«Подлинная культура не может быть без культа…»

Владимир Иванович Мельник — член-корреспондент Академии наук Татарстана, действительный член Международной Академии информатизации. Профессор Московского государственного университета печати. Но читателям «Благовеста» он известен не как ученый-филолог, а как яркий публицист, самобытный агиограф — его перу принадлежат более десяти биографических очерков о великих Православных подвижниках Симбирского края. Недавно Владимир Иванович из Ульяновска (Симбирска) переехал в столицу, но его сотрудничество с нашей газетой на этом не закончилось, а обрело новое качество. Мы уже много лет сотрудничаем с Владимиром Ивановичем Мельником, но познакомиться с ним лично раньше не доводилось. И вот наконец в Москве состоялась наша встреча, итогом которой и стало предлагаемое интервью.

— Владимир Иванович, в начале разговора кратко расскажите о себе.
— Родился я в 1952 году во Владивостоке. Там окончил в школу, поступил в Дальневосточный университет. Окончил филологический факультет, русское отделение. Остался на кафедре русской литературы. Потом учился в аспирантуре в Пушкинском Доме Академии наук в Санкт-Петербурге. Пришлось поработать в Киргизии, в Институте русского языка. Потом был ректором Измаильского педагогического университета. Около десяти лет работал в Ульяновске. Теперь преподаю в Московском государственном университете печати текстологию и редактирование.
— Вы росли в религиозной семье?
— Мама у меня верующая. И я бы даже сказал, сурово верующая. Очень мне строго внушала в детстве, что Господь есть. Во время войны она умирала от голода на Украине и дала обет Богу, что все ее дети будут верующими. Обет свой она исполнила. Я и две мои сестры — верующие, Православные…
В детстве мама зашила мне в брюки, в поясок, крестик. Этот крестик, без преувеличения, спас мне жизнь. Я рос в рабочей слободке во Владивостоке. Что там творилось — страшно вспоминать. Каждый день приходил домой с синяками. Сам удивляюсь, как я выжил!.. Крест помог. Меня «на иглу» сажали — не наркотическую, а настоящую. Восьмилетнего подростка взрослые мальчишки сажали на иглу, прибитую к забору. Стреляли в меня из воздушного ружья, втыкали «копья» в ногти. А однажды шел я вечером домой со свидания (был я тогда десятиклассник). На улице ни души. Фонарей у нас на сопке нет. Вдруг слышу сзади шаги. Оборачиваюсь — а мне подносят «опасную» бритву к горлу. «Ой, не тот!» — воскликнул нападавший. Чуть, говорит, тебя по ошибке не зарезал. Я любовника своей жены тут поджидаю… Крест спас!
— А когда Православие вошло в вашу жизнь уже как сознательная духовная доминанта?
— В Измаиле мне жена подарила Библию. И вот когда мне было тяжело, я приходил с работы уставший и читал Библию. Меня так и тянуло к этой Книге. Я читал Псалтирь со слезами. Все то отрицательное, что набирал за день, сразу от меня отходило. Эта Книга мне помогла выжить. Потом у меня умер отец. После его смерти я стал заходить в храм с каким-то уже другим ощущением. В Ульяновске один мой знакомый, Слава Сердюков, архитектор, объяснил, что в храм ходят не только «постоять». Там исповедуются, причащаются… Спросил меня, ходил ли я на исповедь. Нет, говорю, не ходил. Ну так, стало быть, все твои грехи при тебе остались, объяснил он. После этого я буквально на следующий день побежал в храм. Первая исповедь далась мне не легко. Но с того дня меня стало тянуть в церковь. А за своего знакомого, который мне указал дорогу в храм, я до сих пор молюсь как за благодетеля.
— Вы пытались совмещать в своей научной работе литературу и Православие?
— Пытаюсь это делать. Образцом для меня служат труды преподавателя Московской Духовной Академии Михаила Михайловича Дунаева, моего сокурсника по аспирантуре. Он издал замечательный шеститомник «Православие и русская литература». Это важнейшая книга для всех филологов. В современном литературоведении наметился крутой поворот в сторону этой тематики. Но, к сожалению, многие филологи подходят к этой теме слишком поверхностно. Дунаев же показал, что нужно подходить к литературе не только с литературоведческой, а в первую очередь с духовной стороны. К сожалению, эта духовная сердцевина почти во всех литературоведческих трудах отсутствует, даже и у великих литературоведов сегодняшнего времени, таких как Вадим Кожинов, Непомнящий… Исключений мало, но они есть — например, работы литературоведа Воропаева и того же Дунаева.
…Когда год назад привезли в храм на отпевание умершего Кожинова, его духовник сказал: «Ну вот и пришел в церковь мой духовный сын. Сколько я звал его, а он не шел. И вот его принесли…».
— Все-таки принесли!
— Да, и это очень важно. Но все же в «патриотической» когорте литераторов, которую он возглавлял, патриотизма больше, чем Православия.
— Круг ваших научных интересов — русская литература ХIХ века. Можно ли назвать не кривя душой хоть кого-то из русских классиков — Православными писателями?
— Вся русская литература ХIХ века свое своеобразие выявляет на РАСХОЖДЕНИЯХ с Евангелием, а не наоборот. Когда человек пытается писать художественный текст, он вольно или невольно отходит от КАНОНИЧЕСКОГО ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ПРАВОСЛАВИИ. Все писатели-классики через это прошли. Включая Достоевского.
— То есть, по вашему мнению, нельзя быть писателем, не отходя от Православия?
— Это центральный вопрос для меня: можно ли оставаться писателем, и быть ВПОЛНЕ Православным человеком. Я не ответил на этот вопрос. Даже сама Церковь не ответила на него. Много лет я собираю различные высказывания на эту тему Святых Отцов, иерархов Церкви, литературоведов и вижу полный разнобой в их суждениях. Если все же попробовать вывести среднюю составляющую, то можно сказать, что ее выразил в мае 1995 года Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II. Он сказал, что литература и искусство могут быть СТУПЕНЬЮ для людей, которые хотят идти дальше — к духовной жизни. Только ступенью! Я тоже считаю, что культ — первичен по отношению к культуре. Подлинная культура не может быть без культа. А культ может обходиться без культуры.
— Я с вами полностью согласен. Но и вы согласитесь: странно слышать это от человека, посвятившего свою жизнь литературе…
— Я даже на лекциях студентам говорю, чтобы они не относились к литературе, искусству с восторгом. Чтобы такие высокие имена, как Пушкин, Достоевский не заменяли им Церкви, не «заменяли» Бога…
— Расскажите о Симбирске. Город этот особенный, удивительный… Почему, на ваш взгляд, именно из этого тихого городка вышли два «столпа» разрушения исторической России — Керенский и Ульянов-Ленин?
— Симбирск породил совершенно противоположные явления. С одной стороны, да, были разрушители Ульянов и Керенский. Но с другой — сонм великих подвижников Православия, как уже прославленных, так и еще не прославленных. Когда я о Поволжье думаю, у меня всегда в голове стоит такой факт: где-то у нас в Поволжье, в Саратовских степях была деревушка, которую Императрица Екатерина велела засыпать солью, чтобы на той земле ничего не росло — на этом месте то ли родился Пугачев, то ли успешно действовал… Очень не случайный факт для наших мест! Но ведь Симбирск породил и совершенно особый тип праведников. Это сокрытые, незаметные люди. Даже современные верующие симбирские старушки несут в себе отблеск этой праведности. Они воспитаны на этих идеалах. С одной стороны, это несколько грубоватый, суровый народ. Но идеал остался прежним — не быть заметным, себя, свои подвиги, свою святость не выставлять. Прятаться от людей. Это какая-то особая симбирская черта. Когда отец Иоанн Кронштадтский плавал по Волге, то попросил причалить пароход возле Ундор, где сейчас находится известный курорт. Там он сказал, что из этих мест выйдут два великих человека: один будет великим праведником, другой же злодеем… Так все и случилось. В Ундорах жил великий подвижник Блаженный Антоний Ундоровский, а в Симбирске родился Владимир Ульянов…
Ульяновский архитектор Борис Васильевич Аржанцев на подобный вашему вопрос на различных конференциях отвечает примерно так: «А Ванга сказала — ну там же ведь ВЕНЕЦ!» Дело не в Ванге, конечно, а в самом факте. Венец — это разлом земной коры. Очень большие разломы земной коры под Ульяновском. Под городом находится подземное море. Вот почему в нашем городе центральная гостиница так и называется — «Венец». На этом месте разлома сходятся сталактитовые плиты. Интересно, что венец находится как раз в том месте, где раньше стоял собор, а сейчас — Ленинский мемориал. Что такое с духовной точки зрения венец? Наверное, связь с адом, с преисподней. Здесь путь в преисподнюю открыт… Но у нас и дорога в Небо свободна: где грех, там ведь и благодать… Вот почему в Симбирске сошлись такие противоположности.
— Вы автор многих статей о симбирских праведниках. Скоро в Москве выйдет ваша книга о них. После выхода этой книги люди по всей России будут молитвенно обращаться к героям вашей книги за духовной помощью. А вам самому доводилось на себе ощутить помощь симбирских праведников?
— В тот день, когда мою жену Татьяну положили на операцию со страшным диагнозом «опухоль позвоночника», я в больнице купил икону Блаженного Андрея Огородникова. Она стоила довольно дорого, но мне в прямом смысле некуда было деваться. Дал жене приложиться к этой иконе. Дома я очень молился блаженному Андрею и ходил к его мощам каждый день, пока жена была в больнице. Операция, на первый взгляд, неудачно закончилась — хирург даже не смог определить, какая это была опухоль. Не знал даже, что он с ней сделал — только проткнул, и все. Операция была в день Преподобного Серафима Саровского (который в земной жизни болел спиной). За Татьяну молились прихожане храма, в который мы ходим. На коленях молились… И все закончилось благополучно. Думаю, это симбирские праведники помогли.
— Как вы начали собирать материалы о еще не прославленных симбирских подвижниках?
— Первая духовная книга, которую я прочел, была «Великое в малом» Сергея Нилуса. Я, историко-культурный человек, тогда впервые узнал, что Серафим Саровский был современником Пушкина! Меня это поразило. Пушкин, ХIХ век — это словно мои современники. Соседи… И вот в это время жил Святой! Раньше я думал, что святые могли жить только в первые века христианства. А тут — почти наш современник! Это меня прожгло. Потом я как-то услышал в храме разговор о похороненной где-то рядом блаженной Валентине Ивановне Комаровой. Я увидел, что люди ходят поклоняться могиле праведницы, умершей совсем недавно… Святые, оказывается, наши современники. И я стал искать таких людей.
— А видели вы живых праведников?
— Видел. Образ веры я увидел в одной старушке, ее зовут Рахиль, живущей в селе Урень Ульяновской области. Раньше там жил великий подвижник Василий Уреньский. Это был человек, который пролежал больным с середины жизни, примерно с тридцати лет. Его облили холодной водой после бани и он не смог ходить, пролежал 40 лет без движения. И исцелял других одним прикосновением. Он мог бы, наверное, вымолить у Бога здоровья и себе, но этого не сделал, а смиренно нес свой крест. Он умер в 50-х годах. Рахиль за ним ухаживала, а сейчас ухаживает за его могилкой. В Урень за исцелением люди ехали со всей России и даже из Тбилиси, Ташкента… В его доме была церковь, и в ней приезжал служить святой исповедник Архимандрит Гавриил (Игошкин). Он дружил с Василием Уреньским. Есть даже фотография (см. ниже), где они стоят вместе. В Рахили, как я уже сказал, я увидел образ веры: как нужно молиться, как нужно стоять перед иконами, как говорить… Я увидел, как можно жить в простоте сердца. Я ни у одного человека больше этого не увидел. А тут я увидел совершенно обезоруживающую простоту, которая потрясла меня…
— Теперь Симбирск остался в прошлом, вы — в Москве. Уже вписались в столичную приходскую жизнь?
— Наверное, вписался. В Москве я духовно у себя дома. Здесь столько святынь, что на целую жизнь не хватит. Бери, сколько успеешь, и что взял — твое!
В Москве приходская жизнь более организована, управляема. Много хорошего по сравнению с приходской жизнью глубинки. Там приходская жизнь идет спонтанно, порой это и приходской жизнью назвать нельзя. Просто люди собираются на Литургию, и все. Но в то же время в Москве мне чего-то недостает. Да, тут уровень образования другой, другие привычки у людей. В храме здесь все тихо стоят, не ходят, свечи не передают то и дело, как в Симбирске. Я раньше думал, да тут все святые!.. Но мне вот не хватает внутренней затаенности, того «сокровища», которое есть в человеке. Человека вижу — а «сокровища» не вижу! Там, в Симбирске, видел, а здесь пока нет. Не знаю, может быть по своей вине не вижу, может, увижу еще…

Антон Жоголев

08.03.2002