У Святогорца Серафима

В келье Святогорца схиархимандрита Серафима (Томина), на подворье Свято-Андреевского монастыря в Оренбурге, довелось мне побывать вместе с дорогой для батюшки гостьей — монахиней Серафимой из Марфо-Мариинской Обители Милосердия, что в селе Ира близ Кумертау, в Башкирии. Собираясь в дорогу, матушка рассказывала — и голос дрожал от слез:
— Когда игумен Николай заболел, звонит батюшка Серафим. Услышал, что отец Николай в больнице, и так меня отругал: «Ты что же, мать, молчишь, почему мне до сих пор не позвонила? Отец так болеет, а они и не попросят помолиться!.. Да ведь такого игумена, как у вас, не найти!..» Я слушаю его и плачу. Не от обиды, от радости!..
Матушка уже бывала у отца Серафима, приезжала вместе с наместником Марфо-Мариинской и Покрово-Эннатской обителей игуменом Николаем (Чернышевым). И на этот раз встретил нас батюшка Серафим с такой искренней любовью и сердечной теплотой, что и нам, паломникам, казалось — приехали к давно знакомому человеку. Вскоре он начал свой рассказ…

Эннатские матушки
— Сколько монастырей в России, сколько друзей у меня, а Эннатский монастырь очень родной для меня. В нем моя двоюродная бабушка была, Анна Николаевна Мерзликина, в монашестве инокиня Асенефа. Поступила, когда только образовывалась община. Я захватил человек наверное шестьдесят или даже больше старушек-монахинь, которые поступали до основания обители. И когда закрыли в 1922 году монастырь, они все были арестованы. Из тюрьмы пришли и жили в наших селах. В Рождественке жила матушка Маргарита — она была алтарницей, пономаркой всю жизнь. Прожила она 106 лет. В том же селе были монахиня Иннокентия, просфорница инокиня Екатерина. Матушки эннатские какие рукодельные, трудолюбивые были! Портнихи, шали пуховые вязали. Я при церкви с пяти лет и около таких вот матушек с детских лет был. Они: «Мишунька, Мишунька!» — нянчили меня. Обнимают, целуют, конфет напихают в карманы… Все они прошли тюрьмы, многих там расстреляли. В Эннатском монастыре были две схимницы, мать Зосима и мать Савватия. Мать Савватия умерла до закрытия монастыря, а Зосиму увезли на Дему. Сделали ей там келью келейницы Поля и еще — недавно умерла, 90 лет прожила, — Евфалия. В миру она была Татьяна, я постригал ее в монахини.
Как трехлетним ребенком был у матушки Зосимы, когда она меня исцелила, я не помню, только по рассказам родных знаю. А уж в одиннадцать лет как сейчас помню… Много подарков мне от нее досталось. Ящичек с «волшебными картинками», с видом Иерусалима, я подарил одному мальчику. Он так же вот, как вы, пришел со своим отцом, посмотрел и просит: «Купи мне такой же!» А где найти такой? Теперь таких нет. Я и отдал. Крест, которым сейчас вас благословлял, тоже от матушки Зосимы храню. А посох ее я отдал игумену Николаю.
Матушка Серафима припомнила:
— Отец Николай приехал от вас, батюшка, мы в храме святой мученицы Ирины полунощницу читали, и вдруг он говорит: «Это посох матушки Зосимы! На, подержи, пока читаешь!» — Я держала и читала. И плакала…

Первый арест
— Вернулись монахини из тюрьмы. Церкви закрыты, и вот они сойдутся ночью, подушками и одеялками окна закроют, я акафист читаю, а матушки плачут. Я читал часы, апостол, каноны, и пел первым дискантом. Они все молились на коленках, столетние старушки.
Бабушка моя, инокиня Дария, рассказывала, как я все с малых лет в церковь бегал. Раньше когда покойников хоронили, им на грудь клали иконочки, а после того как отпоют, икону снимали и на окно в церкви ставили. И вот я: «Бабака, дай мне иконку!» Она не дает. А я упаду, головой об пол бьюсь: дай иконку! Батюшка Георгий Малахов только и скажет бабушке: «Матвевна!..» Подымет меня к окошку: «Айда, бери!» В карман мне и в пазуху накладет иконок. В алтаре у меня до сих пор есть иконки из этих, которые я выпрашивал в церкви. Старушки-матушки сохранили мне их, пока я по тюрьмам и ссылкам скитался. А батюшку Георгия в ГПУ расстреляли…
И меня-то в первый раз арестовали мальчонкой, в десять лет. Было это на Благовещение в 1934 году. Кругом нашего села церкви уже были закрыты, а у нас еще служили. В Шарлыке два храма было, оба закрыли. Со всех сел к нам шли. Храм был полон народа. И Великим постом, на Благовещение, а уже слякоть была, то снег, то дождь, — помню, приехали верхами за нами. Батюшка наш, протоиерей Иоанн Сурайкин, мордвин, был родом из Федоровки — как раз недалеко от Эннатского монастыря. Старенький уж был, восемьдесят шесть лет. Староста наш сельский Илья Максимович Томин, однофамилец мой, нас много Томиных, — он на Афоне и в Иерусалиме побывал, — и тоже его, девяностодвухлетнего, арестовали. Матушка Алевтина — тоже Томина — из Уфимского монастыря, — и ее с келейницей Ксенией Кузнецовой арестовали. И меня с ними взяли.
В церкви печки не было, теплоту готовить негде, а церковную сторожку отобрали и сделали в ней колхозный молочный пункт. Наш дом стоял рядом с церковью. И моя бабушка, двоюродная сестра матушки Асенефы — впоследствии я ее постриг и стала она инокиня Дария — готовила в чугунке для церкви кипяток. И я после утрени прибежал с кофейником, набрал кипяток на Причастие и скорее опять в церковь. Захожу, а батюшку выводят из алтаря. Милиция — тогда ГПУ называлось — в шлемах, с револьверами. А народу! Шум, крик… Я испугался. Тут как один пинком дал по кофейнику, он и вылетел у меня из рук.
Народ выгнали, церковь опечатали. Из церкви полностью все вынесли и сожгли. Книги, иконы… Потом уже в церковь хлеб ссыпали, а в 1940 году ее сломали.
Нас привели в сельсовет. Народ собрался у сельсовета, возмущаются, проклинают Ленина и Сталина. А гэпэушники стреляют вверх: «Разойдись!»
От нашей избы домов за пятнадцать на огороде, на задах, стоял колхозный амбар — пустой, хлеба в нем не было. Ни окна, ни потолка — стены из бревен и железная крыша, без фундамента. Нас туда привели и закрыли. Я был в стихарике, шубенка моя и шапка остались в алтаре. А батюшка Иоанн — Царство Небесное, он был святой жизни! — снял с себя скуфью и мне надел. Матушка Алевтина с Ксенией плачут, а батюшка их утешает.
Просидели мы под замком до двух часов ночи. Ни кушать, ни пить нам не давали. А ночью посадили нас в дровни и отвезли в Шарлык, в районную тюрьму. Привезли, всех в одну камеру посадили. Матушки все плачут. Матушке Алевтине лет уже, наверное, под восемьдесят было, а Ксении под шестьдесят.
Батюшку Иоанна вызвали. Слышим — выстрел… Расстреляли его в тюремном дворе без суда и следствия, а потом на куски изрубили и в кочегарке сожгли.
Я мальчишка был, судить нельзя, меня и отпустили. Десять километров от Шарлыка я бежал домой. Раздетый, в валенках вода. Промок, замерз. Прибежал домой, стучу — а там обо мне плачут. Я прибежал весь промокший, меня скорее на печку. Обнимают, целуют. Не чаяли увидеть…
А Илью Максимовича и матушку Алевтину с Ксенией послали пешком в Оренбург. В тюрьму сами шли. Без конвоя! Как овцу ведут на заклание… И они три дня шли пешком в Оренбург.
Их посадили. Через три года отпустили. Ничего у них не осталось, у матушек дом, сад, корову — все отобрали. У Ильи Максимовича еще старушка его жива была, а матушкам и приткнуться негде. Они остались в Оренбурге. Здесь из нашего села люди были, они для матушек сделали землянку. Матушка Алевтина не дожила до открытия церквей, я до сих пор храню могилку ее. А Ксения пожила в Оренбурге, пожила и вернулась в село. Меня выслали в ссылку, и она стала жить в моей келье. Там и умерла.
Те года, тот страшный террор забыть невозможно. А как народ плакал! Бывало покойника несут, дорога на кладбище мимо закрытой церкви; остановятся, скамейки поставят, гроб на них, и все плачут-плачут… Церкви порушены и батюшки кто в тюрьмах, кто расстреляны…
Были потом у меня тюрьмы, ссылки… Уехал я в Среднюю Азию. Мы в Тяншанских и в Саянских горах скрывались от советской власти. И где только не укрывались… Один раз самолет нас нашел, чуть с воздуха не расстрелял. На моем пути ни одна бы собака не выдержала. А я живой остался… Но у меня и в то время была радость. Царство Божие всем эннатским монахиням и послушницам, которые меня вынянчили!..
Господь привел меня в детские лета к великим старцам. В селе Илькульган скрывался афонский старец отец Андрей. Не священник, простой монах. Прислали его с Афона до революции, до германской войны, по сбору средств для монастыря. А тут война — и из России никого монахов уже не пропустили на Афон. В России более семисот монахов афонских осталось. И отец Андрей в своем родном селе двадцать восемь лет так скрывался, что и родные не знали, где он. Землянка, в ней три монахини, а он в подполе жил. Я мальчиком к нему бегал. Бегал не по дороге, а берегом реки да по горам, чтоб меня не поймали. Если поймают, будут бить: «Где Андрей?!» Его искали, чтобы расстрелять.
Первый раз я как к нему попал. Двенадцать лет мне было, я уже в келье жил, построил ее на берегу речки. И пришла с Илькульгана матушка Дария. Старенькая, больше ста лет, ходила она, побиралась. Зашла ко мне в келью: «Мишунька, пойдешь со мной?» Не спросил куда: «Пойду!» Закрыл келью на замок и пошли мы с ней в Илькульган. Ночью пришли к землянке какой-то: саманный домик в два окошечка. А она знает, как надо стучать, в сенях тайным стуком постучала. И открывает сам отец Андрей. Такая борода у него большая… Захожу, он меня обнимает, целует: «Мишунька! Мальчик ты мой мальчик, какой ты счастливый! Ты скоро будешь монахом, а помрешь на Афоне». И с тех пор я стал туда бегать.
Как они ночью службу пели! Окна подушками закроют и служат. Лампа висит, лампадка, свечка. Отец Андрей — он был как орган, любым голосом мог петь. Спросит меня: «Мишунька, ты в церкви что читал?» — «Шестопсалмие, часы, канон, Апостол». — «Ну почитай нам!» Шестопсалмие дали. Стоят они, столетние старушечки, и слушают, как я читаю. Потом останавливают: «Неправильно читаешь!» Там сказано: «умолен», а я читаю: «умален». Ударение не так, и смысл не тот. А я испугался, у меня и слезы брызнули… Прошло сколько лет, а я эти ошибки помню… Вот как учили!..
Кончилась служба, сели отдыхать. Отец Андрей сел со мной рядышком и говорит: «Вот, Мишунька, в церковном чтении ошибки грамматические — это ладно, а догматические делать нельзя! Вот ты сказал «умален». Кто может уменьшить величие Божие! Его вся Вселенная не вмещает, а ты говоришь — умален…»
Церкви все были закрыты, скольких расстреляли, а отец Андрей говорил: «Мишунька, мы помрем, а ты доживешь, когда церкви откроют! Но, знаешь, деточка, церкви откроют, но полноты духовности не будет. Священников будет много, а духовных мало. Сейчас в селах крыши простой краской крашены, а купола медью покрыты. А тогда будет все под золото. Купола будут золотые, а церкви пустые. Откроются и монастыри, а жить в них будет некому».
Наш Свято-Андреевский монастырь одиннадцатый год как открыт, и те монахи, что сейчас в нем, это ангелы с неба! У нас устав строгий, если парень один день невесту имел, не приму. Разведенных не примем. Кто в тюрьме сидел, не примем. Кто психически больной, не примем. И поэтому у меня мало людей. Но за эти годы приходили к нам и проходимцы. Уходят — обокрадут и всякой гадостью обольют… Один у нас 9 месяцев жил, крещеный татарин из Башкирии, лет ему было около тридцати. Документов нет, а способности — и повар, и портной, — на все руки. И что же: оказалось, бандит был, объявленный в розыске по всей стране. И чуть нашего отца Иону не зарезал! При всех! Пришли после церкви, он как схватил нож!.. Увезли его, забрали. Ну, слава Богу, у меня братии двадцать человек — эти ребята у меня с неба! Я вот лежу, больной, плачу: «Господи, неужели и правда у меня монастырь — Афонский!..»
И вот прошла моя такая трудная жизнь, а счастливей меня никого на земле нет! На моем жизненном пути какие монахи были, какие батюшки святой жизни. Все они во святых мученики или исповедники. Вот такое мне счастье выпало. И вот я уже семидесятый год в монашестве живу. Но монах я не по жизни, а по ряске. В высоком священном сане, и награды большие получил. Ну что награды мои: не по заслугам, а любили меня, поэтому и награждали.
В 2003 году меня наградили высшим орденом — Андрея Первозванного. Святейший Патриарх Алексий II вызывал меня в Москву, а я не мог поехать, болел. Владыка Оренбургский Митрополит Валентин послал протоиерея Николая Стремского, у которого в Саракташе в Обители милосердия 65 детей и около 40 старушек. Он мне и привез из Москвы орден в красивом таком футляре, голубую ленту к нему (вот на фотографии я «при полном параде»…), и икону. Этот орден Андрея Первозванного основал Царь Петр I. И за триста лет от Петра Первого у нас было награждено этим орденом пять губернаторов оренбургских. С 1917 года им не награждали никого… Владыка привез мне эту награду сюда на Николу, вечерняя служба была. А я говорю:
— Владыка святый, ну кто же покойника в гробу награждает! Я ведь покойник уже…
Как он заплакал:
— Отец схиархимандрит, я же еще не рожден был, а ты уже в тюрьме сидел!..
Я недостоин такую награду носить и поэтому этот орден укрепил на иконостасе. А вы пройдите к иконостасу, приложитесь к святыням. Здесь много частиц мощей и афонских, и других святых.

Афонское маслице
А после того, как мы приложились к этим святыням, батюшка Серафим помазал нас маслом, сваренным на Афоне 130 лет назад! Мощное благоухание наполнило келью. Сколько лет прошло, а масло не теряет свой запах. Терпкий, густой и в то же время удивительно нежный, словно вобравший в себя все ароматы разнотравья со Святой Горы Афон. Батюшка, помазывая, предостерег:
— Не растирайте по лицу, берегите глаза!.. Теперь на Афоне такое масло уже не варят, потому что в пожаре сгорела библиотека и рукопись с описанием состава, из каких трав и как его варить. Варится это масло, котел большой остынет, а когда вынимают, руки в него погружают, разливают в 300 ковчегов! А сила в нем великая!
Приезжала одна монахиня, она совсем ослепла. Я помазал ее, а не предупредил, чтобы не размазывала масло по лицу. И она растерла — масло попало ей в глаза, так она криком кричала, как ей щипало. Повезли ее к профессору, а он удивляется: «Матушка, у вас глаза совершенно чистые!» Зрение вернулось.
А другой случай был. Знакомую одну из Шарлыка, тяжело больную, везли на операцию. Я помазал ее. На операционном столе она умерла. Вскрыли ее, а у нее все косточки слоем этого масла покрыты. Врачи ко мне приехали: «Помажь и нас таким маслом, батюшка!» Врачи ведь тоже верующие…
И вот я с Афона это масло привез — уже 24 года им скольких помазываю, слава Богу, еще остается. Капля море очищает…
Щиплет? Вот и хорошо! Все нечистые помыслы у вас в голове сгорят! А запах — чувствуете? У нас кто побудет, помажутся, потом зайдут в церковь, сразу люди говорят: «У отца Серафима были!»
Вот так, дорогие мои матушка Серафима и паломники, хочется нам в Царство Небесное. Но жаль, что тело больное. Я думал, до утра не доживу. Совсем плохо…
Когда я на Афон приехал, прошел комиссию, был здоров. А потом шесть лет там прожил, и у меня заболела печень.
До революции на Афоне самая лучшая больница была. Не только Православные: турецкие султаны, шведские короли ехали туда на операции. А теперь стоят огромные больничные здания, и ни одного врача нет. Ехать мне назад, на операцию — советская власть не давала мне как греческому подданному визу. Стало совсем плохо, пришлось ехать в Салоники, оттуда направили в Афины. И там мне сделали неудачно операцию. Меня на носилках занесли в монастырь с парохода. Дошел до того, что кусок хлеба съесть не мог, организм не принимал. И вот на Афон приезжает нынешний Патриарх Алексий — он тогда был Митрополитом, управляющим делами в Московской Патриархии. А я с ним был знаком еще с давних времен! Когда я был уже в сане игумена, он был тогда просто Алеша… Как увидал он меня:
— Вы зачем сделали здесь операцию! Вам надо срочно в Москву!
Я ответил, что и рад бы, но меня туда не пускают. Через неделю после его отъезда с Афона мне пришла виза. Я не думал, что в России останусь. Ничего не взял с собой, поехал в Москву, в чем одет был.
Братья ведут меня под руки, провожают, и старенький схимничек — не знаю, из какого монастыря, грек, подошел, сам плачет и своей рукой утирает мне слезы и говорит мне по-гречески:
— Патрос (отец, значит) Серафимос, не плачь, не плачь! Твоя болезнь не к смерти, а к жизни! Ты поедешь в свой родной город Оренбург и там откроешь афонский монастырь. Будет у тебя там свой Афон!
А я ему не поверил. Какой Афон!.. В марте 81-го я ехал в Россию — какой там мог быть Афон! Церквей-то не было! Но Господь привел. Вот теперь уже одиннадцатый год как в епархии создан монастырь по старо-афонскому уставу.
Подлечился я и просился опять на Афон, Патриарх Пимен не отпустил, оставил восстанавливать Даниловский монастырь. Архимандрит Евлогий (теперь Архиепископ Владимирский) тогда был наместником, а я был благочинным и духовником, ризничим и уставщиком. Так я и остался в России. Теперь у меня здесь свой Афонский монастырь. Как братья поют!.. Вот на этом диске монахи Евлогий и Варнава поют под фисгармонию духовные канты. 370 кассет мы сделали, разослали по храмам, монастырям. И все слушают, благодарят. Вы тоже сядьте, слушайте и кушайте. Ты, отец Андрей, корми гостей, — поторопил он своего келейника. — А то посадят тебя, ты и знать не будешь, за что наказание? А за то, что гостей не приветил, не накормил!..

Для чего я рожден?
Но дороже всякой трапезы и подарков — золотые слова старца, его наставления.
— От сотворения мира еще никто не родился, чтобы жить, мы все рождаемся к смерти. Вот эту тайну мы забываем. Для чего я рожден? А мы: вот это я сделаю, вот то… А за десять лет еще вот что сделаем… Строим планы безумные. Не думаем, что за плечами смерть с косой.
Мы родились к смерти, умрем к жизни, а к какой жизни умрем, зависит от нас. Если будем исполнять заповеди Божии, спасемся. Не будем — получим вечную муку, ад. Что такое вечность? Только начало, а конца нет. Если бы мы помнили, зачем родились, никогда бы не грешили.
…В паспортном столе что придумали: написали 82 года. А я еще и не жил. По годам много кто меня старше. По монашеству и по грехам в России никого старше меня нет. Вот Архимандрит Иоанн Крестьянкин в Печорах — он лет на семнадцать моложе по монашеству. Только Патриарх Пимен был старше меня и годами, и по монашеству. Но монах я не по жизни, а по ряске. Вон какие старцы были, не побоялись меня одеть в 1937 году. Афонские старцы. Мальчишка же я был, а Епископ Петр тогда еще без пострига надел на меня подрясник и сказал: «Мишунька, не снимай! Выйдешь на улицу без подрясника, клади сто поклонов!» А теперь вот без рясы выйдешь на улицу — тысяча поклонов. Ого! Я ленивый класть поклоны, всю жизнь ходил в рясе, не снимал, никто меня не видал без рясы.
И тогда вышел я в подряснике, как начали в меня кидать камни, плевать в меня; камни летят, а я подпрыгиваю и радуюсь: «Я мученик за Христа!»
Лягу спать без подрясника — сто поклонов. Шестьдесят девять лет ни одну ночь не спал без подрясника, где бы ни находился. И только одну ночь, когда сделали мне операцию, нельзя было надеть, — я лежал на кровати и меня сверху вместо одеяла подрясником укрыли. Я шесть лет был рясофорным послушником, два года иноком и 36 лет в мантии, теперь 26 лет как в схиме. А до монаха далеко еще… Как явлюсь ко Господу, не знаю.
Бороду никогда не брил, а волосы с тринадцатилетнего возраста не стриг. Длинные выросли, ниже пояса, волнистые, не волосы, а пух. А сейчас монахи, священники стригутся. В Оренбурге много священников ко мне боятся идти. Я ругаю их, вот и не идут. Вот так, дорогие мои, украшайте себя терпением, Духом Святым. Самое главное, пока ножки ходят, не пропускайте ни одного Богослужения. Ударят в колокол — иди.
Помните, для чего мы родились. Господь от нас скрыл час смерти. А почему скрыл? Потому что мы должны каждый день и час быть готовыми, что Господь нас призовет. Молиться и каяться, оберегаться от греха. Спасайтесь о Господе!

Ольга Ларькина

См. также

10.02.2006