Два крика

Заметки неофита.

Об авторе. Сергей Александрович Жигалов родился в 1947 году в с. Кандауровка Курманаевского района Оренбургской области. В 1974 году окончил филологический факультет Куйбышевского госуниверситета. Работал заместителем редактора в «Волжском комсомольце» и «Волжской коммуне», собственным корреспондентом «Известий» по Куйбышевской области. Автор романа «Дар над бездной отчаяния» о безруком и безногом иконописце из Утевки Григории Журавлеве. Член Союза писателей России. Живет в Самаре.

«Нет случайностей в мире Бога» — кто из нас не повторял эту фразу? Но вдумываемся ли в происходящие с нами «случайности»? Пытаемся осмыслить как божественные знаки? Барахтаясь в суете и море житейских забот и развлечений, чаще всего не напрягаемся в прочтении «случая», бежим дальше, пока не упадем на операционный стол или в кардиологический центр…
Прикосновение к «краешку ризы Христовой», обращение к азам Православия побудили меня вдуматься и попытаться углядеть за «случайностями» Божественные знаки. Протоиерей и писатель Николай Агафонов убедил и благословил меня на издание этих заметок. Их осмысление, конечно же, не безспорно.
В одном убежден, Господь денно и нощно стучится в наши окаменелые сердца со вселенским терпением, милосердием и любовью…
Прислушаемся…

Полюбить «инопланетянина»

Лето это две тысячи десятого года было несусветно жарким. Степь выгорела, как сказала бы бабушка, «наущщал», то есть совсем до основания. Казалось, травинки не осталось. А вот поди же. Вышел за ворота на околицу этим октябрьским утром и рот раскрыл. За одну ночь степь проросла сверкающими травами.
Всякая на порох высохшая былинка, обгрызенный овцами полынок, кустик чилиги сияли в солнечных лучах, одетые инеем. Девственно белели ветлы вдоль старицы. Сухая полынинка у ног вспыхивала крохотными изумрудными искорками. И лучики эти серебряные от нее холодили сердце тихим восторгом: «Господи, Отче наш, и полевые лилии, и траву полевую, «которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь», Ты одеваешь так, «что и Соломон во всей славе своей не одевался», а мы, маловеры, погрязаем в безконечных заботах о жилищах, одеждах, еде, питье…»
Но что это? Меж деревьев в старице взметывается огонь. И благостные мысли пропадают, будто слизнутые языками увиденного пламени: «Какой же дурень разжег костер в такую сушь?» В низинке за пеленой дыма чернеются две фигуры, мужская длинная, женская пониже: «Здрасьте, дядь. Вот овец пасли, озябли. Мы не деревья, мусор подожгли…» — басит пастух. «Не бойся, дядь, не загорится, мы тут следим», — мужичьим грубым голосом вторит пастушка.
У обоих опухшие, темные, будто обугленные лица. Лупают виновато красными страшными глазами, захлестнутыми с утра хмельной мутью. Там, на сухом полыннике, чудной красоты сияние, тут неизбывная боль и тоска.
Господи, откуда взялись на прекрасной, сияющей первозданной белизной утра эти инопланетянин с инопланетянкой? Из какой обгорелой капсулы выползли в это божественное пространство и подожгли свою «капсулу», чтобы навсегда остаться здесь? Догорает корабль, льдисто взблескивает стеклянное «сопло» с недопитым самогоном…
— Иди, дядь, не бойся, не подожгем…
Иду. Через старицу к речке. Догоняет запах горящей пластмассы. Злюсь: паразиты, такое утро и они тут: «Здрасьте, дядь». Тьфу!
Белеют под берегом свежие срезы в кустах тальника. Живая серебряная полоска искрится на быстрине. Бобры ночью грызли…
Слышно далеко, как долбит сушину дятел. Подхожу под самое его дерево, не улетает, долбит. Нарядный. На головке черная шапочка, на плечах такая же черная безрукавка, серенькая с белым рубашонка, красные штанцы. Колотит сушину клювом, щепки во все стороны летят, иней с травы под деревом сбивают… Кто учил его долбить, выбирать короедов? Перышко к перышку, клювик-топорик. Уж он не запьет-загуляет, не подерется с соседом, не разожжет под деревьями костер. И бобры вот те, что запасают тальник, тоже не станут лгать, подличать, не предадутся разврату, как мы, человеки… — горят, вьются мысли, разожженные моими инопланетянами, ни дна им, ни покрышки. Отчего не дал Господь человеку такую вот естественную простоту жизни? Почему мы, «венцы творения», бываем хуже любых скотов?.. Но чудное осеннее утро накладывает на душевный ожог чистые целебные красоты. На обратном пути встречаю овечье стадо. Вольно разбрелось от Больших Осокорей до речки. Недвижимым темным комом лежит на канаве пастушка. Далеко позади маячит фигура пастыря. Кругом тишь, свеча не потухнет, а его, бедного, бросает из стороны в сторону, будто земля под ним зыбится. Упал на колени. Долго стоит на четвереньках. Видом на скота похожий, мотает головой. Осиливается, встает, бредет за стадом пастырь, тоже сын Божий, прости Господи.
Дошел вон до дерева, уткнулся лбом, шапка под ноги свалилась.
С обнаженной головой стоит он посреди сияющего поднебесного храма Господня. Выбился из пазухи наверх на засаленном шнурке медный нательный крестик с распятием Христовым. И этот крестик вдруг, как просверк молнии, осветил в моем пастыре образ Божий.
Сам Христос не оставил этого несчастного заблудшегося. Даровал и ему это чудное утро. А я прохожу мимо брата моего. Кичусь и возвышаюсь разумением и трезвостью. Стыжусь родством с ним. Боюсь разделить его скорби… как могу любить Бога, если не люблю ближнего?.. И не для того ли даровал Господь это чудное утро, чтобы умягчить мое окамененное сердце, заронить в него искру любви и к «инопланетянам» тоже.

Мама

Почти четверть века, как ушла на тот свет матушка моя Вера Максимовна. До дня этого мучает вина и жалость. Больше всех на свете огорчал и обижал ее. И всё-то она, родимая, прощала мне, окаянному самовольнику. Доживала век одна в деревне, в стареньком домишке, где, грешный, пишу эти строки. Тогда уже в Самаре была у нас большая квартира. И я, и жена звали ее жить к себе. Отнекивалась: «Тут я в своем царстве, что хочу, делаю, а в вашем скворечнике что буду делать? Вот когда ни рукой, ни ногой, тогда заберете…»
По осени пришла телеграмма, соседи дали: «Заболела…»

Увозили мы маму из ее «царства» солнечным сентябрьским днем. Уж лучше бы дождик шел, а то аж сердце у всех разрывалось. Соседки, такие же старушки, бодрили маму: «Перезимуешь в городском тепле, на зеленую травку приедешь… Ты как свататься собралась, нарядная…» А когда маму под руки повели к машине, соседки хором заголосили. И по ней, и по себе. Помню, прикрикнул на них: «Лучше песни пойте». Послушались, запели. Чувствовали, расстаются насовсем. Лицо у мамы было, как земля, а держалась. От жалости, думал, сердце остановится.

Завезли ее в районную больницу укол на дорожку сделать, чтоб легче дышать было. Когда выводили, увидела выщербленную ступеньку: «Умилиться наладить им, а то врач или хто затцопится, расшибется…» Бодрилась, а больше меня бодрила.
Недолго прожила, родная, у нас в «скворечнике». В декабре преставилась. Схоронили на городском кладбище. Незадолго до смерти обмолвилась: «Где положите, там буду лежать…»

* * *
И еще. Как-то на улице встретился знакомый художник Ю. Одно время мы с ним сотрудничали. Художник от Бога, но… Вот это «но» его и сгубило. На годы Ю. исчез из поля зрения. Говорили, уехал Москву покорять. Идей, проектов много у него было. А тут лет через десять столкнулись: жалкий, хромает. Вместо пальцев культи. На левой руке большой и указательный остались, и то не полностью.
Рассказал, как зимой шел по улице. Сзади ударили по голове. Упал без сознания в сугроб. Пролежал до утра, отморозил пальцы на руках и ногах… Теперь оклемался. Искал работу.
Что меня толкнуло заказать Ю. мамин портрет? Дал ему фотографии, заплатил аванс. Видел же, что пьет. И рассказу его про ограбление не очень поверил. Приносил он наброски будущего портрета, сделанные левой рукой. И один, и другой, и третий. Всё была не она. И всё авансы брал, на хлеб и чай с сахаром. На лице был написан его «чай» в сорок градусов. В очередной раз принес пятый или какой там по счету карандашный набросок. Ёкнуло сердце — то! С белого листа глядели на меня мамины глаза: «Вот такой и напиши…» Попросил денег на краски и пропал. Хорошо, набросок у меня остался. Вставил его в рамку под стекло. Определил на стене в кабинете. И тогда сделалось понятно. Не красочный портрет в богатой раме, а этот черно-белый набросок яснее всего передает и мамин лик, и тяжелую жизнь, и душу ее. Скоро в портрете обнаружилась некая изменчивость. Издали гляжу — лицо веселое, смелое, вплотную подхожу — плачет…
И только тогда дошло до меня, окаянного, что вот матушка родная, всю жизнь ведром картошки ли, копейкой помогавшая бедным, понудила и меня, окаянного, к милосердию и прощению.
…Прошлым летом привиделась родимая во сне. Коридор, дверь какая-то. Стоит маманя ко мне спиной, согбенная, одежонка на ней никакая, нищенка нищенкой. В руке тряпичная авоська. И она эту дверь вроде никак не откроет… Во сне заплакал. Утром подхватился, раздал соседкам конфеты, печенюшки, сгущенку — всё, что в холодильнике нашел. Поехал в церквушку, заказал панихидку, молился…
После обедни вышли на церковный дворик с соседом, стоим, разговариваем. Утро, не жарко еще. Вдруг слева по лицу мягко так толкнулось, затрепетало. Думал, бабочка. Рукой отмахнулся, глядь, воробьенок. По левой стороне, по мне, где сердце, забился-забился и наземь упал. Нагнулся за ним, он — порск — и улетел…

Бомжиха

Раннее июньское утро. Бывают такие тихие благостные утра — свечу зажги, отпусти в Волгу и там, кажется, под водой, будет гореть. Такое божественное чудо приводит душу в умиление и восторг. И верится, добро и любовь пребудут вовеки. Но выползло из прибрежных кустов человекоподобное сомнение — вовеки ли? Топыря в стороны руки и приседая, вот-вот готовое опуститься на четвереньки по камням, спускается к воде. Прямо какой-то копошащийся человекоподобный плевок. Сверху от спортплощадки хорошо видно, как она умывает лицо, пятернями расчесывает волосы, подставляет благодатным лучам лицо…
— Ева, Ева, ко мне! — разносится по пляжу.
Евины дщери! Одна при жизни на земли персональный ад устроила, другая именем прародительницы собаку назвала…
От такого и над водой свеча утухнет, и в душе. Берегом прохожу мимо одной. В пресном влажном воздухе густой дух перегара.
— Скажите, скоко щас времени? — из глубины страшного разбитого лица глядят глаза бездомной собаки. В них готовность и лизнуть руку, и куснуть.
— Нет часов, — увожу взгляд и прибавляю шаг.
— Спасибо, — слышу в спину. В голосе отчетливо различимые нотки благодарности. Их не спутаешь со злобой или насмешкой.
Этот чуть уловимый посыл благодарности понуждает открыться душевному зрению. «Ведь не распростер Господь над этой женщиной черный зонт, удаляющий от нее солнечные лучи, не залепил ей разбитые глаза, чтобы не видела чудно сияющей реки. Он, Милостивец, не пренебрег ею, даровав божественную красоту этого июньского утра, в котором незримо сияют небесные свечи и радуются Ангелы. И Он послал ее навстречу мне, грешному, даровав возможность явить песчинку сострадания. Ведь лежит в кармане сотовый. Нажать на кнопку и сказать ей, который час. Тем самым поднять, выровнять ее с собой, всем миром».
— Не бойся, она не тронет! — летит от кустов знакомый уже голос. — Ева, ф-фу! На-а, лови мяч! Принеси мяч… заразу по пляжу разносят!!!
Выровнялась, не успел с добром, так выровнялась со злом.

Совесть в… «цилиндре»

— Можно, што ль, ай нет?
— Заходи!
Нагибаясь под низкую притолоку, вошел в избу знакомый мужик в камуфляжном костюме. В деревне нынче многие ходят в камуфляже. И дешево, и сердито. В глазах собственных поднимает. Хоть ты неключимый ханыга, пьянь, а с виду — воин. Гость мой С. из таковских. Как говорят, уже поддутый. Горит, значит, в нем уже. Красное, в недельной щетине, лицо. В налитых пьяной слезой глазах страдание и мольба.
— Слыхал, небось, со своей я разошелся. Последнее время у отца живу. Бросила меня. К Монтане ушла. С ним. Дочь меня не признаёт, — оттирает слезы большим грязным кулаком, а они льются ручьями. Веселыми капелюшками сверкают в щетине на подбородке.
— Люблю ее, суку. Никто мне кроме нее не нужен… Отец из дома выгоняет, что пью… Ты мне чо посоветуешь?..
Говорю ему простые истины о воздержании от пьянства, о прощении, добре.
— Знаешь, — перебивает он. — Утром ружье взял, пошел в сарай, хотел застрелиться… Патрон старый оказался, осечку дал.
— Господь с тобой, — оторопел я. — Валялся бы мертвый щас в навозе. Подарок родителям преподнес.
— А чо ты мне посоветуешь? — с пьяным упорством повторяет он.
— …Проспись, сходи в церковь. Расскажи про всё отцу Георгию. Исповедуйся, легче…
— Да не верю я в Бога. Где Он? — отчаянно машет граблястой рукой. — Где эти Ангелы все Его летают?..
Достаю из чехольчика сотовый телефон, сую под нос:
— А ты видишь, как электромагнитные волны летят, в голос превращаются? И Божественные силы невидимы…
Подавленный моим напором, с пьяной вежливостью согласно трясет головой:
— Ну-у, я пошел…
Через полчаса после его визита собираюсь ехать по делам. Где футлярчик от сотового, новый, кожаный, с магнитной защелкой? Вот, на кресло клал, когда у С. телефоном под носом тряс. Обыскался. Как ключ на дно…
Утром пошел в новый недостроенный дом. Там еще ни газа, ни электричества. На ночь входную дверь примыкаю сломанным навесным замком. Ба-а, на столе лежит моя пропажа, черный кожаный футлярчик…
Господи, да что же мы такие? «Паче и не яко человек, но и горе скота». По колено в слезах изливал душу. Застрелиться собирался. А уходя, сунул в карман броскую на вид кожаную безделицу, сам не зная, зачем. Как маленький.
Проспался, пришел в разум, наткнулся на покражу, вспомнил… Стыдно сделалось…
Размышляя о С., вспомнил рассказ знакомого священника отца Анатолия из Сухоречки про цилиндр. Ученые взяли из болота лягушачью икру. Часть ее поместили в подконтрольное болотце, а часть — в специальный герметичный цилиндр с условиями болотца. Через положенный срок и там, и в цилиндре вывелись лягушата. В болотце — обычные, а в цилиндре — мутанты, с пятью лапками, с двумя головами… Условия, икра, гены — всё одинаковое. Сделали вывод, что зарождение и развитие совершается с непрерывным участием Творца. Когда же эта связь нарушается, гены «слепнут», «сбиваются с кода»…
Не так ли С. и все мы запечатываем, как лягушачью икру, душу и совесть в «цилиндр» из страстей и похотей. Лишаем себя Божьей благодати. И тогда разрушается в наших сердцах Божественная гармония. Мы мутируем в безнравственных кентавров, палачей для наших близких, кривляющихся в судорогах гордыни обезьян и ползучих гадов. Слова и поступки наши теряют здравый смысл, пользу и радость… Но и запечатанных в «цилиндры» не оставляет нас Господь своей благодатью. Скорбями и иными Божественными знаками разрыхляет окамененные сердца, пробуждает совесть.
И, терзаемый угрызениями ее, поднимается глубокой ночью С. с постели. Лезет через забор, оглядывается, прислушивается. Лягушки те же на речке с ума сходят. Соловей выщёлкивает. Собака взлаяла… Прокрался в дом, положил, выдохнул — гора с плеч. Рад…
Серега, брат мой, невелик грех, что позарился на безделицу, велика радость, что устыдился…

Два крика

«Господи, слава Тебе, что ты не к нам, к русским, пришел, а то ведь какой позор на весь мир был бы», — занозою воткнулось высказывание некой старушки, приведенное известным богословом Андреем Кураевым в книге «Почему Православные такие?..».
Понимать эту старушку следует, видимо, так: приди Христос не в земли иудейские, а к нам, мы, русские, тоже бы распяли. С чем, казалось, спорить? С замыслом Господним?
Случись Промыслом Божиим мои добрые знакомцы историк Сергей Колычёв и настоятель Сухореченской церкви отец Анатолий указали место казни оренбургского Православного священника близ села Егорьевка. Узорчатый железный крест, надпись: «Вечная память. Священник Николай Николаевич Орлов и сын Александр, казненные в сентябре 1918 г.».
И тоже стоял сентябрьский день, благостный, с паутинкой. Блестел на солнце под склоном пруд. Зеленели окрест не масличные рощи, а молодые сосенки. Продавленная колесами машин, затравевшая колея не напоминала каменистый путь к месту Христовой казни, а степной косогор с земляникой по вёснам никак не повторял Голгофу. Но вслед за Сыном Божьим и своим государем, Царем Николаем, казненным в июле того же восемнадцатого, восходил здесь на крест Православный священник Орлов. И являлись в воображении столь схожие и столь разные картины казни Назаретского плотника и русского попа.
Шипы тернового венца пронзили толщу двадцати веков. По святому Лику струится кровь. На щеках струпья сохлых плевков. Обводит заплывшими от заушин глазами толпу. Они все успевают спрятать взгляд в камни под ногами, на носки сандалий. Учил, воскрешал, исцелял, насыщал хлебами и вином…
Документальные строки возвращают меня оттуда, с площади у Претории, от события двухтысячелетней давности в год 1918-й: «К началу описываемых событий Николай Николаевич Орлов уже более двадцати лет проживал в Логачёвке и по должности сельского священника всех, от мала до велика, знал жителей села. Славился своей справедливостью, безотказностью и готовностью оказать помощь людям, чем снискал уважение и признательность…»
Нашелся и тут доморощенный иуда по фамилии Логачёв, не за тридцать серебренников, безплатно доносит о «контрреволюционной деятельности» «римскому наместнику», и комбриг Кутяков приказывает арестовывать священника.
…За двадцать веков сердца краснозвездных воинов нисколь не умягчились, разве уступили змею изощренной жестокости римлянам «и сплеташа венец из терна возложи ему на голову и дали ему в правую руку трость, и, становясь перед ним на колени, насмехались над ним, говоря: радуйся, царь иудейский, и плевали на него и, взявши трость, били Его по голове».
«…Батюшку трудно было узнать. Темные длинные волосы стали седыми, на висках они были вырваны — сочилась кровь… У сына один глаз был выбит и болтался на «ниточке».
«Не вижу вины в Нем!» — разносится над площадью громовый рык Понтия Пилата. Наместник уверен, окровавленный и истерзанный без вины Назарянин вызовет сострадание. В канун Пасхи, по обычаю, толпа дарует жизнь Ему, а не разбойному Варраве. Но что это?
«Распни Его!» — кричит толпа.
Римский наместник льет воду из кувшина, умывает руки.
«Кровь Его на нас и детях наших!..» — неистовствуют иудеи. Эхо разносится во многих коленах по израильским долинам и по Синайским высотам летит до русских равнин, до степного оренбургского сельца Логачёвка.
«…Когда Орлова и его старшего сына Александра красноармейцы вывели из дома, во дворе получилась свалка, собравшиеся пытались отбить арестованных, но безуспешно. По пути к волостному правлению на дамбе казенного моста толпа народа запрудила дорогу и вновь попыталась вырвать Орлова из рук конвоиров. Видя, что сопротивление безполезно и может привести к тяжелым последствиям для сельчан, Орлов стал просить людей оставить его и разойтись по домам…»
И когда ночью Павел Ахмеев разобрал карниз сарая и выпустил пленников, отец и сын Орловы остались, чтобы пойти на свою русскую Голгофу вслед за Спасителем рода человеческого.
И был в этом жертвенном поступке сельского священника мистический ответ на не иссыхающий в веках вопрос: отчего бог Отец не явил Сына перед мучителями в космическом гневе испепеляющих молний, окруженного сонмом среброкрылых Ангелов? Тогда губы, кричащие: «Распни!», целовали бы Его тень на камнях, плакали и вопияли о прощении…
Но не проросли бы тогда капли крови Христовой семенами веры в сердце попа Николая Орлова и бежал бы он из своего «Гефсиманского сада», яко тать в нощи.
Свет Христовой веры жег его сердце, взывал к самопожертвованию, к искуплению грехов наших.
И вот уже красноармеец-часовой накануне казни пускает ночью в сарай девочку Катю Рыжкову с пищей и водой для арестантов. А наутро в зябком туманчике проступает Русская Голгофа. О, сколько их было в те окаянные годы! Вот как случилось здесь по рассказу-записи очевидца: «Это было в трех километрах от Егорьевки, на Сухоречке….Они стояли рядом, пятеро красноармейцев выстроились в ряд. Батюшка спросил дозволения проститься с белым светом. Спокойно, без тени страха воздев руки к небу, прошептал молитву, простился с сыном. Александр был обезсилен, но держался достойно. Потом священник обратился к солдатам.
— Дети мои, кого-то я крестил, кого-то венчал — простите меня. И я вас прощаю».
Слышите?! Вот эхо слов Христа, долетевшее от Голгофы до сердца русского попа, и повторенное им через две тысячи лет.
«Прости Отче, не ведают, что творят».
Нет! Не прав я, сказав выше, что сердца русских крестьян под красноармейскими шинелями так же жестоки, как римских воинов.
«Командир крикнул: «Пли!» — дым рассеялся, Орловы стояли, поддерживая друг друга. Опять команда: «Пли!» — и опять они стоят живые… после третьего залпа командир в ярости выхватил шашку и сам порубил Орловых…»
Помните, в Евангелии к распятому на кресте Христу подошел стражник и ткнул копьем под ребра…
Они не ведали, что распинают Бога, они мучили и убивали назаретского плотника…
Не потому ли Господь и не пришел к нам, русским, что мы стали бы спасать Его, как священника Орлова на «Казённом мосту»…
…Спряталось за тучи солнце, застыли в страхе воды и поникли травы. Сейчас наступит момент торжества Сатаны. Он жаждал услышать слова проклятья роду человеческому еще из уст распятого Христа. Позади двадцать веков ожидания. Вот теперь они сорвутся с разбитых губ Христианина, Православного священника Орлова! Не за себя проклянёт, за муки и смерть юного сына. Но что он слышит: «…Простите меня. И я вас прощаю».
…Два крика летят во вселенной. Один ослабленный далью в двадцать веков от масличных рощ Вифании, другой еще близкий от русских равнин.
Два крика слышу:
— Распни!..
— Помилуй!

Сергей Жигалов

См. также

Рис. Г. Дудичева

01.04.2011