Капельки вечности

В метро

я езжу очень редко, да и то в Москве. А тут перед началом зимы решили мы с женой и дочкой съездить на самарский Кировский рынок за зимней одежкой. В субботу по первому снегу пошли к метро. На станции «Спортивная» мне сразу бросился в глаза отмороженный, наглый плакат — «Фестиваль эротики и юмора». На нем полуголая девица недвусмысленно «отдавалась» какому-то похотливому юмористу… Скривился, конечно, внутренне, но все же прошел мимо. К чему портить себе выходной день? Да и скандала в присутствии дочери не хотелось. Вдруг да она не заметила этот плакат? Но жена не выдержала. «Ты это видел? — воскликнула она. — Я уже три таких сорвала на остановках. Ты просто не представляешь…» Я не дослушал о том, чего я «не представляю». Остановился и резко ей ответил:
— Тут тебе не остановка! Тут милиция всюду и видеокамеры. В метро просто так ничего не сорвешь.
И… хотел было опустить монетку в турникет, чтобы уйти поскорее прочь от этого вызывающего плаката. Но что-то меня остановило. Подошел к работнице метро, наблюдавшей за турникетом. Показал на плакат. Она равнодушно кивнула в сторону, где находилось окошко для продажи жетонов. Там за это отвечают… Пошел туда. И началось… Вскоре выбежала маленького роста, но горластая «начальница», да еще с помощницами, и начала кричать на всю ивановскую, чтобы я не смел и помыслить сорвать этот плакат! Тогда меня тут же сдадут в милицию, а ее… премии лишат! И не мое это дело указывать, какие им тут плакаты вывешивать… Но отступать было уже поздно.
Чем громче напирала «начальница» — русская женщина и наверняка крещеная (да еще и в церковь, небось, заглядывающая «для порядка» по праздникам…), тем становилось понятнее: раз миром договориться не удалось, придется идти в милицию. Но — уже после бала… Подошел и на глазах у всех сорвал плакат с обнаженкой. Не весь, а только ту его часть, где был запечатлен свальный грех. Объяснил: «Не хочу, чтобы это видела моя дочь…» А дочь восьмилетняя жалась к маме и уже давно была готова заплакать…
Все на мгновенье застыли от моей вынужденной наглости. Потом заголосили еще громче. «Милицию! Зовите милицию!» — кричала начальница. А вторая, равнодушная, ей негромко шепнула (но так, что услышала моя жена): «Побойся Бога, Семеновна (а может, Ивановна)!.. Какая еще милиция?»
Мы было пошли к турникету, оставив на поле боя полуоторванный плакат. «Сорвите, совсем его сорвите, раз начали», — предложил нам кто-то из администрации. Жена уверенно подошла к плакату и довершила начатое. Сорвала.
Мы двинулись к турникету. Но тут словно легион бесов ворвался в малорослую начальницу. «Безсовестные!.. — исступленно закричала она. — У вас совсем стыда нет! Вон что делаете… Плакаты срываете… Вот, девочка, гляди, какая у тебя мама… Да, учись у нее!..» Мы не спорили, молча спустились в метро, а сверху еще долго доносились до нас истошные крики бесноватой. Крепко мы их раззадорили!
Дочь немного повеселела, а меня слегка знобило от всего случившегося. Особенно от того, что женщина именно нас обвинила в… «безсовестности». Грустные мысли посетили меня в тот миг: не только ведь за страх, но и за совесть сражалась с нами за тот плакат одержимая «начальница»!.. Какие все-таки замечательные, на все готовые «кадры для антихриста» пылятся зазря в самарской подземке… Но ведь та, равнодушная, все-таки удержала ее от вызова милиции!
— Ты просто к плакату не пригляделся как следует… А там у этих негритянок, что сзади изображены с открытыми пастями, на языках такое приделано… для содомского блуда… Настолько отвратительно… Это просто невозможно терпеть…
А ведь терпим. И не такое стерпим! Себя я, увы, знаю… Если бы не жена и дочь — молча прошел бы мимо, спустился в подземку. Что-то все же отбили и вытрясли из наших душ.
— Папа, мы все-таки победили, — сказала мне на обратном пути, из-под новой пушистой шапки, дочь. — Но я так боялась, что тебя заберут в милицию… И только молилась: «Боженька, защити!»
…Действительно, странно, что перед входом в метро не было в тот момент ни одного милиционера. Куда они подевались-то? Когда мы выходили на все той же «Спортивной», на месте плаката зияло пустое место. А скучающий молодой милиционер переминался с ноги на ногу возле того самого турникета.

«Самарские судьбы»

Сейчас всюду рекламируется телевизионный проект «Самарские судьбы». На рекламных щитах мы каждый день видим Чапаева и Тухачевского, Митрополита Иоанна и Высоцкого… А я хочу рассказать о Круглове.
Ну кто же не знает Мишу Круглова?! Журналисты в губернии его знают все. Кроме, конечно, совсем уж юных. Когда-то в перестройку он был «золотым пером» в самом тиражном и бойком еженедельнике. Но знают и помнят его не только и не столько за статьи. Жил он безшабашно и весело. Неслабо пил. Был всегда открытым, талантливым, ярким. Иногда — резким и грубым, но трусливым и пакостным — никогда. А потом запропал куда-то. Не слышал о нем я несколько лет. Общие знакомые как-то неопределенно говорили о Круглове. Мол, он все так же, а что «так же» — не уточняли.
…Помню, как на заре перестройки выпала ему честь делать одну из первых «независимых» газет — «Провинция». В нее нужно было поставить статью про Самарский собор, и он попросил меня написать об этом. Очень просил: «Пусть там будут такие слова — «взорванный большевиками храм…» Именно так вот и напиши: «большевиками!..» Я его просьбу выполнил. Сейчас уже трудно понять, почему это было так уж важно. Но перестройка тогда еще только начиналась. Впереди был и август 91-го, и октябрь 93-го… А когда он написал самую первую статью про Православное Рождество, это было новое слово в самарской журналистике. И сказал его не я, как, наверное, кто-то мог бы подумать, а Михаил. Ту его статью я, конечно, читал, и она мне понравилась. Впервые в крупной газете заговорили о Православном празднике всерьез, не только как о народной традиции — но и как о Светлом Чуде! И очень огорчало Круглова, что Владыка Иоанн (впоследствии Митрополит Санкт-Петербургский) потом звонил в редакцию и высказал недовольство последней фразой в материале: «А рядом, возле храма, — трактор гусеницами калечил то, что еще недавно было домом…» Владыке не понравилось, что такое вот негативное «пятнышко», к Церкви не относящееся, омрачит людям радость праздника… Прав был Владыка! Ни к селу ни к городу была эта «красивая» фраза!.. Но Михаил тогда этого не понимал и потому сердился. «Я планку поднял! — говорил он мне. — А тут к какому-то пустяку придираются…» Чтобы понять, что в духовной жизни (как и в духовной журналистике) нет пустяков, должно было еще пройти немало времени.
Помню его рассказ:
— В храм пришли мы с Лаврентьевым (это фотограф) рано-рано, с первыми прихожанами. Была совсем ночь. И снег так скрипел, и так все таинственно, тихо… А в церкви нас уже ждал староста, крепкий такой старик, из тех, которых ничем не возьмешь.
— Как это — ничем? — спросил я.
— Ну то есть совсем ничем: ни водкой, ни деньгами, ни женщинами… Верующий! Он-то нам все и объяснил, и показал.
А мне так захотелось вдруг превратиться в такого же «крепкого старика» — чтобы и меня вот так же ничем «не взяли»… Забавным было тогда такое желание, хотя и искренним. А от его осуществления я равно далек как тогда, так и сейчас…
Со стариком мы этим потом познакомились. Красивый, благообразный. Духовно цельный и сильный. Представляю, какое он произвел впечатление на полубогемных журналистов…
— А в конце (тут голос Михаила едва ли не задрожал) все к кресту прикладывались. Все!
В храме все оказались верующими… (это, наверное, больше всего подивило журналистов из тогдашней «молодежки»).
И вот я увидел его в коридоре нашей организации смирно сидящим в кожаном кресле «для ожидающих посетителей», да еще в какой-то чуть ли не мусульманской шапочке. Я насторожился: неужели «духовные поиски» завели его не в ту степь? Но он не удивился моему вопросу и молча приподнял тюбетейку: «На, смотри…» Под ней был совершенно лысый череп со швом от операции.
— Рак у меня, — спокойно сказал он. — Приходится вот эту тюбетейку носить…
Мы разговорились. Он сказал, что недавно похоронил свою жену, Екатерину, сказал и о том, как переносит болезнь.
— Уже год как совсем не пью, — строго сказал он.
Из журналистики он ушел, так как писать не получается из-за здоровья… Меня удивило то, как он твердо, мужественно говорит о своей болезни…
А через два месяца он мне позвонил и попросил о встрече. Я, конечно, согласился. Признаюсь, сразу подумал, что Михаил идет деньги просить. А он вошел и так же уверенно, крепко пожал мне руку. «Что, наверное, думаешь, я пришел к тебе деньги просить? Сейчас про меня многие так думают…» Я промямлил: нет, мол, Миша, и в уме у меня такого никогда не было… А сам мысленно прикидывал, сколько же все-таки смогу ему одолжить… Но Михаил и правда пришел не за этим.
— В церковь стал ходить. Часто. Причащался и исповедовался, — твердо, едва ли не по-армейски, доложил он. — Хочу спастись.
— Исцелиться? — все так же неуверенно предположил я. В моем голосе он мог услышать нотку сомнения…
— Нет, не только. Хочу в Царствие Небесное. Душу спасти хочу. Ну и исцелиться, конечно, тоже. В Ташлу вот ездил, к источнику…
Тут стало ясно, что духовные поиски, хотя и таким вот тяжелым кружным путем, но привели его все-таки куда надо.
Далее он спрашивал о том, как готовиться к исповеди и Причастию, про пост и про все то, о чем обычно спрашивают люди, только-только переступившие порог храма. Я узнавал — и одновременно не узнавал в собеседнике прежнего Круглова.
Потом мы договорились, что я помогу ему встретиться со священником, и Михаил сможет как следует, без спешки обо всем батюшку расспросить. Через день он познакомился с отцом Сергием Гусельниковым (храм, где он служит, как раз находится возле онкоцентра, и Михаилу удобно было прийти именно туда).
Больше мы не виделись и не перезванивались, и я забыл о нашей встрече. А когда через пару недель увидел священника Сергия Гусельникова, то поинтересовался, встречался ли с ним Круглов.
— Конечно, встречался, — ответил он. — Замечательная была встреча. К нам ведь обычно зачем подходят? Поплакаться, о житейских бедах поговорить… А тут я даже опешил, когда меня не о «квартирном вопросе» спрашивают, а о том, как душу свою для Вечности приготовить…
Вскоре отец Сергий окрестил двух его приемных дочерей.
А Михаилу я позвонил, когда эта заметка о лучшем, быть может, самарском журналисте была почти готова. И сказал о намерении написать о нем в Православной газете.
— Я тебе доверяю… — только и ответил он.

«Называйте хлеб по имени!»

— Здравствуйте, это вам Анна из Самары позвонила… У вас в прошлом номере в «Тропинке» рассказ был опубликован, «Хапок». Про хлеб.
— Да, и что-то там не так?
— Не так! Очень даже не так. Вы в рассказе везде тот хлеб военной поры «черным» называете. А он не черный — он ржаной! Владыка Мануил (Митрополит Куйбышевский + 1968 г.) строго-настрого нам запрещал хлеб «черным» или «белым» называть, а только ржаным или пшеничным. Строго-настрого! Да вы присмотритесь к хлебу, разве он черный? И вообще, вот говорят: «черная туча». Но вы посмотрите в небо: какая же она черная? Она серая, свинцовая, какая угодно, но только не черная. Но с тучами это еще куда ни шло. А уж хлеб, святыню нашу, надо всем уважать. Называйте хлеб по имени: ржаной!
— Благодарим за совет, Анна. Раз уж Владыка Мануил так велел, будем исполнять.

Рис. Валерия Спиридонова

Антон Жоголев

08.12.2006