Монастырский разговор

Из цикла «Капельки вечности».

Вячеслав Жуков уже тридцать лет поет в Архиерейском хоре Покровского кафедрального собора Самары. Ему 62 года. Есть что вспомнить и рассказать… Но как-то все не случалось нам с ним встретиться и неспешно поговорить. Обменяемся приветствиями — и каждый по своим делам. А вот недавно, 8 мая, накануне Дня Победы, все-таки нам удалось встретиться в неожиданном месте — в Иверском женском монастыре, на скамеечке возле могилки известного самарского батюшки, протоиерея Иоанна Букоткина (+ 2000 г.), в день его кончины. Тут уж спеши — не спеши, а раз батюшка велит, то надо присесть и пообщаться… Смиренный был в земной жизни отец Иоанн. И остался таким же смиренным! Заставил нас речь вести не о нем, а о его духовном друге еще с семинарских лет и одновременно наставнике — Митрополите Санкт-Петербургском и Ладожском Иоанне (Снычеве, + 1995 г.), больше двадцати лет возглавлявшем Самарскую кафедру. И вот что я услышал от самарского певчего.
— Я из верующей семьи, старший из шести братьев, — говорит Вячеслав Михайлович Жуков. — Мама знала Владыку Иоанна. А я в 14 лет крест снял, стал играть на гармошке, ходить на танцы, матерщинничать… И вот пришел мне срок идти в армию. Было это в 1967 году. Мама слезно меня упрашивала перед службой взять благословение у Епископа Иоанна. Да мне и самому было любопытно на Владыку посмотреть. Священников-то я видел, а вот Епископа в ту пору видеть еще не доводилось. Одним словом, согласился я. Мама привела меня на службу в собор, попросила у Владыки о встрече. Он пригласил нас вечером к себе в Архиерейский дом. Пришли мы — обстановка была там неброская, сервант, стол, ничего особенного. Стали разговаривать, Владыка меня о чем-то спрашивал, я отвечал. И такое меня спокойствие вдруг охватило. Такое умиротворение я испытал! Вот бы так и остался навсегда в этом доме. Никуда бы отсюда не уходил… Что же это я, думаю, «поплыл» от Архиерейской благодати?! Надо с этим бороться как-то (вот неразумный был!). И решил про себя, в уме, начать материться… Пытаюсь построить какую-то черную фразу, одно «колено» к другому заворачиваю… Но — не идет, и все тут… Все почему-то рассыпается. Но я не унимаюсь, давай строить опять… И тут Владыка мне спокойно так говорит: «Мать не ругай…» Мама моя всполошилась: «Владыченька, да он меня не ругает, даже плохого слова мне не скажет…» А Владыка вскоре опять мне: «Мать не ругай…» Я наконец понял, о какой Матери он мне говорил… А мама свое: «Да ведь он меня не ругает, он хороший сын…» Но я уже догадался, это Владыка своей молитвой «рассыпал» все мои умственные непотребства. Он не только читал мои мысли, но и «вплетался» в них своей молитвой, менял их… После этого я уже не матерился!
Потом мне Владыка Иоанн дал благословение на службу в армии. Спросил, каким спортом я занимаюсь, я ответил: футболом, боксом и вольной борьбой. Футбол и бокс Владыка не одобрил, а вот против борьбы ничего не сказал. Посоветовал только: «Когда начнут предлагать побороться на людях, где зрители борющихся «подзюзюкивают» — не соглашайся, не борись…» Я тогда не понял, к чему он мне это сказал, не придал значения. Служил я на Байконуре, откуда запускают в космос ракеты. И вот однажды нас вывезли из города на несколько часов во время пуска ракеты (если, мол, свалится, то на город, но не на людей хотя бы! Но ракеты взлетали нормально…). И делать там было нечего, да и прохладно. И стал один борец предлагать всем с ним посостязаться. Сразу набежала целая куча зрителей. Ну я и согласился сдуру выйти в круг — забыл о предупреждении Владыки Иоанна. И что же? Этот борец меня так шибанул оземь, что я едва поднялся…
Был еще один необычный случай. Первые восемь месяцев в армии трудно мне давались. Особенно лютовал сержант Черномаз (такая уж фамилия!), родом с Краснодара. Спать мне не давал целый месяц. Я думал, с ума сойду, не выдержу. И вот однажды спокойно так решил я, как только пойду в караул охранять склад, то пущу в сержанта пол-обоймы из автомата. Он ведь разводящий… Главное, не было в этом решении никакой горячки: спокойно все взвесил и твердо решил — убью! А потом, после этого — и себя убью… Патронов-то в «рожке» много! Это меня бес толкал на двойное преступление, а ведь самоубийство и вовсе не может быть смыто никаким покаянием. Но тогда я был как в бреду, хотя и все соображал при этом.
И вот стою в карауле. Ночь. Передернул затвор и жду Черномаза. Идет смена караула. Я приготовился… Гляжу, а идет ко мне один солдат, без разводящего. «Где Черномаз?» — спрашиваю. — «Да он что-то не захотел сюда идти, прилег отдохнуть», — объяснил мне солдат. Думаю, это благословение Владыки Иоанна меня спасло от убийства и от погибели…
После этого случая Бог так чудесно вмешался! Меня отправили ремонтировать спортзал, служба пошла спокойно, я всем все простил. А когда Черномаз перед дембелем должен был провести последнюю ночь в казарме, наши кровати оказались почему-то рядом. Он посмотрел на меня и… оделся, ушел на всю ночь из казармы. Видно, что-то почувствовал особенное. Или совесть заела. Больше мы не виделись с ним. Теперь я знаю — без веры в Бога в армии могут случиться какие угодно срывы… По себе знаю. Хорошо, мама меня надоумила перед службой взять у Архипастыря благословение!
Спустя годы, уже на гражданке, я вдруг очень захотел опять играть на баяне. Так захотел, что не выдержал и пошел в клуб, записываться в кружок баянистов. Иду к нужной мне двери — и вдруг какая-то сила толкает меня вправо, да так толкает, что я почти ударяюсь в другую дверь. Что такое? Почему? Кто толкнул меня? Ничего не понимаю. А на двери что написано? Кружок Академического хорового пения… Что это такое? Народное пение знаю, эстрадное знаю. А академическое? С чем его едят-то? В ту пору академическое пение по радио и телевидению не передавали, уж больно оно близко к церковному… Вдруг выходит из-за двери преподаватель, спрашивает, чего мне? Я пожимаю плечами. Он дает мне ноты и заводит в класс. Так стал я петь — оказалось, у меня сильный бас! А я столько лет и не догадывался об этом.
Но недолго я там поучился. Уж больно меня советские песни в кружке «доставали». Смысл большинства песен сводился к тому, что Русь была лапотная, а вот пришли коммунисты и все устроили… Эту ложь я петь не хотел. И тогда решил петь в церкви. И пою в храме уже четвертый десяток. Вот так-то!
Митрополит Иоанн меня часто смирял. Бывало, загордишься в помыслах, а он при встрече вдруг и скажет: «Ну, «ваше величество», что там у тебя за вопрос…» И я сразу понимаю, что в мыслях опять над кем-то превозносился…
А уже спустя много лет, после кончины Митрополита Иоанна, был мне про него сон. Необычный сон. Я его рассказывал только отцу Иоанну Букоткину, но он ничего не сказал почти. Кроме одного… Но об этом пока говорить рано. Ну так вот, вижу я во сне, будто стою у старого здания нашего Епархиального управления. Но не на Садовой улице, а там, где оно раньше находилось. Захожу туда и вижу — Митрополит Иоанн сидит за столом, а перед ним три телефона сразу. И то и дело они названивают. По одному он ответит, потом по другому… Что же это, думаю я, Владыка Иоанн к нам из Петербурга на отдых приехал, а и здесь не дают покоя… Вдруг заходит какая-то женщина. Протягивает Владыке записку с именем недавно умершего человека и просит о нем помолиться. Я понимаю из их разговора, что это крещеный еврей, 70 лет, только что умерший… Владыка берет записку, и…
И я вижу себя в каком-то совсем другом помещении. Там стоит Владыка Иоанн — ему на вид лет пятьдесят, в рясе он, но без панагии. Рядом с ним стоит тот умерший старик — высокий такой. А чуть в стороне странный не то воин, не то римский гладиатор в какой-то римской одежде, смуглый очень и неприятный… Перед Владыкой Иоанном появляются весы, как раньше были в гастрономах, только раза в три побольше. На одной чаше весов записки-хартии с грехами умершего, а на другой стороне — кусочки просфор, частиц, антидора (это за него заказывали при жизни, догадываюсь я). И вот ведь как получилось: стрелка весов застыла на 500-граммовой отметине, на самой середине. И ни туда, ни сюда не движется. Тут к весам подходит тот смуглый римлянин и пальцем незаметно толкает весы так, что стрелка опускается — перевешивают грехи. Но старик это увидел и закричал: «Владыка! Он обманывает, он пальцем помогает!» Воин убирает палец, весы вновь занимают прежнее положение. Но старик не успевает обрадоваться, как тот же самый воин хватает его, заламывает болевым приемом и тащит к печи… Такие печи я видел на заводе — туда еще вагонетка заходит… Возле печи другой воин стоит с мечом, как будто охранник. Пока старика тащат в огонь, он дрыгает в безсилии рукой и болтает шеей, истошно кричит: «Владыка, помоги, заступись…» Но вот уже и огонь. Тот воин в тунике заносит его прямо в огненную бездну… Все! С ним кончено… Но тут я смотрю на Владыку Иоанна. Он произносит короткое слово на непонятном мне языке — и перед ним появляется сверкающий воин в латах, с мечом. Владыка показывает ему взглядом на печь, в которой исчез старик. Появляются еще несколько светлых воинов, они убивают мечом охранника печи, и тот первый сияющий воин дует на печь — и какое-то светлое облако осеняет его, и печь рушится, исчезает…
Потрясенный, я слышу голос: «Видишь, как трудно вымаливать стариков, которые всю жизнь не ходили в церковь!»
На этом я проснулся. Но сон запомнил так, как будто видел его вчера. И главное удивительно: ничего подобного я наяву не читал, ни о чем таком даже не думал — а ведь многие говорят, что сны лишь отражают наши дневные переживания…
…Прощаюсь с Вячеславом Жуковым. Под впечатлением от этой встречи иду к машине. Как трудно после монастырской тишины сразу «прорасти» в шумную улицу, в мирские дела… Иная реальность, совсем другая, обступает тебя со всех сторон. Да полно, реальность ли все это? Эти извечные фонарь и аптека, как писал классик… А если ближе к сегодняшнему дню, то — пивная, рекламный плакат… Есть только одна по-настоящему подлинная реальность, которую мы упорно не хотим замечать. От которой прячемся всеми силами. Но которая иногда — по молитвам праведника! — вдруг приоткрывает нам кусочек занавеса… И так страшно знать, и так манит таинственный свет…

Антон Жоголев

14.05.2009