму забрали, при живом деток осиротили, и передачку не берут, а ей тут и голову приклонить негде, в городе никого не знает.
— Ну айда ко мне.
Привела — да как раз оказалась соседка матери Анны. Вот как Господь сводит-то! Осень, арбузы уже поспели на бахчах. Анастасия Маслова набрала ведро арбузных корок и принесла той соседке для коровы. Увидела незнакомую молодку с малышом, спрашивает: «Кто это у тебя?» — «Вот так и так, беда у ней…»
Выслушала Анастасия и утешила Марфу:
— Не плачь, вот скоро отец Василий вернется из храма, а ты приди и все ему расскажи.
В нужное время Марфа оставила свое дитя, а сама пошла к Масловым. Отец Василий в сенцах сидит на своем топчанчике. Марфа заходит, а он ее привечает:
— Ну-ну, заходи, расскажи, какое горе у тебя.
Она через порог переступила и старцу в ноги бухнулась:
— Отец Василий, вот какая беда у меня!..
Он ее выслушал и утешает:
— Не плачь, не расстраивайся. Господь поможет: завтра дадут свидание и отпустят твоего Федора.

Утром она поднялась раненько и пошла в тюрьму. Вчера гнали, а сегодня как женихову родню встретили! И Федора вывели, да тут же и отпустили домой.
Потом-то, прошло время, Марфе самой дали срок, восемь лет. Мужа-то отец Василий отмолил, а тогда его уж не было в живых. Да и сажали-то Федора за воровство, а ее за Божество.
Как близок был отец Василий к Богу! Господь сразу слышал его молитвы и помогал людям, о ком он молился.
Умер он в сороковом году, у Анны Масловой. Отца Василия несколько раз забирали в НКВД. Он уж совсем немощный был, лежал недвижимый. На полуторке за ним приедут, возьмут его за ноги да за плечи и в кузов зашвырнут, там чуть только солома постлана. Через какое-то время привезут домой еле живого. Ему много годов было, в сороковом году исполнилось сто шесть лет.

«За Имя Твое…»

Анну Маслову арестовали. Объявили приговор: расстрел. Сидела она в НКВД, в народе называемом сером доме. Смертница… Но духом не падала и на следствии и суде смело утверждала, что Истина — Господь.
Допрашивали ее два следователя, как она говорила, один от света, второй от тьмы. И тот, что «от света», все время ее просил рассказать, что она в Божием сне, на том свете видела. А у второго злоба невозможная. Он перебивает:
— А ты Ленина видела?
— Видела. В образе семиглавого змея.
— Ах ты паразитка, я тебя сейчас застрелю!
Пистолет выхватил, целится. А она перекрестилась и говорит:
— Господу угодно, так застрелишь, а неугодно — ничего не сможешь сделать.
У него и руки опустились вместе с пистолетом. Сел и не поднимается.
Девять месяцев Анна в одиночной камере сидела, и все девять месяцев ее допрашивали. А приписать ей ничего не могут, потому что неграмотная она была, ни одной буковки не знала, вместо подписи ставила крестик.
И вот на Пасху приходят к ней в камеру девятнадцать человек. И с порога:
— Христос Воскрес!
— Воистину Воскрес!
А ей уже Господь открыл, что смерть совсем рядом, видела она, что над ней гроб висит на тоненькой ниточке.
— Ну вот мы тебе как верующей к Пасхе куличик принесли. Съешь его при нас.
А кулич был нафарширован ядом. Она помолилась, перекрестила кулич и стала жевать. Доза такая, что должен человек сразу умереть, как только в рот возьмет. А она жует — и только по лицу пот с кровью полился струями. Эти девятнадцать-то попятились и вышли из камеры.
Анна потом говорила:
— Из этих девятнадцати один человек в Бога уверовал. И ради него, ради одной души, я терпела все эти муки.
Не удалось ядом — придумали ее током убить. Повели ее в баню купаться, а через воду пропустили ток. Она разделась до рубашки, помолилась, ногой ступила в воду и тут произошло замыкание, лампочки полопались, вся проводка в негодность пришла.
— Ладно, Маслова, одевайся, в другой раз помоешься…
Анна была неграмотная, а в тюрьме слагала стихи. Одно ее стихотворение у меня хранится:

За Имя Твое, мой Спаситель,
Я сижу за решеткой в тюрьме.
Молюсь я Тебе, Вседержитель,
Помоги Ты мне в тяжкой борьбе.

Одна я не в силах бороться,
Начинаю я горько рыдать,
К Тебе я руки простираю,
Ты Один меня можешь понять.

Ты Один мой Спаситель, отрада
И надежда моя до конца.
А другой мне защиты не надо!
Не лиши ты нас вечного венца.

Расстрел ей заменили десятью годами и отправили по этапу в Сибирь. И только во время войны, в сорок третьем, ее освободили. Но Анна не тужила о том, что пришлось ей страдать в тюрьмах:
— Значит, мне так надо, я ведь для того Богом избрана. Где я побуду, там посеется семечко Божие.
До 1947 года она жила дома. И вот опять на Анну заявление за заявлением, и опять «черный ворон» от них не отъезжает. Соседи пишут: «У них в кладовке мешки с продуктами стоят!» Приезжает комиссия:
— Мы тебя, Маслова, приехали проведать.
— Спаси Господи, что не забываете меня, грешную.
— Да на тебя жалоба пришла: к тебе, мол, народ ходит с сумками, в чулане мешки продуктов.
Женщина у нее жила, Анисья. Вот Анна ей:
— Анисья, проводи, покажи, что у нас там есть.
Увидели: горсточка пшенца, столько же перловки, овсянки…
Люди в то время как пообалдели. Все ведь были Православные, крещеные. А как враг замутил! По их-то наветам Анну в 47-м опять забрали и дали ей срок восемь лет. А в 1953 году Сталин умер, и многих тогда освободили. Отпустили и ее. И прожила она до 1962 года. Похоронена Анна на кладбище на Монтажников, рядом с ней лежат ее сестра Анастасия и Анастасиин сын. Могила ухоженная, ограда хорошая, люди постоянно посещают. Мы были там на День Победы. На родительской-то дождь был, а я слабая здоровьем, не могла ходить. Ну вот на День Победы наняли машину, съездили.
Слава Богу, люди стали как-то просыпаться, что ли… К Богу потянулись.

Чужие грехи

В Архангеловке, где Касьяновы жили, была певчая Мария Зайцева. Когда у Марфы мужа Федора освободили, она в своей деревне рассказала, что это отец Василий отмолил ее Федора.
Марфа-то, когда отца Василия стала благодарить за спасение мужа, спросила, что она теперь должна сделать. Хотела как-то отца Василия отблагодарить, а он велел ей купить новые кальсоны и рубашку и подать бедному мужчине. Она так и сделала.
А когда собиралась домой, мать Анну позвала с собой. У нас, мол, коровенка, мы тебя поддержим.
До Архангеловки пятьдесят километров, Анна пешком туда пришла. А у Касьяновых у одних в деревне был сепаратор, и к ним все ходили молоко пропускать. Одна сестрица пришла, как послушала мать Анну — и что Фотиния Самарянка, так и бросилась рассказывать по всей деревне, что вот пришла такая женщина, говорит о Божественном. Вот так Мария Зайцева и узнала о том, что к ним в деревню мать Анна пришла. Стала и она к Анне ходить, напитывалась Божиим словом.
Марию Зайцеву, пришло время, тоже забрали. У нее три класса образования — не совсем уж неграмотная. Ей и приписали связь… с американской разведкой! Мол, получала от них антисоветскую литературу и распространяла.
— Гражданин начальник, а я не знаю, что такое Америка…
— Ну вот посидишь в карцере и узнаешь. Подписывай, а то сгноим в тюрьме!
Сидит она в карцере, тоскует. И снится ей, будто мать Анна идет по грязной луже и наклоняется, из грязи что-то достает и к себе в котомку кладет…
— Что это ты делаешь? — удивляется Мария.
— Чужие грехи собираю…
Проснулась Мария и поняла: надо и ей чужие грехи на себя взять. Придется подписать признание, иначе искалечат или вовсе убьют. И как только к следователю вызвали, она подписала, будто имела связь с американцами, работала на их разведку. Тут ей и приговор объявили: восемь лет.
А в лагере Мария познакомилась с одной уголовницей. Та была бухгалтером и проворовалась. Срок у нее уже кончался, готовилась на волю. Смотрит на Марию и удивляется:
— Ну ладно, меня за дело посадили. А тебя-то за что?
— Как за что: американская шпионка. Аль по мне не видать…
— Ну нет, я этого так не оставлю! Пиши о себе все: кто такая, откуда, за что посадили… — все пиши! У меня брат трижды Герой Советского Союза, он тебя вызволит.
Вскоре бухгалтершу освободили, и она вернулась домой. Брат ее наставляет: смотри, больше в плохие дела не ввязывайся… А она:
— Ну уж ты мне-то о плохих делах не говори! А то хорошее дело — полуграмотную старуху в лагере гноить как американскую шпионку!
Он не поверил: быть того не может! А как почитал, что Мария Зайцева написала, за голову схватился. Собрал все бумаги и поехал в Москву. Все свои награды прикрепил к гимнастерке, поверх надел китель.
Добился приема у Ворошилова. Зашел и докладывает: прошу ходатайствовать о пересмотре дела невинно осужденной старушки, обвиненной в связях с иностранной разведкой.
Климент Ефремович на него:
— Это кто же тебя научил за врагов народа заступаться?
— А вот кто, — он распахнул китель, и все награды оказались на виду. — Для того ли мы на фронте кровь проливали, чтобы наших неповинных матерей в тюрьмы сажали?!
Вот так и освободили Марию Зайцеву.
У Марии было двое детей. Сынок ее Алексей стихи сочинял. А в войну они, три сапера, разминировали поле в Белоруссии. Мина взорвалась, и двоих сразу насмерть, а его контузило. Долго он лежал в госпитале, парализовало левую сторону. Подлечился, поправился. Стал опять Божественные стихи сочинять, духовную литературу переписывать. Тогда ведь не было книг, все из рук в руки передавали, переписывали друг по дружке. И вот он опять потом четыре года пролежал без движения. Отдал мне свои стихи, вот она, его тетрадка…

Я читала эти стихи. Алексей посвятил Пресвятой Богородице целую поэму в четырех частях. Неровные ритмы, неверные рифмы… — в этом ли дело, когда душа плачет к Божией Матери, призывая Ее на помощь и защиту:

…Не Ты ли страсти убиваешь?
Не Ты ли грешных покрываешь?
Ты сирых — щит и огражденье.
О, паче меда услажденье!

Ты мудрым кормчий корабля,
В Твоей руке моя земля
И все святые пред Тобой.
Взываю с горькою слезой…

…Как благодарить Тебя, Господи, за такие чудесные встречи с теми, кто сподобился знать великих праведников, страдавших за Имя Твое — и сохранивших верность Тебе до конца. Благослови, душе моя, Господа!..

На снимках: Дом памяти в Оренбурге; в Доме памяти в специальные книги вписаны имена всех когда-то живших в Оренбурге; могила старца Василия; Анна Маслова и Мария Зайцева (фото из архива Валентины Макаровны Сергеевой).

Ольга Ларькина

г. Самара — г. Оренбург.

Фото автора

15.06.2007