‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

Мария из Сборно-Ивановки

Трудная судьба Православной женщины, во всех испытаниях сохранившей веру.

Трудная судьба Православной женщины, во всех испытаниях сохранившей веру.

…Трамваи выстроились в длинную вереницу: это надолго, а ведь надо спешить на работу! Где-то напрочь застряли и попутные автобусы, — и я торопливо зашагала по тротуару.
— Решили пешком идти? — услышала знакомый голос. Батюшка Сергий Гусельников! — он тоже вышел из застрявшего трамвая, и теперь мы пошли рядом. Пока прошли три остановки, успели поговорить с протоиереем Сергием и о делах редакционных, и о семейных. Добрым словом помянула деда, маминого отца — Константина Степановича Сумкина. Хороший был человек, добрый и прямой, труженик каких мало, а вот окрестился в Православии только в девяносто лет, за шесть лет до смерти…
— Как же так? — удивился священник. — Тогда же всех крестили.
— А он был из инославной семьи. Жили на Западной Украине, в городе Ровно. Отец поляк, мать украинка. Когда мать умерла, маленький Густав (так тогда звали моего деда) не поладил с мачехой и в девять лет ушел к своему деду. А через два года — война, Первая мировая. И дед вдвоем с Густавом сел в какой-то эшелон, идущий в глубь России, доехал до Оренбурга. А там умер, не вынес тягот долгой дороги, и мальчишка-полячонок остался один-одинешенек, не зная ни слова по-русски. Вдова Сумкина взяла его к себе, надела крест на шею. Из-за нерусского имени его дразнили Гусаком, приемная мать нарекла Костей. Так и стал он Константином Сумкиным… А в глубокой старости попросил дочерей отвезти его в Петропавловскую церковь Самары и окрестить.
— Надо же… — удивился отец Сергий. — А у нас в храме тоже есть старенькая — 95 лет — прихожанка, которая родилась в католической семье, а потом приняла Православие. Тоже — сознательно, по своей воле. Да вы, может быть, и помните ее: Мария Кузьминична, она раньше всегда ходила в еще маленький наш храм. Заботилась о батюшках, вязала нам носки, пока были силы, и службу не пропускала. Теперь-то ей здоровье не позволяет стоять на Литургии, и я сам приезжаю к ней, исповедую, причащаю… Интересная у нее судьба. Поговорите с ней, напишите…
Так и узнала я о Марии Кузьминичне Кузьминой и получила благословение батюшки написать об этой женщине с необычной судьбой. А потом мы созвонились с Марией Кузьминичной, и в ближайший выходной я пришла к ней в гости. Мария Кузьминична была не одна: к ней приехали две дочери, Татьяна Васильевна Малькова и Зоя Васильевна Григорьева. И они тоже приняли участие в нашем разговоре.

«Мы всей семьей перешли в Православие»

— Родом я из Сборно-Ивановки Кошкинского района Самарской области, — начала рассказ Мария Кузьминична. — А почему деревня так называлась — там собрались и украинцы, и русские, и поляки. В нашей семье мама была русская, Православная, и звали ее Прасковья. Мамины родители тоже были разного вероисповедания: отец католик, а мама, моя бабушка, — Православная. И бабушка крестила дочерей в Православии, а дедушка крестил сыновей у католиков. Меня родители окрестили у католиков: ксендз приехал, вот и окрестил. В семье у нас кто как был крещен…
Мне уже было шестнадцать лет, когда мы с братом пошли в Шпановку, за восемь километров, и там в церкви перешли в Православную веру. Тогда уже батюшка всех — и папу, и братьев — перевел в Православную веру. Он нас миром помазал (ксендз крестил без миропомазания). И наш отец, Кузьма Шумилов, стал по-православному молиться, читать духовные книги. Папа был очень религиозным и нас заставлял молиться. Мы ночью в 12 часов вставали на молитву. Церквей не было, так молились дома. Как праздник, отец читал акафисты, и мы стояли все, молились. Мама тоже любила читать. Мне потом уже, как замуж вышла, некогда было читать, так она мне все рассказывала, что читала в духовных книгах.
Мои братья ходили в церковь. Иван до тридцати лет дожил, а не женился. Был он уж больно верующий. Где-то за Ульяновском жила прозорливая мать Наталья, так он все к ней с братом Виктором ходил. Она сказала ему: «Не женись. Тебе Божия Матерь другую судьбу приготовила. На земле тебе недолго жить». Так и вышло: погиб на фронте. Другой-то брат в плену был, но вернулся, а Иван сложил головушку на войне.
Семья была немаленькая: братьев четверо и две сестры. Было еще много детей, только умирали. Раньше же много в младенчестве умирали. У меня и у самой одиннадцать детей было. Я же два раза замужем была.

Николушкин образ

Татьяна Васильевна попросила:
— Мам, а расскажи, как в детстве ходила к какому-то колодчику…
— Мне тогда было восемь лет. Я хоть и католичка была, но любила в Православную церковь ходить. И вот у одной деревни недалеко от Кошек в роднике иконы появились, верующие со своими иконами пошли к роднику. Далеко, идти с ночевой. Мама меня не пускала, а я все же пошла. Бабушки пошли, и я с ними убежала. Пришли туда. Кто заглядывает в родник и видит икону, кто ничего не видит. И я заглянула — увидела Николая Угодника. А я и не знала, кто это, ничего о нем не знала. В другой раз заглянула — монашки стоят. И в третий раз тоже монашек увидела. И когда домой вернулась, похвалилась: «Мама, я вот такую икону видела в роднике, как у тети…» Она и говорит: «Это Николай Угодник!» С тех пор я ему всегда молюсь. И акафист читаю, и о помощи прошу, когда уж очень трудно. И он помогает, Николай Угодничек…
А туда столько народу сошлось со всех деревень и сел, священники пришли, каждый со своим приходом пели. Там теперь уже все эти поселки давно разорили, ничего нет, только поле пустое. Снесли все. Но что я видела там, уж никогда не забуду. Икона Николая Чудотворца так у меня и сейчас в глазах стоит…
— А со дна источника не доставали иконы?
— Нет, только видели их в воде — и то кто видел, а кто и нет. И каждому что-то свое было показано.

Отец погиб за веру

А в Зубовке церковь была разоренная, на ней уже росла березка, с метр высотой. Возле этой церкви был захоронен Бедряга. Это был не священник, а барин, что ли — он эту церковь выстроил. Сын приехал к могиле отца, так в селе его как самого дорогого гостя встречали. Я совсем еще кроха была, а помню — постилали полотенца ему под ноги… Люди видели: лампадка в склепе горела, хоть и не было никого. Одна и скажи своему зятю, а он был коммунист. И вот достали гроб, открыли — а покойный прямо как живой лежит! Евангелие держит. У него еще были часы золотые и крест нательный золотой. Этот коммунист забрал себе и часы, и крест золотой. Да мало того: взял и лопатой как дал по животу — показать, что, как безбожники говорили, «это все поповские штучки, кишки вынули, там чего-то нахимичили, что тело не портится…» А кишки-то и вывалились, целехоньки! Брат мой Иван в аккурат там был, видел все это. И я просилась с ним, но мама не пустила. Ну что: маленькая. «Куды ты пойдешь, да что ты везде бегаешь!»
Того коммуниста потом осудили за мародерство, дали ему два года. А в тюрьме что-то случилось у него с ногой, и ему ногу отрезали. Так он и заболел и помер, как пришел из тюрьмы. Не прошло ему даром осквернение могилы.
Церковь была большая, как собор. И все разорили, все растащили. Я, грешница, уж каялась: нас заставляли кирпичи на МТС возить. А кирпичи такие прочные да склеенные, ничем их не возьмешь. Топором рубили…
На том месте, где церковь была, построили клуб, а он сгорел. В четыре часа ночи загорелся и сгорел. Больше и не стали там строить.
В церковь мы ходили втроем, брат мой и я с первым мужем, Михаилом Белановым. Далеко ходили, по три дня там ночевали, говели. Три дня в церкви молились, потом причащались. Помню, шли мы с Михаилом венчаться зимой, ой холодно было! Ну мы же молодые были, это сейчас бы не дошли. Тоже верующий был. Он и выучил меня молитвы петь, все время пели. Как воскресенье, мы убираемся, молитвы поем с ним вдвоем…
Нашу семью в 28-м году выселили на выселки. Людей в колхоз гнали, и они пошли, а мы боялись греха. И все у нас отобрали, заставили весь скот отвести в Кошки. Мы овец положили в телегу, корову привязали и лошадь, там все сдали — как будто добровольно — и пришли пешком. Хотя бы не тронули тогда. Ну я с родителями жила, а в тридцатом году я вышла замуж, и мы потом на Кавказ уехали с мужем. И там наголодались. Дочка умерла, когда мы на Кавказе жили. Ей было 8 месяцев, я в садике работала. Открылись понос и рвота, она покричала и умерла. И нам там плохо было, малярия трепала, — так и приехали домой и остались тут жить.
Мама моя в сто два года умерла. А папу где-то в лагерях замучили. Посадили, увезли в НКВД — больше мы его и не видали…
В 31-м году я-то уж замужем была, отдельно жили, а нашу родительскую семью выгнали на улицу, дом забрали. Рига была, амбар, и конюшня — все забрали. Скитались: сначала в бане, потом у кого-то жили. Ушли в лес… — знаете Зубовку? Вот там мои родители в лесу вырыли землянку и жили. Их самих двое да четверо детей. Работали в лесу, купили корову. А в 37-м году отца из лесу забрали и увезли. У него борода такая большая была! Глубоко верующий был, сам всегда в церковь ходил и всех своих знакомых в Православную веру перевел. Вот его и посадили за веру. И так он где-то в тюрьме или в лагере и сгинул. Хлопотали: прислали нам, что он от голоду помер в 43-м году, невинно посажен. Вот на стене у меня фотография висит — мама с папой. Все, что осталось…

В голодные годы

Плохо жить было, очень тяжело! Наголодалися, да столько работы было!
Есть было нечего, детки плачут, я у свекрови взяла лапти, обула (так, думаю, скорее пожалеют и милостыньку подадут), холщовую суму через плечо — и пошла сбирать. Пришла в одну деревню, смотрю — хороший дом. Ну, уж здесь-то мне подадут! Зашла, хозяин обедает, на столе всего-всего наставлено. Прошу:
— Подайте Христа ради, деток кормить нечем!..
А он:
— Не прогневайся!
С тем и ушла. Люди уж посля-то сказали, что это был председатель колхоза. Ну и Бог с тобой, ушла. Не прогневалась…
И еще тоже — собирала: в тридцатых годах в лесу работали, а есть нечего, картошку меленькую варили в мундирах и ели. У брата рвота открылась, невмоготу ему, хлебца поесть бы. Я и пошла с сумой. Там хлебца кусочек подали, там ватрушку с картошечкой… В одном доме зашла — у них новопреставленный лежит. На помин души подали. Принесла, вот поели наши работнички. В лесу ведь тяжело работать, есть-то как хотелось! Я беременная была — надорвалась на тяжелой работе, ребеночка потеряла. Девочка большая была, — а вот не доносила я ее, мертвую родила.
А сыночек Иванушка родился у меня убогий, между бровями шишка была. Он спит, а шишка так и дышит, колышется под кожей. Я, грешница, переживала, как он будет жить у людей на смеху. А он умный был. Бывало, лягет на печку, поглядывает. Никогда не кричал. И вот он в одночасье заболел вечером на Пасху — и помер. А муж Михаил религиозный был. Я боюсь подходить, а он позвал соседку, обмыли его. Муж Иванушке крестик сделал из свечки и в руку вложил. Деточки все у меня были крещеные, ангелочками ушли…
И еще тоже беда была. На Алексия человека Божия столько снегу выпало — не пройдешь, колодцы с верхом замело. Я кое-как пробила тропинку, прошла, отрыла колодец, несу домой воды. А дома плач! Надя маленькая стояла возле печки, огнем ее волосики и охватило, загорелась. Нина, ей восемь лет было, кинулась тушить, потушила. Сама и ручки маленько обожгла. Надя не так сильно сожглась, но припадок с ней сделался. Я картошку прикладывала к ожогам, надо бы марганцовкой помыть. Говорю свекрови: «Мама, я пойду за лекарством!» А свекровь боится отпускать. Идти четыре километра в Зубовку. Снег, буран, ни зги не видать. Только что из-под снега торчат коровьи «лепешки», я по ним бегу. Через мост ползком ползла — идти невозможно было, проваливается под ногами. Кое-как добралась. Пришла в больницу (я там санитаркой работала), а врача уже нет, ушел с работы. Я в аптеку. Купила марганцовки, принесла. Но дочка на третий день умерла…
Горя много, слез много было.
Я ведь еще восьмилетней голод 1921 года застала. Боже мой, как люди умирали! Выносили их из избы зимой и не зарывали, некому было зарывать. Сил у людей не было мерзлую землю долбить. Уже весной таяло, тогда кое-как кого могли — зарывали. Брат Иван принес ежа, зарезал его и изжарил. А еж ох и воняет! — я так и не смогла есть. Одно сало в этом ежике. Иван приносил серую глину, и мы ее ели. Я отекшая была, опухшая. Но жива осталась. А тут еще и тиф пошел. Два брата спали на полу, а я с мамой. Папы не было, их, мужиков, все время угоняли — то на стройку, то еще на какие работы. И вот я заболела. Жар такой, все печет. «Пить, пить!» — кричу. Мама пошла к соседке и принесла большое блюдо кваса. Дала мне кружку квасу и ушла. Я выпила, да так легко мне стало! Я поднялась, пошла и весь квас выпила. То не ходила, а тут поднялась… Братья долго еще болели, а я напилась квасу и выздоровела.
И всякий раз с тех пор как лихорадка треплет, только квасу выпью, мне легче.

Последнее письмо

Первый муж Михаил еще на финской успел повоевать, пришел из армии, стали мы домишко строить. Только год и пожил дома. И тут — 22 июня, война!.. В августе 41-го его забрали. Ушел — дом недостроен, только печку сложили, ни голландки, ни окошек. Я голландки класть сама выучилась, к людям нанималась. Жить нечем, и работы не было. На всю округу одна МТС — машинно-тракторная станция — да лесхоз, а там рабочих не надо было. В больнице пять лет проработала. А что платили: десять рублей — и надо же было на эти гроши семью кормить. Я всю жизнь проходила в чужом, что дадут, в том и ходила. И детям обноски перешивала, сама пряла и ткала.
Муж зимой 43-го года еще успел побывать дома. Раненый, ноги обморожены, он в плен было попал, да вырвался. И вот он лежал в госпитале, я к нему ходила. А чуть подлечили — и выписали. На одну только ночь и отпустили домой. Ночь переночевал и уехал на фронт. И все… 10 августа, никогда не забуду, он написал: «Сижу в окопе, такой бой, страшно выглянуть…». И больше от него ни одного письма не было. Я делала запрос в Москву и получила ответ, что в том бою Михаил Беланов получил тяжелое ранение и был отправлен в глубокий тыл. А о дальнейшей его судьбе неизвестно. Наверное, поезд по дороге разбомбили — вот и не осталось от него и следочка. Разве бы он мне не написал, если бы доехал до госпиталя…
Ну а свекровь я не бросала. Вместе нужду горевала. Я уж и за вторым замужем была, а она мне помогала. Вот теперь слушаешь: «Свекровь така-сяка», — а мы жалели друг друга, помогали как могли. «Мама, мама», — до смерти она мне так и осталась мамой. Звали ее Елизаветой. Верующая ли она была? Как сказать-то… В войну свекор помер, а она замуж пошла, невенчанная жила. Ну ее судить нельзя. У нее ведь дети были, маленькие. Жить нечем. Она повела сына двенадцатилетнего на работу, а он не доставал до станка. Со слезами упросила директора: «Возьмите, жить нечем!» — поставили мальчишку на работу. Так он и остался малограмотным.

Сердце материнское вечно неспокойное…

А я второй раз вышла замуж в сорок шестом году. Василий Кузьмин пришел с фронта раненый, в голове было пять осколков, и глаз правый не видел. И тут у него жена умерла, троих маленьких оставила: девять лет, четыре годика и год пять месяцев. Жалко сироток! Привела я их в свой дом. Люди отговаривали: «Как ты будешь жить? Он инвалид, да дети…» Ну все равно лучше, чем одной жить. В деревне столько мужской работы, сено косить. И мы прожили с ним 39 лет. Венчались с ним. Жили мы тогда в совхозе «Красный строитель», там была Зубовская МТС, между Сергиевском и Челно-Вершинами.
В той деревне прожили до 1975 года. А потом все из нее разъехались, и мы тоже уехали в город. Мужу как инвалиду войны дали вот эту квартиру. Дочери уже были замужем, мы вдвоем остались. В 1985 году муж умер как раз на Троицу, 2 июня.
Откуда и быть у нас здоровью? В лесу работали: корье драли, лес пилили. Сто килограммов сухого корья надо надрать. А легко ли! Дерешь, дерешь, все руки в кровь сдерешь, а норму еле-еле наберешь. И посадки садили, и сено косили, все делали, что скажут. А в лесхозе нам ничего и не записывали. Нам в контору лесхоза ходить некогда, далеко, а мы работали с утра до ночи. И мне всего-то и записали, что три года. Никакого стажа не выработала. Только и есть, что за детей получаю, а работы словно и не было.
Тогда ведь во внимание не брали, что столько детей. Мы сколько-то не заплатили за квартиру, совсем и немного задолжали, а тут мужа с аппендицитом в больницу положили. Пришел председатель сельсовета и с ним еще двое: «Давай деньги!» Я плачу, и дети обступили меня, плачут со мной. «Нет у меня денег, где я возьму! Вот придет с больницы муж, отдаст долг». — «Москва слезам не верит! Иди и займи, а долг немедленно отдай!» Я пошла к людям; слава Богу, соседка дала в долг.
Издевались над людьми. Две овцы разрешали держать да корову, а больше не смей. И земли 15 соток вместе со двором и избой. Как хошь, так и живи. Собирали мерзлую картошку, как весна, да ели. Сколько этой травы переели…
Татьяна Васильевна:
— Как мама рассказывала: ложится спать — света нигде в поселке нет, все уж спят. Встает — тоже кругом темень, никто еще не вставал. Позже всех ложилась, раньше всех вставала.
— А когда молились? — спрашиваю Марию Кузьминичну.
— Когда! Вечером маленько, да утром помолюсь. Стоять-то долго некогда было. Я и пряла, и ткала, и носки надо каждому связать, и варежки. Покамест я мужниным детям свяжу, у моих уже все рваное. Чужим детям я старалась все лучшее, чтобы люди не обсудили. Мой Коля идет из школы во всем рваном, ноги греет. А я ему не успеваю новые носки связать: надо приемным в первую очередь, а то скажут: мачеха злая, не любит, обижает!
Я их никогда не ругала, не била. Я и этих не била никогда. Они чего натворят, я сижу и плачу. А они: «Мам, не плачь!» — «Да вы же меня не слушаетесь, как я буду с вами жить!» Они и повинятся: «Не плачь, мама, мы больше не будем. Будем слушаться!» Слава Тебе, Господи, хорошие у меня детки!
Приемных-то двое умерли, а третья, Люба, и сейчас ко мне приходит. Она нынче на работе, завтра придет. И все друг другу помогают, кому тяжело, все привечают — хоть сводные, хоть родные. Привыкли, смалу жили, Люба маму свою и не помнит.
— Второй муж у вас тоже верующий был?
— Коммунист был, неверующим считался. Любил выпить. Хвалиться-то нечем. Ну и шумел, все было. А куды деваться — замуж вышла, надо жить.
Он с 1907 года, в школе учился в царское время и все молитвы знал. Мне молиться не запрещал. И вот пришло время, все припомнилось, стал со мной молиться. Сколько раз я ему привозила батюшку, Василий причащался. Умирал, я говорю: «Молись, проси о помощи Николая Угодничка!» Он уже плохо говорил. Я взяла свечку, зажгла. А он как выхватит у меня свечку и держит, а потом гляжу, воск ему на пальцы капает. Я взяла свечу, гляжу, а он помер.
У меня дети все хорошие, помогают. Продукты привозят, навещают. Я благодарна своим деткам. Сын Николай живет в однем дому со мной, в однем подъезде, только на девятом этаже. Это от первого мужа сын. Все мои дети теперь уж пенсионеры стали. Годы идут. Не знаю, когда мой час придет, может, и полежать придется, помучиться — ну уж как Бог даст. Страшно умирать. Что я заработала? Смерть страшна. Это только говорят: «Умереть бы!» А ты что заработал, с чем придешь к Богу?..
Зоя Васильевна:
— Мама и сейчас еще стирает сама, полы моет, готовит. Пироги и даже хлеб сама печет. И молится за всех нас.
— А вас мама с детства учила молиться?
— Конечно, мы все с детства веруем, ходим в храм. Брат тоже иногда ходит в церковь, но не очень. Пока не припекло сильно… Я вот хожу в Кирилло-Мефодиевский собор. В другую церковь вроде и поближе, но как-то здесь больше по душе пришлось, сюда чаще хожу.
Татьяна Васильевна:
— Мы живем от Похвистнева в семи километрах, поселок Красные Пески, у нас церковь в вагончике. Батюшка Владимир приезжает по четвергам, и мы приходим на Литургию. А в воскресенье собираемся одни, без батюшки, молимся, как благословил благочинный. Почитаем утренние молитвы и расходимся. А уже тянет! Пока молодые были, не так тянуло, а теперь уже душа тянется в церковь. Помолишься — и уже хорошо, легко.
— Батюшки в Кирилло-Мефодиевском храме у нас золотые! — говорит Мария Кузьминична. — Я за них молюся. Ну я уже года три не была в церкви. Не могу. С Таней вот мы ездили, она нанимала машину. Охота в церкви побыть-то, да нет сил. Слава Богу, отец Сергий не оставляет, приезжает. Исповедует, причащает.
Хорошо в церкви! Девчонкам говорю: «Ходите в церковь, пока силы есть, молитесь Богу!» А я даже на Пасху в храме-то и не была. Сидела ночью и по телевизору смотрела, как в Москве Патриарх и священство молились.
Раньше-то и голос был хороший. Я запевалой была. Еще с одной певчей всегда пели. И сейчас у меня целый список, за кого надо молиться. Сейчас тяжелее стало молиться. Глаза плохо видят. Читаю те молитвы, что помню, вечерние и утренние. Ложусь спать, 50 раз «Богородицу» читаю на постели, Николаю Угодничку, Ангелу Хранителю помолюсь — да и спать.
Ну вы ешьте, ешьте плюшечку! Это мне Таня печь пособляла…

«Хранит Господь все кости их…»

Много раз меня Бог от смерти спасал.
В погреб упала, лежала без памяти, муж еле вытащил. Целый год нога была свихнута. А потом пол мыла — торопыга была, поскользнулась и упала на мокром полу. Как хрустнула кость: ну, все, думаю, сломалася нога… А это кость в ней так вот с хрустом на место встала!
Один год пошла шерсть чесать, да по дороге в темноте упала в глубокую — два метра! — канаву. Ладно хоть, на мешок с шерстью. И думаю: куда же мне идти, в какую сторону?
Помолилась: «Помоги Ты мне, Господи!» И пошла по дну. Дошла до Зубовки, а там дно поднимается, я вылезла и пошла на ческу. Ну, говорю, бабоньки, я на том свете побывала. Они дивятся. В той канаве кто до смерти убился, кто переломался весь, а я только встряхнулась, больно было, ну цела осталась. С молитвой ведь идешь…
А незадолго перед тем как нам в Самару переехать, надумали мы с подругой сходить за глиной. Поехали на телеге, накопали глины, едем домой. А на пути перед мостом большущий бугор. Лошадь побежала. Я вожжи намотала на руку: «Тпру, стой!» Как вдруг обломилась телега, и меня лошадь на вожжах потащила. Хорошо, что подруга была со мной, забежала и ухватила лошадь под уздцы, остановила. А та меня уж сколько протащила по сухой земле! Я ноги в кровь сбила, руки в крови, на груди живого места нет. И вся избитая я двенадцать километров шла пешком, лошадь вела. Лошадь чужая, возвращать надо. А подруга осталась караулить глину. Три года я после болела.
Много было всякого, а Господь дает — до сих пор живу.
...Уже собираюсь уходить, но напоследок прошу сказать еще пару словечек о Марии Кузьминичне ее дочерей. Что-то самое-самое... И они говорят.

Татьяна Васильевна:
— Мама у нас как главное кольцо в цепи. Выйдет — и развалится вся наша связь. Будем встречаться, будем, но мамы с нами не будет…
Зоя Васильевна:
— Дольше бы она с нами пожила!..

В Кирилло-Мефодиевском соборе в определенные моменты Богослужения под ноги батюшкам кладут простенькие, но красивые деревенские половички. Круглые, разноцветные… «Многие из них Мария Кузьминична связала! — сказал отец Сергий. — И если сложить их один к одному, хорошая получится дорожка по мосту, что ведет души праведных в Царство Небесное!..»

На снимках: Мария Кузьминична Кузьмина; такими они были — Прасковья и Кузьма Шумиловы, родители Марии Кузьминичны; в гости к маме пришли дочери Татьяна (слева) и Зоя.

Ольга Ларькина
Фото автора
09.07.2009
1152
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
21
4 комментария

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru