Высоцкий в Самаре

Из цикла «Капельки вечности»

25 января Самара стала центром празднования 70-летнего юбилея поэта, актера и певца Владимира Семеновича Высоцкого. По заказу Правительства Самарской области известный американский скульптор русского происхождения Михаил Шемякин изготовил и передал в наш город памятник Высоцкому. В этот юбилейный день памятник был установлен возле Дворца спорта, где сорок лет назад Владимир Высоцкий единственный раз в жизни собрал на свой концерт многотысячную аудиторию и даже увидел (тоже впервые и, похоже, единственный раз в жизни!) напечатанные и расклеенные рекламные афиши своего концерта… Так Самара вошла в орбиту Высоцкого — а он спустя сорок лет «прописался» в ней если не навсегда, то по крайней мере очень надолго. Ведь монументальное искусство — самое долговечное из земных искусств.
В те дни Самара оказалась в неожиданном снежном плену, с неба валила белая манна, и город вдруг сузился до сельских размеров — до ближайшего магазина, до соседнего подъезда, до киоска — куда дворники успели пролопатить узкий маршрут. До последнего часа было не ясно, состоится ли в этих чрезвычайных условиях открытие памятника — но оно все же состоялось. В небе вдруг развиднелось, и на какое-то время снегопад оборвался. Губернатор Владимир Владимирович Артяков произнес речь, в которой назвал Высоцкого «Пушкиным нашего времени», были журналисты, были члены ГМК-62, организовавшие тот исторический концерт, был экс-губернатор Константин Алексеевич Титов, который и вел переговоры с Шемякиным. Был Высоцкий — в бронзе. И только одно, ставшее уже «протокольным», мероприятие на открытии памятника почему-то не состоялось. То ли в спешке, из-за чрезвычайности ситуации, то ли еще почему — но памятник Владимиру Семеновичу не был освящен. В епархию приглашение на церемонию не поступило…
Несколько лет назад я бродил по центру Москвы, неспешно двигаясь от Третьяковки к Кремлю. И вот возле сердца русской столицы — Красной площади — я обнаружил скульптурную группу, которая меня испугала и ужаснула. Какие-то уроды с перекошенными лицами, с хоботками, клыками, какими-то противогазами собрались вокруг двух или трех напуганных бронзовых ребятишек. Уродов было так много! Их морды словно сошли со страниц булгаковского «бала сатаны»… Что это? Как будто кошмарный сон… Потом стало понятно, что столичные власти вот так вот уважили известного скульптора Шемякина, расположив возле кремлевских святынь этот паноптикум уродов: «Дети — жертвы пороков взрослых», так называется скульптурная группа… И когда я услышал, что Шемякин добрался до Самары — стало не по себе. Но вот я стою перед этим памятником. Высоцкий-Гамлет в тоге римского патриция опирается на легендарную «семиструнную». А рядом — не то Офелия, не то вечно юная Марина Влади, как «добрая фея» нашего поэта. Охранник с ключами от камер стоит спиной к зрителям, по-видимому олицетворяя «советский режим», а рядом грудастая «птица Сирин» почему-то с нимбом, искаженный портрет Королевы, и смерть, напялившая на себя чью-то маску… Образы эти, конечно же, никакого отношения не имеют к тому Высоцкому, которому рукоплескали самарцы сорок лет назад. Поэтика его песен была совсем другая. Высоцкий-Гамлет был известен лишь сравнительно небольшой московской тусовке, но не самарским авиаконструкторам, не тюменским нефтяникам, они-то любили его за другое… Носили его на руках (порой в буквальном смысле слова) не за монолог «быть или не быть» — а за «Штрафные батальоны», которые, кстати, Высоцкий впервые исполнил на концерте в Самаре.
И все-таки памятник — удался! Шемякин был дружен с Высоцким. Видимо, он наблюдал его не только в часы куража, но и в ночные минуты творческого вдохновения. И Высоцкий в бронзе предстал самарцам не как «бард», не как политический певец или попросту «культовая фигура» — Шемякин сумел разглядеть в Высоцком образ тайновидца! За этот взгляд — мудрый, печальный, взгляд, устремленный не столько поверх голов, сколько в саму суть вещей и событий — многое можно простить автору памятника. Такой Высоцкий толпе неизвестен. Но это, быть может, и есть настоящий Высоцкий — которого мы потеряли, которого не успели для себя открыть. Который попросту не успел состояться. И Шемякин попытался исправить для нас эту ошибку.

Из письма Высоцкому (от бывшего «высоцкиста»):
В 82-м году на абитуре я недобрал полбалла в питерский журфак. И столичный спесивый госуниверситет целых две недели сомневался, брать или не брать меня, провинциального паренька в красной маечке с надписью «Еспана-82», под свои высокие имперские своды. Я тогда в ожидании решения ночами ходил по этому страшному в своей холодной красоте городу и орал в небо твои песни! В ту пору я еще не знал никаких молитв, но сердце все равно хотело высказаться и выплакаться. Хотело быть Кем-то услышанным. И нашло для этого твои песни… Иначе я просто не пережил бы, сорвался, в те трудные две недели… Наверное, твои песни были для меня как молитвы. Иначе бы разве меня все же зачислили на первый курс? Значит, я пел тогда хорошие песни…
Еще я благодарен тебе за то, что когда 16-летним подростком, на набережной, меня «гасила» целая свора шпаны и когда я отпихивал одного, перепрыгивал через подножку другого, защищался от третьего, во мне вдруг вспыхнула, запульсировала строка из твоей песни: «Рвусь из сил, из всех сухожилий…» И что-то еще про погоню и про волков… Это вдруг придало силы. Словно какой-то волной накрыло меня…Я тогда вырвался, оставил «погонщиков» за спиной, и под их рев мне в спину ворвался в спасительную арку. Во мне звучала тогда твоя песня. И я нырнул не в первый подъезд — куда толкал меня страх — а именно во второй, при этом сильно рискуя. Но я все же успел. А зловещий лай и гул погони долго лязгали там, у первого подъезда. Я и тогда не знал молитв, когда стоял в чужом подъезде и ждал, найдут ли меня или не найдут — изувечат или не изувечат, но душа вдруг высказалась в твоей надрывной песне. И мне ли тебя судить за какие-то ошибки и даже грехи…

Трудно представить сейчас живым постаревшего семидесятилетнего барда, который бы до сих пор бренчал и хрипел, теряя былые влияние и популярность. Пел бы на съездах правящих партий, спорил бы о чем-то в Общественной палате, а то и заседал в Госдуме. Давал безконечные интервью… Или сидел бы, напротив, в добровольной эмиграции где-нибудь под Парижем и оттуда злобно обрушивался на «режим», поливал грязью все и вся… Трудно представить! Да такого просто не могло быть. Он не мог выйти за круг отмеренных ему «семидесятых», как волк в его песне не мог выйти «за флажки»… Но если предположить… Если только попробовать представить… Думаю, все сложилось бы по-другому. Со своей европейской «Офелией» он бы вскоре расстался (как в песне: «Я понял, мне за ней, конечно, не успеть…). А та, новая, непременно оказалась бы Православной. Убедила бы барда принять крещение (спасла ведь жена другого певца, Окуджаву, убедив его всего за час до смерти из Булата стать Иваном…). На коленях молила бы обвенчаться (как это было с замечательным актером Караченцевым). И он бы тоже не устоял… Ведь душа его всегда искала именно этого… Оттого и надрывалась, что никак не могла найти… Иначе не произнеслась бы, не выговорилась в советские годы в его «культовой» песне «Я не люблю» эта строка: «…Вот только жаль Распятого Христа». Против Него он не был. «Ибо никто, сотворивший чудо именем Моим, не может вскоре злословить Меня. Ибо кто не против вас, тот за вас» (Мк. 9, 39-40). Потом бы он стал петь совсем другие песни. Наверное, никто бы лучше него не сумел воспеть подвиг десантников из Шестой роты. А какую чудную, за душу берущую песню он бы посвятил солдату Евгению Родионову, отдавшему жизнь за Христа… Это были бы его лучшие песни. И жалко, что он их так и не спел. А кроме него оказалось — некому.
Если бы Марина Влади была права, когда в недавнем юбилейном фильме, комментируя запись с его похорон, сказала, что Высоцкий, как и она, не верил в вечную жизнь, то это была бы уж слишком страшная правда. Но почему же тогда последняя земная строка у него была обращена к Богу?
«Мне есть что спеть, представ перед Всевышним — 
Мне есть чем оправдаться перед Ним!» — пусть уж очень самонадеянно, но ведь несомненно искренне (перед лицом смерти!) написал он. Да, в Церковь он не пришел. Но мог бы прийти. И за него в Церковь пришли другие. Те, кто вырос и укрепился на его песнях. За это и нужно ставить памятники. А все остальное пусть судит Господь.
В дни юбилея Высоцкого диакон Андрей Кураев назвал поэта «совестью советской эпохи» — и это тот редкий случай, когда я готов согласиться с известным миссионером. Да, эта «совесть» не подпадает под церковные каноны и определения («какое время на дворе — такой мессия!» — не без свойственного его творчеству элемента кощунства писал про Высоцкого поэт Андрей Вознесенский). Он не опередил свое время — но наиболее полно, ярко выразил его. Он был таким, какой была эпоха. Расхристанным, хмельным, погибающим… Но было ясно, что он все-таки «не от мира сего», и гибнет, и хрипит про коней («чуть по-мед-лен-нее…») по одной причине: не нашел того Света, к Которому Одному и стоит идти… А если бы нашел — это была бы совсем другая повесть, другая личность, другая эпоха. Но похоронили его на Ваганьковом рядом с храмом. И в этом тоже кроется какой-то знак.
Однажды, не так уж давно, мне приснился сон про Высоцкого. Странно, я тогда совсем и не думал о нем, он навечно остался для меня где-то в далекой уже юности. Но сон был какой-то очень грустный. Я услышал как будто обрывок разговора о том, что Бог дал Высоцкому огромные силы — для большого дела, для великих трудов… А он свой талант, словно шар на бильярде, пустил через борт. Не выполнил предназначения. От всего дела его остался огромный «пшик». Несколько удачных рифм и за душу берущих мелодий. Мне было очень больно услышать такие слова…
А потом зазвучала песня:
Парус. Порвали парус…— 
Каюсь. Каюсь. Каюсь.

…Но когда мне трудно и тяжело, когда нет силы даже молиться, я «завожу» себя, как барахлящий мотор, — твоей песней. Самой лучшей твоей военной песней, которую ты пел всегда стоя:
От границы мы землю вертели назад — 
Было дело — сначала.
Но обратно ее закрутил наш комбат,
оттолкнувшись ногой от Урала.
Наконец-то нам дали приказ наступать…
И сразу силы приходят. И хочется снова бороться, молиться, жить.
..Когда-нибудь мы с дочерью будем проходить мимо этого памятника, и дочка непременно спросит (ведь дети любопытны): а кто это такой стоит, опираясь о гитару? И я ей отвечу так: «Это очень хороший певец. Он помог мне прийти в Церковь. Жаль только, сам он этого сделать не успел…»

Антон Жоголев

08.02.2008