«Как лань желает на источники вод…» (Часть третья)

См. Часть вторую

Партитура

Когда мы учились в младших классах школы, меня всегда радовали праздники. Потом они стали нагонять на меня тоску, как нагоняют и сегодня неправославные торжества своим однообразием, которые к тому же из года в год (слава Богу, что пока не из рода в род) становятся все более пьяными. Исключение всегда составлял лишь День Победы.
Однажды, когда накануне 30-летия Победы в школьном хоре мы репетировали ораторию о Ленине, ко мне в перерыве подошел мой приятель Гарик.
— Вот, ораторию орем, — сказал я, сильно окая. — Об Ульянове-Ленине.
— А вот это — о Христе, — сказал Гарик и, тревожно оглянувшись, вынул из-за пазухи какие-то бумаги. Это была партитура рок-оперы Эндрю Ллойда Вебера и Тима Райса «Иисус Христос — суперзвезда».
— Если хочешь, возьми сегодня на репетицию, — предложил Гарик. — Попробуй, может, получится. Хотя ты, конечно, не Гилан.
Я пел в школьном ансамбле. И вечером, на репетиции, попробовал исполнить несколько самых простых партий из рок-оперы. Музыка потрясла меня, и с того дня Иисус Христос стал для меня Живым — Богочеловеком, идеалом, к которому хотелось стремиться всю жизнь, а не просто Ликом на иконе.
На летних каникулах мы с друзьями поработали в цехе озеленения, и на свою первую зарплату я купил маме духи «Союз-Аполлон», а себе — джинсы и пластинку «Иисус Христос — суперзвезда». Она стоила очень дорого — 110 рублей. Как джинсы.
Но через год я уже охладел к этой опере и, продав диск вместе с другими пластинками, приобрел иконы. Не древние, но старинные, XIX века. Я поставил их в зале, рядом с диваном, на котором спал, между томами русских классиков и альбомом репродукций Ильи Глазунова. Тогда же я начал читать Библию. Я читал ее, сидя под иконами. Но однажды образа исчезли. Это случилось на День Победы. Мама подошла ко мне и сказала:
— Отец выбросил твои иконы. Или спрятал. Все-таки сегодня такой день. У нас гости. И среди них есть ответственные работники, советские и партийные.
Во мне все остановилось. Я вошел в зал, полный гостей. Отец произносил тост. Мне подали бокал с шампанским — в этом году мне уже исполнилось 16 лет, и я получил паспорт.
— …Чтобы помнили мы, и дети, и внуки наши, — говорил отец, — о том, какой ценой досталась нам Победа…
— …И чтобы знал грядущий род, — подхватил я, поднимая бокал, — и дети, которые родятся, и чтобы они в свое время возвещали своим детям*…
Гости дружно захлопали.
— Золотые слова, — сказал какой-то важный товарищ. — Лучше не скажешь.
Мы выпили вина.
— Ешь, — сказал мне отец. — И не забудь о хлебе.
— Не забуду, — сказал я.

----— 
*Пс. 77.

Щит веры

В эту ночь меня должны были убить. Мне сказала об этом молодая женщина, которая позвонила ночью в штаб армии во время моего дежурства.
— Меня зовут Юля, — представилась она. — Я жена одного из офицеров. Ты выпустил «боевой листок» о дедовщине, и «старики» решили тебя убить. Сейчас придут. Не убьют, конечно, но покалечить могут.
— Что мне делать? — спросил я.
— Молчи. Терпи и молчи. Ты читал Новый Завет?
— Конечно.
— Вспомни — когда Его судили, Он терпел и молчал. Я перезвоню. Держись.
Я сидел как громом пораженный. До сих пор «деды» меня не особо трогали. Они узнали, что я учился в университете, и просили писать письма их девушкам. А иногда вызывали в каптерку, угощали орехами и медом из молдавских посылок и просили рассказать что-нибудь интересное, например, о современной музыке. О музыке мне писала моя знакомая, Ирина, и даже вкладывала в конверты фотографии групп. А другая знакомая, Алена, современную музыку не любила, а любила только Лермонтова и считала, что я по характеру чем-то на него похож. Лермонтов «дедов» не интересовал. Их даже Библия не заинтересовала бы.
В штаб вошли «старики». Они были пьяны. Предводительствовал, конечно же, Безуменко, мой недавний «покровитель». Он соответствовал своей фамилии. С ним были молдаване и узбек.
— Ну что, шакал, масло тебе недодают? — прорычал Безуменко. — Обижают тебя?
Бить начали все сразу. Через несколько секунд я потерял сознание и услышал почему-то песню «АББЫ» «С Новым годом». Передо мной было большое раскидистое дерево. Вдруг оно взлетело вверх, превратившись в цветок на шкафу. «Деды», склонившись надо мной, внимательно меня оглядывали.
— Живой, — сказал Безуменко. — Пока. Мы еще вернемся.
Как только они ушли, позвонила Юля:
— Молитвы знаешь?
— Нет, — ответил я, еле разлепляя запекшиеся от крови губы. В глазах было темно.
— Я буду читать «Отче наш», — сказала женщина, — а ты повторяй. Так впервые в жизни я прочитал эту молитву.
«Старики», слава Богу, не вернулись. Но я знал, что когда пойду утром в роту «отдыхать» после ночного дежурства, меня встретит там «мой лучший друг» старшина. Он был из тех, кто любит говорить «мы университетов не кончали», а теперь, после «боевого листка», и вовсе возликовал. Ни о каком отдыхе не могло быть и речи, только — в наряд.
Он стал для нас олицетворением армии. Любимыми его словами были: «Я вас научу любить советскую власть!» Старшина был ровесником моего отца, но его представление о советской власти было противоположным представлению наших родителей. Утром на «разводе» роты, прохаживаясь вдоль строя со своей плюгавой лысой собачкой и постукивая прутиком по голенищу сапога, старшина вызывал из строя бойцов и отдавал приказ — кто что должен украсть сегодня на объекте. «Деды» хорошо знали свои «обязанности» и следили за тем, как выполняли их «салаги». Когда эти «обязанности» не выполнялись молодыми — их били. Иногда били и просто так, ради удовольствия. А вечером старшина опять строил роту…
Когда я вошел в казарму, ребята с моего призыва начали перешептываться. Открыто сочувствия никто не выражал — боялись. Узбеков было меньше нас, но они бы начали галдеть на всю часть, случись такое с их земляком. У каждого из них над кроватью висела табличка с выжженным изречением из Корана. Нам, конечно, никто бы не позволил вешать таблички со стихами из Библии — уважались права только «малых народов». Поэтому «малые народы» очень любили собираться большой толпой для того, чтобы избить представителя «народа большого». Но «Отче наш» была уже выжжена у меня в сердце.
С тех пор Юля звонила мне каждую ночь и пыталась поддержать меня стихами из Библии. Наша часть находилась в Одессе, и когда на втором году службы нас уже начали отпускать в увольнения, я вглядывался в прохожих одесситок, украинок, молдаванок, русских, евреек: не это ли Юля?
Она позвонила в день приказа, когда мы уже стали «дедами».
— Теперь начнется самое трудное, — сказала Юля. — Одно дело — подавить гордыню и проявить смирение, когда «нельзя», и совсем другое — когда «можно».
— Я не из тех, кто бьет из-за того, что его били, — сказал я.
— Посмотрим, — ответила Юля.
Мне привели дневального из «салаг». Он был из Запорожья — родины Безуменко. Я начал объяснять ему порядок несения службы. Парень едва слушал. Я посмотрел на цветок на шкафу и сказал:
— Но ничего, со временем поймешь.
В ночь перед дембелем старшина отправил меня в наряд с «молодыми» на уборку территории. До утра он лично контролировал ход уборки. Утром я попрощался с теми, кто оставался, и отправился за территорию части. Зашел в штаб. Там сидел уже другой дежурный. Зазвонил телефон.
— Это тебя, — сказал сержант.
— Послушай вот этот стих, — сказала Юля. — «А паче всего возьмите щит веры, которым возможете угасить всераскаленные стрелы лукавого; и шлем спасения возьмите и меч духовный, который есть слово Божье»*. Я буду провожать тебя в аэропорту.
— А как я узнаю тебя?
В трубке послышались короткие гудки…
…Уже дома, когда я сидел за столом с родственниками, еще не сняв форму, раздался звонок. Звонила Алена.
— Я жду тебя в сквере у вашего дома, — сказала она.
Алена не изменилась — все такая же русская красавица.
— Как и обещала, я дождалась тебя, — сказала Алена. — А завтра выхожу замуж.
— Поздравляю, — сказал я.
Когда я вернулся домой, мама снова позвала меня к телефону.
— А вот еще один стих, — сказала Юля. — «Если я говорю языками»**.
— Спасибо тебе за все, — сказал я. И вспомнил, как в аэропорту где-то далеко-далеко женщина махнула платком. Может быть, это была она.

-----
* Еф. 6:16

** 1 Кор. 13:1-13

Продолжение

Валерий Рязанов

05.08.2005