Капельки вечности

В провинциальной филармонии

несколько лет назад решили поставить литературно-музыкальную композицию по произведениям Лермонтова. Одно из стихотворений, которое должно было звучать, было программное: “Нет, я не Байрон, я другой…”. Заканчивается это провидческое стихотворение так:

Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я — или Бог — или никто!

Актер почему-то читал последние строки так:

Я или Бог — или никто!

Одна участница постановки возразила: ведь надо читать иначе! Тут нет сравнения себя с Богом — наш Лермонтов не мог дойти до такой кощунственной дерзости. Это какой-нибудь Вознесенский мог писать немыслимые кощунства. Или популярный среди интеллигентов Тарковский мог беззастенчиво рифмовать: “Свиданий наших каждое мгновенье // Мы праздновали как Богоявленье”. Вообще, в советской поэзии кощунства были чем-то обыденным, вроде хорошего тона (книги эти и дома-то разве можно держать?). Но не в эпоху Лермонтова! И все же актер продолжал настаивать на своей трактовке — а авторитет у него в филармонии большой. Дело дошло до художественного руководителя. Но он тоже сказал: нет, все тут правильно, “я или Бог — или никто”. Ведь Лермонтов как раз известен своим демонизмом. Но нашлись и противники этой версии. Споры становились все горячее. И с той, и с другой стороны сражались за “своего” Лермонтова люди верующие, даже церковные. И тем не менее большинство было за вариант “я или Бог”. Оказалось, что такая надуманная трактовка и ближе нам, и понятнее… И даже большущее тире между этими словами не могло ни в чем убедить. В общем, извечное “казнить нельзя помиловать”. Но только в этом случае “казнить” приходилось несчастного Лермонтова. Ведь если он и правда сказал: “я или Бог — или никто”, — то ясно, что в этом случае он и есть “никто”. Вопрос оказался очень принципиален!
Решили позвонить в Москву, профессору филологии. Позвонили. Он в тот день или не с той ноги встал, или его в бухгалтерии обсчитали. Не особо задумываясь, компетентно ответил, что Михаил Юрьевич Лермонтов в этом стихотворении сознательно противопоставляет себя Богу, сравнивает себя с Ним. И, стало быть, читает актер правильно: “казнить — нельзя помиловать!” И точка… “Партия” чтеца восторжествовала. Но скандал вышел уже за пределы группы. Полфилармонии спорили о том, сравнивал Лермонтов себя с Творцом или не сравнивал… Вспоминали, что он погиб на дуэли. А такие, говорят, приравниваются к самоубийцам. И за них даже молиться нельзя. Наконец не выдержал чтец. Сказал, что и вовсе не будет читать это стихотворение. Это всех устроило. Наверное, даже и профессора. Вдруг окажется, что Лермонтов и не думал богохульствовать?
А ведь смысл очевиден! Только сам Лермонтов — и еще Бог! — могли знать тайны его поэтической души. И более никто! Включая московского профессора…
…Недавно в пензенском архиве были найдены клировые ведомости села Тарханы, и там многократно отмечено, что юный Лермонтов — а это стихотворение он написал 17-летним! — и исповедовался, и причащался, и держал все посты (наверное, чтобы бабушку не огорчать, — считают обидевшиеся литературоведы). Ну не мог он, не мог себя с Богом сравнивать. И потому поставил большое тире — специально для потомков.
…Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна незадолго до его смерти спросили, можно ли молиться за Лермонтова, и он ответил — можно. А вот об убийце его — Николае Соломоновиче Мартынове — ничего не сказал. И потому, наверное, потомки Мартынова построили в Нижнем Новгороде храм, чтобы как-то примириться с Богом. А Лермонтова, надеюсь, примирили с Богом его лучшие стихи. И, думаю, среди них это:

Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой…

Облачный день

Утром 5 ноября по дороге на работу мне попалось несколько “битых” машин. Неблагоприятный день, — подумалось мне. И я с горечью вспомнил (а горечь и во рту, надо сказать, ощущалась), что солнышко в сером небе не сверкало над нашим городом уже с неделю. А через час-полтора — началось! Оказалось, есть еще люди, которым моя судьба не безразлична. Звонили, предупреждали: на город идет радиоактивное облако, на Балаковской АЭС — авария. Остановлен энергоблок. Был сильный выброс… Первый звонок я принял мужественно. Второй — по аскетическому правилу: не принимать и не отвергать. Но потом были третий, четвертый… Даже не помню, на котором из них я позволил себя “пробить”. И сам стал звонить своим близким (до которых еще не “дошло”), повторять все те же слова про аварию, утечку, энергоблок… Пока не прекратилась сотовая связь (что невольно толковалось как подтверждение самых худших опасений!).
А вокруг уже творилось невообразимое. Огромный наш мегаполис, где люди вроде бы давно уже обособились друг от друга, оказался весь связанным между собой незримыми нитями. Люди на деле оказались гораздо ближе друг к другу, чем сами о том полагали. Вдруг вспомнилось почти библейское: “Все же верующие были вместе…”(Деян. 2, 44). Кто-то звонил домой, кто-то спешил в аптеку, все думали не столько о себе, сколько о ближнем… Чем больше нас успокаивали по телевизору и радио, тем более накалялась атмосфера. Коридоры редакции быстро пустели. До сих пор храню как реликвию мятый листок с циркуляром из “центра”: две капли йода на стакан воды (для детей) и от трех до пяти капель — для взрослых.
В чем застану, в том и сужу, — говорит Господь. Интересно, что массовая истерия застала меня за разговором с посетительницей, которая принесла в редакцию фотографии из сибирского села Покровское — родины Григория Распутина. Что-то, наверное, означает и это. Покровское — от слова Покров. Но мне тогда было не до “расшифровок”, нужно было скорее позвонить самым близким, чтобы они, в свою очередь, обзвонили других…
Скажу правду: йод я все-таки выпил. И заставил выпить еще нескольких человек (для этого даже взял домой пузырек из редакции — в аптеках йода к тому времени уже не осталось). Не могу сказать, что мне эта смесь понравилась. Но в тех условиях… Думал, будет гораздо горше.
…Апокалипсис как-то весьма органично втек в нашу будничную жизнь. Словно все уже было подготовлено, недоставало только сигнала. И никто ему, собственно, даже и не удивился. Когда мне, уже мчавшемуся в машине спасать ближних, позвонила двоюродная сестра, я не удивился, услышав:
— Облако будет здесь через полчаса…
Почему-то совсем не было страшно. За себя. А только за деток. Мы-то все-таки хоть как-то пожили. Хотелось молиться, а возможности не было. И это еще слегка напрягало. Нужно одного скорее забрать с работы, другую — подхватить на остановке. Третьим — дать команду покинуть рабочие места… Не бросишь же их вот так… Под радиоактивным дождем…
И только под иконами — через час-полтора, наконец перевел дух. Все инструкции выполнены, форточки закрыты. Ближние здесь, “со мной на постели” (Лк.11, 7) Можно, наконец, помолиться всерьез. Думаю, многие в тот день молились от сердца. Три области: Саратовская, Пензенская и Самарская — бились в истерике. Но в небо летели не только вопли отчаяния, но и наши молитвы. Господи, не ради нас, но ради Твоего милосердия — помилуй людей Твоих. Мы плохие, да. Мы слабые, грешные. Мы, наверное, мало любим Тебя. Но мы ТВОИ! Только Твои, и ничьи больше! И мы исправимся. Дай нам этот шанс. Ради наших детей, которые так хотят учиться, жить, смотреть в небо, на птичек…
Кстати, о птичках. Их в этот день почему-то не было под окном. Ни одной! Улетели в “жаркие страны” — включая и воробьев. Странный знак. А говорят, радиации почти не прибавилось. Нет, все же, видно, была какая-то, пусть и слабенькая, утечка. Хватило ее только на птичек.
Апокалипсис для меня отменил Александр Тимофеевич. Он энергетик, начальник. В кабинете у него дозиметр стоит. Он и сказал, что все в порядке. Авария незначительная. Выброса радиации, скорее всего, не было.
Но я все равно еще долго молился. А утром солнца не было, но птички уже были. А потом и солнце выглянуло ненадолго.
Значит, Бог услышал нашу молитву. Выходит, нас еще можно исправить.

Антон Жоголев

19.11.2004