Ксилургу. Встреча со старцем — иеромонахом Николаем (Генераловым)

Главы Третий день на Афоне см.

Отрывок из рукописи «Паракало»неизвестного автора.

1

Ждать было тяжело. Хотелось хотя бы присесть, хотя бы согреться кипяточком. И тут в дверном проеме возникла фигура батюшки. Не монаха, как это можно было предположить, а типичного русского батюшки, перенесенного сюда откуда-то со среднерусской возвышенности. Тихий такой, невысокий, с настоящей бородой и в приличной рясе.
— А вы откуда? — не то удивился он, не то загрустил.
И нас, услышавших человеческое слово, прорвало: мы стали наперебой рассказывать, как мы шли аж от самого Иверона…
— Да что тут от Иверона-то идти, — махнул рукой батюшка, — два шага.
Мы пристыженно замолчали.
— Вы что же, ночевать собрались? — поинтересовался, словно для поддержания разговора, после некоторой паузы батюшка.
Мы даже растерялись: а куда ж нам деваться-то?
— Как благословите.
Батюшка вздохнул.
— Даже не знаю, как быть, у нас удобств никаких, холодно…
— Да мы и на полу можем поспать…
— А вы еще не разместились?
— Нет.
— А этот, большой такой, был здесь?
— Был.
— И что сказал?
— Ничего.
— Понятно, — произнес батюшка с некоторой печалью: мол, ничего нового в мире. — Не ели, поди, ничего?
Мы виновато покачали головами, словно весь день пробегали на улице, забыв про приготовленную мамой еду.
— Ну, сходите в трапезную, найдете там чего-нибудь… Идемте, покажу. — Мы вышли на лестницу, по которой поднимались. — Вон внизу в соседнем доме видите дверь. Там чайник поставьте и попейте, — а закончил батюшка не совсем обнадеживающе: — Мы тут решим пока…
— Скажите, а вы отец Николай (Генералов)? — спросил я.
— Да.
— Батюшка, я… вы знаете, лет семь назад вы мне икону передали… Тут у вас священник наш был, он вам книжку мою оставил, а вы мне, то есть через него, икону передали — «Избавительница от бед». Ну, он так рассказывал. Я с этой иконой у нас в Крестный ход хожу. Вот и сюда Она привела. Можно сказать… Я так хотел вас увидеть…
Я что-то еще лепетал, а батюшка стоял ко мне спиной и смотрел на трапезную.
— Идите, попейте чаю… — остановил он мой поток и прошел мимо нас в храм.
Я ликовал! Я не ожидал, что так запросто получится встретиться с одним из известных афонских подвижников. Я взахлеб стал делиться радостью с Алексеем Ивановичем, а тот огорошил:
— А ты слышал, что он сказал, когда ты стал ему плести про книгу и икону?
— Нет. Да и не говорил он ничего.
— Э-э… Ты, как глухарь, только себя слушаешь. Его так качнуло слегка, он головой о косяк оперся и простонал: «О, ужас…».
— Да ладно, не было такого.
— Было. Ты просто, как на комсомольском собрании, как почесал о своих достижениях рассказывать, так батюшка сразу и погрустнел.
— А он и до этого не сказать чтобы веселый был.
— А чего ему веселиться? Это ж наш, русский батюшка… Он сейчас твои песни послушал и сразу представил, насколько надо молитвенный подвиг о России усиливать… Ладно, не переживай, — Алексей Иванович явно обрадовался возможности поставить меня на место, — пойдем чай пить.
Мы прихватили рюкзаки и спустились в трапезную.
Вообще-то это была большая кухня, посредине которой стоял длинный стол, за которым вполне могло уместиться человек двадцать. Одну стену занимали кухонный гарнитур с холодильником и раковиной, здесь уже не было дедовского рукомойника, а блестели краны, правда, только с холодной водой. И холодильник был не «Саратов» глухих времен, а большой двухкамерный, импортный. Гарнитур тоже был современный. Напротив входной двери у стены под окошком стояла газовая плита, а вдоль другой стены — вешалки. Дух на кухне, что нетрудно предположить, обитал холостяцкий. Честно говоря, пока не женился, я так и считал, что кухня существует для того, чтобы приготовить еду и тут же съесть ее, ну, раз в неделю помыть скопившуюся посуду. У жены получилось неуловимо легко преобразовать «хрущевскую» кухню в комнату, в которой приятно находиться и в необеденное время. Причем первое время ее легкие движения тряпкой мне напоминали манипуляции фокусника. Потом привык.
Но здесь я вернулся в безпечную молодость, когда нет смысла убирать со стола после завтрака сушки с медом, если все равно будешь их есть на ужин. И чайник — тоже пусть будет под рукой. Ну вот разве что чашку ополоснуть.
Алексей Иванович тоже почувствовал себя как дома.
— Может, кофейку? У нас свой есть.
— Давай.
Алексей Иванович полез в рюкзак.
— О! У нас и халва осталась.
— Доставай все, что осталось. Все равно больше никому не понесем.
У Алексея Ивановича нашлись еще рыбные консервы, галеты, а у меня пара плиток горького шоколада. Заварили кофе в больших чайных чашках. Я достал по кусочку припасенного из Иверского монастыря лукума. Благодать.
Зашел отец Николай. Мы вскочили, как солдаты при виде генерала.
— Как вы тут, разобрались?
— Да все отлично, батюшка.
— Садитесь. А что, вы кофе пьете?
— Да вот, есть такой грех… У нас тут, батюшка, галеты, халва, можно мы вам оставим?
— Да чего оставлять? Открывайте халву и ешьте.
— Вот еще! — спохватился я и достал из рюкзака оставшуюся самую красивую бутылку водки.
— А-а, — батюшка равнодушно покрутил бутылку. — Сам оттуда, что ль, будешь?
Бутылка была подарочной, так сказать, лицо города. Я кивнул.
— А ты откуда? — спросил Алексея Ивановича, по халве и галетам родина человека не определяется.
Алексей Иванович с достоинством, словно его обязательно должны были похвалить, назвал город.
— А чем занимаешься?
Тут Алексей Иванович смутился и посмотрел на меня. Ну да, мне тоже всегда стыдно себя писателем именовать, словно в тунеядстве признаешься. Хотя вот на Афоне в греческих монастырях ничтоже сумняшеся записывались «writer», а перед своими стыдновато.
— Да вот тоже, как Саша (опять меня вперед вытолкнул), пишу… маленько, пытаюсь, то есть…
— Сочинители, стало быть?
— Ну да.
Мы даже обрадовались, как ловко он нас определил. Точно: это Толстой, Достоевский, Чехов — писатели, а мы — сочинители.
Отец Николай все еще держал в руках бутылку.
— Приберу, пожалуй, — и зашел в боковую дверь, на которую мы поначалу внимания не обратили. Вернувшись, сказал: — Ладно, вы пока перекусывайте, а ужинать мы уж после службы будем. Служба у нас, правда, вечером долгая, народу мало, так что мы сразу и повечерие с акафистом читаем, и вечернюю.
— Батюшка, а большой этот, кто? — спросил осмелевший Алексей Иванович, а с батюшкой в самом деле было легко, надо только перестать стыдиться чувствовать себя малыми детьми с этим тихим и кротким человеком.
— А-а, этот… Отец Мартиниан. И еще у нас есть Володя, послушник. Так что нас трое всего.
— Батюшка, — Алексей Иванович смелел все больше. — А причаститься можно будет завтра?
— Эх, какие шустрые, — батюшка, показалось, улыбнулся и покачал головой.
— Мы сегодня ничего такого не ели, — начал Алексей Иванович и споткнулся: — Кофе только…
— К тому же, завтра воскресенье, — напомнил о себе я.
— Посмотрим, — не стал ничего обещать отец Николай. — Часов в шесть начнем.
— Греческого или византийского? — решил блеснуть Алексей Иванович.
— Нормального. — И добавил: — Вы потом наверх поднимайтесь, я там комнату открою. Вы халву-то открывайте, ешьте, — и вышел.
Вот как можно передать наше состояние? Или — какой надо иметь талант, чтобы прочитавший предыдущую страницу так же сразу полюбил отца Николая, как это произошло с нами? Нету такого таланта. Одним словом — сочинители.
Мы открыли вроде как подаренную халву и тут же половину умяли. Кофе как раз подостыл, так что — в самый раз, а на душе установилось умилительное настроение. И в самом деле: за что нас Господь так любит?
Опять поднялись с рюкзаками наверх, и там, возле одной из боковых дверей, нас ждал отец Николай. Немного повозившись и по-домашнему мило приборматывая («заржавела, что ли?.. или ключ мне опять не тот дал?») он-таки отомкнул комнату.
Комната оказалась небольшой и уютной: вдоль стен стояли три панцирных кровати, еще одна — посередине комнаты. Справа от двери пристроился небольшой столик с книгами, а слева — печка типа «буржуйки» и к ней приспособление, похожее на маленького танкового ежа, от которого шел жар.
— А я думал, для кого я печку сегодня растапливал? — улыбнулся батюшка и поднес к «ежу» руку. — Ничего, скоро согреется. — Потом добавил? — Может, еще кто объявится… Простыни там, — он показал на стопку белья и вышел.
До службы оставалось полчаса. Первым делом поставили сушиться на «ежа» обувь, развесили рядышком мокрое белье, надели сухое, потом застелили кровати и повалились на них. Благодать!
— У меня ощущение нереальности, — произнес Алексей Иванович, — как будто это не с нами происходит.
Я молчал и тихо улыбался: нет, это не с нами. Но что происходит? Что дальше, Господи?
— А что он сказал насчет того, что еще кто-то придет?
— Алексей Иванович, неужели ты не понял? Сюда никто сам не может прийти. Сюда только Господь приводит.

2

У Поселянина есть очень хорошие слова о том, что если кто хочет прочувствовать дух настоящей молитвы, то должен сходить на вечернюю службу в сельский храм посреди недели. На такую службу и привел нас Господь. Полумрак, свечи, два священника: отец Николай за левым клиросом и отец Мартиниан — за правым (он вовсе не дьякон, а иеромонах). С ним рядом послушник лет тридцати с бойким голосом. Монахи же читали не так. У меня создавалось впечатление, что они порой вообще забывают, что находятся в храме и что помимо них тут кто-то есть. Помимо них и Бога. Их чтение не было уверенной скороговоркой, на которую способны в наших церквах, так что иногда задумываешься, а не идет ли соревнование, кто прочтет без запинки и быстрее; не было это похоже и на чтение, переходящее в пение, как мы слышали у греков, когда кажется порой, что греки сами собой любуются, как хорошо у них получается; тут был просто разговор с Богом. Мне так и слышалось, что это не привычные молитвы и песни акафиста, а люди говорят Богу, как тут нам на земле. Благодарят, радуются, печалятся о грехах и немощах. Как взрослые дети мудрому отцу.
Мне вдруг подумалось, что сила места, где мы сейчас находимся, в полном равнодушии к земному. Не отвержении, не пренебрежении, даже не ненависти, а равнодушии. Богу-то какая разница, драные у тебя локти или нет. Это мы на это внимание обращаем. В Санаксарском монастыре летом полно комаров, и я не видел, чтобы кто-нибудь из монахов на них отвлекался, а я вот то отмахнусь, то по лбу себе хлопну, а толку-то? И только когда вник, вошел в службу, приблизилось мирное состояние, и я перестал обращать на кровососов внимание.
Большому отцу Мартиниану, оказавшемуся вовсе не глухонемым, было абсолютно все равно, понимает кто-нибудь издаваемые им звуки, из которых он вдруг выделял две-три фразы и произносил их по-дикторски четко, а потом снова погружался в сумятицу звуков, по-моему, словесная оболочка только мешала ему. Как деревья в густом лесу гасят ветер, так и слова сдерживали отца Мартиниана. Но именно две-три фразы, четко произносимые им, оказывались настолько близкими и нужными мне, что я всякий раз принимал их за откровение.
Несколько раз отец Николай, пожалуй, единственный, кто понимал, что читает отец Мартиниан, пытался того поправить. «Куда ты… Да погоди… Не то…» — но разводил руками, покачивал головой, мол, тут ничего не поделаешь — стихия! — и выправлял службу дальше. У отца Николая проявлялась странная особенность речи: отец Николай читал с акцентом, словно русский язык был для него неродной. Это было тем более удивительно, что когда мы общались с ним до службы, говорил он гладко, правда, мало, а тут… Может, и ему словесная оболочка мешала?

Прочитали акафист, вечернюю, окна прикрылись сумерками. И надо признаться, что вместе с радостью примешивалось и чувство гордости, что не кого-нибудь, а именно нас, преодолевших все и вся, Господь сподобил побывать на такой дивной службе. Я попытался отогнать этого гордого червячка, но нет-нет да и щекотало внутрях: «Ай да мы, какие молодцы!..». Я смущался, опускал, пряча, глаза, но ничего поделать не мог, щенячий восторг не оставлял меня.
Перед чтением Евангелия зазвучала Великая ектенья, и тут я почувствовал, что в храме есть кто-то еще. Не могу объяснить, как я это почувствовал, потому что ни явственного открывания дверей, ни шагов, ни постороннего шума я не слышал, и в то же время всю ектенью меня не покидало ощущение, что кто-то находится сзади меня. Мне очень хотелось обернуться, больше даже для того, чтобы убедиться, что никого там нет, потому что и быть не могло.
В самом начале службы в храм заходили строители во главе с бригадиром. Они чинно прошлись и приложились к иконам, поставили свечи, доставая их прямо из больших пачек у стены, поклонились отцам и ушли. Но то было явно. А тут… Я не утерпел и, когда отец Мартиниан с кадилом дочитал ектенью, а отец Николай отправился в алтарь, я быстренько бросил взгляд за спину и не поверил, подумалось, что мерещится от переизбытка впечатлений, вернее, я не мог позволить себе даже думать о том, что кто-то еще добрался до Ксилургу. В то же время, взволнованный, уже не мог толком слушать чтение. Мои глаза сами как-то сквозь подмышку так и выворачивались назад — да, на стене колыхались две тени.
Когда отец Николай закрыл Евангелие, я обернулся открыто — сзади стояли отец Борис и Серега.
Я был сражен, ошарашен, растоптан. Как?! Откуда они взялись?! Это было все равно что долго-долго забираться на гору и обнаружить там пикник веселых туристов.
А надо было идти под помазание. Что-то совсем невероятное. Пошли. Пропустили отца Бориса вперед. Серегу — тоже. Вот они — живые. Я пожал Сереге горячую руку — плоть, кровь, все нормально. Но как? И какие у них счастливые лица! Мы-то хоть знали, куда идем, а эти что?..
Тебе-то какое дело. «Если Я хочу, пусть пребывают, ты по Мне гряди…» (Ин. 21, 22)
А как легко раздавился червячок гордости, готовый превратиться в змия.
Алексей Иванович тоже недоуменно смотрел на радостных путников: правильно, в эдакую темень через лес, не зная толком, куда — как?
И только отцы как служили, так и продолжали служить.
Когда служба закончилась, мы подошли к отцу Николаю под благословение.
— У нас прям нашествие сегодня какое-то, — вздохнул он. — А вы как добрались?
— Да мы и сами не знаем, — ответил сияющий отец Борис.
— Понятно, — уяснил себе отец Николай и уже к нам: — Вы там разместите их, а потом помогите Володе на кухне.
Одной фразой отец Николай восстановил нас. Из поруганных гордецов мы превратились в опытных старожилов, которым можно доверить размещение новичков, а потом — хлопоты по кухне. А как же хорошо быть послушными! Все ясно, что делать, и ничего иного. Вот вам, братия, ключ, вот кровати, вот белье, там-то и там-то туалет с умывальником, кухня вон там, а нам, извините, пора, надо картошку чистить, а вы располагайтесь, с печкой поаккуратнее… В общем, господин назначил нас главными паломниками.
На кухне мы поступили в распоряжение Володи. Тот выделил картошку, ножи, а сам утек куда-то.
— Ты куда их направил? — спросил Алексей Иванович.
— В Лавру.
— А про Ксилургу говорил что-нибудь?
— Нет.
— Дивны дела Твои, Господи, — вздохнул Алексей Иванович и приступил к делу.
Картошку мы чистили молча.
— Хватит, куда столько? — остановил нас зашедший Володя, побросал картошку в кастрюлю с водой, зажег газ, сказал: — Когда закипит, убавите, — и снова ушел.

3

Отец Николай снял скуфью и положил ее на верхнюю полку вешалки. Мы почтительно отступили от стола.
— Помолимся? — предложил батюшка.
После «Отче наш» и благословения сказал:
— Садитесь, чего встали-то?
Так получилось, что на большую лавку я сел посередине. Справа от меня оказался Алексей Иванович, а слева — отец Николай, и я невольно заробел от соседства.
— Картошку-то берите, — сказал он.
Но никто не тянулся к большой чашке, где был выложен сваренный картофель. Отец Николай подцепил картофелину, ну тогда уж и мы. Он полил картошку маслицем — и мы. Отец сидел прямо и некоторое время разглядывал свою картофелину, словно сомневаясь: а надо ли оно ему? Однако, заметив, что никто из нас не решается приступить к пище, отломил кусочек и так же, сидя прямо, положил его в рот, пожевал и произнес, особо ни к кому не обращаясь:
— Вот, отец, причащаться хотят, ты как думаешь-то?
Через пару минут отец Мартиниан, сидевший напротив, доел картошку и, отклонившись от тарелки, сказал:
— А что же, пусть причащаются. Скоромное только б не ели…
Отец Николай вздохнул, я так и ожидал, что он сейчас скажет «Понятно», но тот только отломил еще картошки и спросил другую двоицу:
— А вы будете причащаться?
— Так мы не готовились…
— Понятно.
— А вот, если можно, отче, очень хотелось бы послужить завтра с вами, — отец Мартиниан искоса посмотрел на дерзавшего отца Бориса. — Если благословите, конечно…
Повисла пауза. Мы доедали картошку.
— Это будет непросто…
Отец Борис оживился:
— У меня все, что надо, с собой.
— Посмотрим, — остановил его отец Николай. — Чаю наливайте.
Чай пили с сушками, медом и вареньем. Я сидел рядом с отцом Николаем, между нами было расстояние в локоть, и я все думал: о чем спросить? Когда еще так близко буду находиться со старцем? И не знал, что спросить. Ведь если спрашивать, то самое важное. А что важное? Тут все мои мирские тяготящие заботы кажутся такими далекими, мелочными, о них и спрашивать-то стыдно. Да и не хотелось нарушать тихое очарование чаепития из огромных кружек в Ксилургу.
После того как попили, поднялись из-за стола, прочитали молитвы, отец Николай надел скуфейку и повернулся к нам:
— Вы Володе помогите и готовьтесь, — благословил нас, потом отца Бориса с Серегой.
Когда мы убирали со стола, отец Борис спросил:
— Вы же, кажется, в Иверском причащались?
— Причащались, — согласились мы.
— А не слишком ли часто?
— Господь ведет, так чего же отказываться? — ответил Алексей Иванович, а я подумал, что теперь, наверное, у нас счастливые лица и пусть теперь им будет немного завидно, а то тоже мне герои: подумаешь, ночью сквозь лес прошли, тут идти-то… два шага… и добавил:
— Мы и в Пантелеимоне причащались. И в Кутлумуше.
Алексей Иванович неодобрительно посмотрел на меня.
— Ну-ну, — сказал отец Борис, Серегу-то он, видимо, держал в строгости.
— Здесь, на Афоне, все по-другому, — неожиданно помог мне Володя. — Тут как в армии — день за три, — и я с благодарностью улыбнулся ему: свой человек, служивый.
А Володя, пресекая дальнейшие разговоры, подвел черту:
— Ну что, по кельям, мне еще правило читать…
Мы пошли в отведенную комнатку, а Алексей Иванович задержался.
— А он куда? — полюбопытствовал отец Борис. Его детской непосредственности и любознательности стоило позавидовать.
— Да так… Любит перед сном один побыть…
— А-а, — протянул отец Борис, и мне показалось, это прозвучало понимающе и уважительно. — А я подумал, уж не курить ли бегает?
— Да что вы…
Но когда Алексей Иванович пришел, пахло от него не елеем. Впрочем, оба наших собрата уже лежали в постельках, сдавшись сну без сопротивлений и сожалений, словно остатки бойцов, отведенных на переформирование в тыл. Серега блаженно улыбался во сне, отец Борис недовольно поднял голову в сторону вошедшего Алексея Ивановича, но глаз так и не открыл, что-то глухо гукнул и так же слепо повалился обратно. Я стоял возле столика, перебирая с десяток книг самого разного калибра — тут был и Иоанн Златоустый, и Игнатий Брянчанинов, и современные отцы. В основном — о покаянии, исповеди и причащении, видимо, специально для паломников.
— Что, твоей-то нету? — ехидно поинтересовался Алексей Иванович.
Я аж краской залился, вдруг поняв, что именно втайне надеясь увидеть свою книжечку среди Брянчанинова и Златоустого, перебираю стопку. И как я полез сегодня: вам передали мою книгу, вы меня за это иконой наградили… Эх…
— Нету, — согласился я. — Нас же как определили? Сочинители. Наши книжки, поди, ждут нас в одном местечке для поддержания огня.
— У тебя больше.
И тут я тоже вынужден был согласиться и вздохнуть.
— Ладно, давай читать.
— Может, в церковь пойдем?
Но церковь, к удивлению нашему, оказалась закрыта. Вернулись в комнату.
— Здесь будем читать, — указал я на столик с книгами, как на алтарь.
— А не разбудим? — Алексей Иванович кивнул в сторону тех, чей дух был покоен и мирен, и сам подивился вопросу.
Мы стали читать. Сначала сдерживали себя, старались говорить потише и глуше, но как-то само собой разошлись, стало все равно, тише или громче, медленнее или быстрее, главное — шло и сердце отзывалось.
Когда после канонов заканчивали вечернее правило и переходили к последованию, открылась дверь, и вошел отец Николай. Потрогал руками воздух.
— Согрелось. Вот я вам принес, прочитаете после, — и ушел, оставив на столике сложенный вдвое лист.
Это был ксерокс исповеди. И, судя по всему, составленный самим отцом Николаем. Мы — вот любопытные — сразу читать начали, но остановились: все должно идти по чину — сначала последование.
Чтение исповеди отца Николая — это отдельная песня. Я, конечно, читал и раньше общие исповеди, составленные разными отцами, но такого живого чтения еще не случалось. Впрочем, здесь все-таки можно списать на то, что рядом был Алексей Иванович, который то вздыхал, то погружался в такое молчание, что невольно хотелось, чтобы он начал вздыхать, то вдруг начинал хохотать, а то решительно пресекал чтение: «Ну, это не про нас, пропускай абзац». Но я читал все. Мне казалось, что именно текст отца Николая делает нас такими отзывчивыми, он и в самом деле не воспринимался как обычный текст, а казалось, что я слышу спокойный мерный голос отца Николая, словно он разговаривает с нами.
Он еще без епитрахили, и мы просто беседуем о мире. И я сейчас не себя увидел, вернее сказать, не только себя — я мир увидел. Может, это неправильно: за собой надо следить, но эта исповедь говорила о мире, из которого мы явились. Ее надо читать на большой площади. Всем миром. Только соберется ли площадь батюшку слушать? Если только где-нибудь между Шевчуком и Земфирой… Вот если б без них, как ниневитяне… А ведь и правда, времени на покаяние совсем мало. Какая-то ниточка удерживающая. Господи, укрепи тех незнаемых праведников, ради которых держится мир. Долго ли? Разве мы не слышим стук в дверь? Все эти землетрясения, наводнения, ураганы, СПИД, наркотики, битвы за нефть — это ли не стук в дверь?
И я читал все. Даже то, что, казалось бы, и в самом деле отношения лично ко мне не имело. Вдруг представил, что вот сзади большая площадь — и я читаю. Даже то, чего не знаю, читаю. А отец Николай знает. И видит и ужасается от этого проходящего образа. И скорбит и молится.
А мир безпечно висит себе на тоненькой ниточке, как елочный шарик…
Вот такая получилась подготовка к исповеди.
Мне приходилось задумываться, особенно по молодости, в чем, собственно, талант писателя? Ведь вот обычные слова: «Мороз и солнце — день чудесный!» Ну никаких замысловатостей, чего-то необычного или поражающего глубинной мыслью. Но это так пробирает, и такой сразу восторг в душе! Сразу все видишь: и мороз, и солнце, да и всю искрящуюся округу. А сколько любви здесь к Родине, вообще ко всему Богом устроенному миру! Так в чем талант? Что, слова какие-то незнакомые или трудно расставить их в правильном порядке? Нетрудно. Вот и пишут сейчас все, кому не лень. А любви к Божьему миру не имеют. К себе разве что. Но вот пусть талантище и пусть любовь. Как эта любовь оживает во мне через бумагу и краску? Я же чувствую ее. Или — «нет, ребята, я не гордый, не загадывая вдаль, так скажу: зачем мне орден, я согласен на медаль». И здесь — любовь. А вот —  «жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за безцельно прожитые годы», «но надо было продолжать жить и выполнять свои обязанности». О, русская литература, можно безконечно множить примеры, но в чем секрет? Как передается эта живая любовь через мертвое дерево и высохшую краску? Как надо любить, если даже через века я чувствую эту любовь: «Не пора ли нам, братия, начать словесы…» — и не могу не откликнуться на нее?!
Талант не в искусном обращении со словом, не в препарировании и ломании строчек, не в придумывании форм, наворачивании сюжета и так далее и тому подобном, чем чаще всего гордятся пииты. Это, конечно, бывает даже и любопытно, но главное — это Любовь. Будет Любовь — даст Господь и слово.
С этим я и благодарно уснул.

4

Спал я весьма чутко, возбуждение прошедшего дня, видимо, сказывалось, а может, не хотелось проспать? И мне все время слышался за окнами шум, то казалось, что это дождь, то слышалась подъехавшая машина и какие-то голоса, то казалось, что все это мне снится. Когда же показалось, что скрипят половицы в коридоре, я вытянул руку из теплой спальной норки и посмотрел на часы: через десять минут должен запиликать будильник. Я подивился и обрадовался: это ангел упреждает меня — вставай, вставай, скоро Литургия в Ксилургу. И мне хотелось торопить день, хотелось быстрее войти в него и жить им. Я поднялся и стал одеваться. В это время раздался стук в дверь, негромкий и уверенный, как условный сигнал.
— Да-да, уже встали! — отозвался я.
И все, что слышалось вне стен комнаты, исчезло. Зато ожило у нас. Взялся за свои часы и сел на кровати Серега, заворочался отец Борис, до хруста потянулся Алексей Иванович.
— Что, Сашулька, на исповедь уже?
— Умываться.
Я пошел в церковь. Было темно. Грузно передвигаясь от подсвечника к подсвечнику, свет возжигал отец Мартиниан. Я следом за ним обошел иконы и встал на свое (уже «свое»!) место. Я ждал отца Николая. Вот он выйдет, начнет исповедовать, и можно будет пересказать все-все, чтобы… чтобы что?.. Где-то глубоко-глубоко я почувствовал что-то нехорошее в желании исповедоваться именно отцу Николаю. Почему? Неужели потому, что хочу рассказать ему о себе, а не исповедоваться? Да, мне хочется, чтобы он, узнав меня, наставил, подсказал, объяснил, но разве это исповедь? Да, это исповедь, убеждал я себя, глуша нехорошее чувство, я для этого добирался до Ксилургу, для разговора с отцом Николаем. И опять кольнуло — «для разговора», а сейчас исповедь.
Вышел из алтаря отец Николай, несколько секунд смотрел в пробитую желтенькими огоньками темноту.
— Поисповедуешь, что ль… — обратился он к отцу Мартиниану без всякого знака вопроса.
— А где?
— Да где хочешь. Вон у окошка можно. А ты, — это уже отцу Борису, — давай, что там у тебя, облачайся.
Отец Борис, показалось, даже подскочил от радости и бросился в комнату.
А я и не заметил, как собралась братия. День поскучнел. Я с завистью смотрел на пробежавшего в алтарь отца Бориса и думал о своем недостоинстве — отец Николай исповедовать не будет, он будет служить с отцом Борисом. А вот он достоин. И что я взъелся на него? Хороший же. Молодой только. Оттого и суетливый. А так очень даже хороший.
Отец Николай и отец Борис прошли в алтарь, а отец Мартиниан посмотрел на нас, и у меня в голове — хотите верьте, хотите нет — четко высветилось: «Страшно впасть в руки Бога живаго!» (Евр. 10, 31).
— Пошли, — выдохнул отец Мартиниан, и я понял, что никакого Причастия сегодня не будет.
И поделом.
Отец Мартиниан, отодвинув вязанки свечей, встал у окна, положил на подоконник Евангелие, раскрыл канонник и, помолчав немного, предупредил:
— Помолимся для начала.
Читал он так же, как и вчера, словно сам каялся. И снова отдельные слова падали точно и только углубляли то, что вспомнилось мне. Я только пыль стер и ожила картинная галерея, а он пробивал стену, на которой висели картины, и невольно виделось глубже и дальше. Я, конечно, догадывался, но видеть так явно и осознавать, что это в тебе…
— Ну?
Я и не заметил, что отец Мартиниан закончил молитвы, теперь был слышен голос Володи, читающего часы.
Алексей Иванович подтолкнул меня, я шагнул, и тяжелая рука пригнула меня к Евангелию. Отец Мартиниан склонился ко мне.
Он вздыхал и сокрушался вместе со мной, когда меня начинало заносить, останавливал, когда я запинался, подбадривал, где я не находил слова, говорил за меня…
Когда он разрешил меня и снял с головы епитрахиль, рубашка на мне была мокрой, озноб несколько раз пробирал меня, и несколько раз жаром покрывалось тело. Но все это было внешне и не волновало меня. Внутри я был выметен и прибран.
Я сложил руки под благословение. Отец Мартиниан разогнулся и благословил. Я все не отходил.
— Гм, — то ли спросил, то ли приободрил отец Мартиниан.
— Батюшка, а причаститься можно?
— Причащайся.
Именно в этот момент я решил и продолжаю утверждать по сей час, что не встречал на земле человека добрее отца Мартиниана.
Я поднял глаза — тьмы за окном не было, свет проник в нее, и она таяла, как тает обогретая ладонью льдинка.
Из алтаря донеслось:
— Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа…
Тяжело переваливаясь, прошел на правый клирос отец Мартиниан. Я мельком глянул в сторону Алексея Ивановича — он стоял тихий, умиротворенный и благодарный.
Уже после я долго думал, в чем лично для меня было чудо Литургии в Ксилургу? Ведь не только в том, что было полное ощущение, что я тоже реально участвую в Богослужении вместе с отцом Борисом, отцом Мартинианом и иеромонахом Николаем (Генераловым). Мне доводилось быть во время Литургии в алтаре, но никогда у меня не возникало чувства простоты и равности моего участия в службе. Пусть мое стояние возле стасидии и слабая молитва была капля общей службы, но она была значима, как значима каждая капля, без которой не может быть полна чаша.
Впрочем, во время службы я ни о чем таком не думал. А недавно пришел с вечерней службы — тут болит, спина изнылась, а когда батюшка загнул проповедь на полчаса, так я вообще занервничал, а сам думаю: как же на Афоне-то служилось легко и просто. Службы нисколько не тяготили, наоборот, была радость предстояния. Куда это ушло? Конечно, я виноват сам. Дом был выметен. Но чем я начал заставлять его по возвращении? Да тем же, что оставил, уезжая на Афон! Впрочем, не будем о грустном. Лучше о службе.
Удивительное дело, сейчас, вспоминая, я никак не могу объяснить следующее: когда подходил к Чаше, я был уверен, что наступило утро, настолько было светло в храме, что я хорошо и ясно видел окружающее. И в то же время когда служба закончилась и мы отправились с Алексеем Ивановичем на очередное картофельное послушание, то, выйдя на минуту за стены монастыря, увидели яркую полоску, разделяющую небо и землю. И это изумительной красоты сочетание красок густого синего и пламенно-желтого заставляло замереть и некоторое время завороженно следить за расширяющейся полоской света. Солнце только собиралось явить себя миру. Но я же точно помню, что читал в храме благодарственные молитвы, ясно видя текст, и это не мог быть свет только свечей.
Не могу объяснить.

На снимках: иеромонах Николай (Генералов) и Александр Громов; писатели Александр Громов и Алексей Смоленцев на Афоне; монастырь Симона Петра, Святая Гора Афон.

Окончание см.

Подготовил Александр Громов

г. Самара

09.07.2009