‣ Меню 🔍 Разделы
Вход для подписчиков на электронную версию
Введите пароль:

Продолжается Интернет-подписка
на наши издания.

Подпишитесь на Благовест и Лампаду не выходя из дома.

Православный
интернет-магазин





Подписка на рассылку:

Наша библиотека

«Блаженная схимонахиня Мария», Антон Жоголев

«Новые мученики и исповедники Самарского края», Антон Жоголев

«Дымка» (сказочная повесть), Ольга Ларькина

«Всенощная», Наталия Самуилова

Исповедник Православия. Жизнь и труды иеромонаха Никиты (Сапожникова)

Цветок с родинкой

«Крупинка» писателя Владимира Крупина.

«Крупинка» писателя Владимира Крупина.

Об авторе. Владимир Николаевич Крупин родился 7 сентября 1941 года на Вятке, в селе Кильмезь Кировской области, в семье лесничего. Первый лауреат Патриаршей литературной премии (2011). Широко известны его повести «Живая вода» и «Сороковой день». Сопредседатель Союза писателей России. Живет в Москве.

Тебя звали Галя. А подлинное твое имя - Миннугуль, то есть, в переводе с татарского, Цветок с родинкой. У вас в семье были только девочки, четыре сестры: Минура, Фатима, Миннугуль и Фагиля. Все красавицы редчайшие. Все отличницы. Но самой красивой была ты, Галя. После школы ты, золотая медалистка, пришла работать корректором в районную газету, где я уже работал литсотрудником. Тогда я и понятия не имел, что нравлюсь тебе: был влюблен в библиотекаршу Валю. Скрыть это было невозможно, я и не скрывал, звонил в библиотеку из редакции, договаривался о встрече. «Сколько же мне было страданий, когда ты ей звонил», - говорила ты потом.

Однажды ответственный секретарь редакции Владимир Петрович послал меня к тебе с гранками для вычитки. Ты болела и читала их дома. В переулке Горького я нашел ваш маленький домик. Маленький и бедный снаружи, он был необыкновенно чист и наряден внутри. Валенки сами собой соскочили у меня с ног. Я стоял на цветных половиках, здоровался с грузной и суровой твоей матерью и объяснял ей, что принес Гале работу. И увидел тебя, выскочившую в переднюю в длинном татарском халате и резко покрасневшую, и в повороте взметнувшую огромной россыпью черных волос. Потом ты говорила, что именно тогда мать заметила твое чувство ко мне, и когда я ушел, она сказала: «Прокляну, если выйдешь замуж за русского».

Следующим летом ты уехала поступать в институт и, конечно, сходу поступила. А с библиотекаршей Валей всё было покончено. И не по моей вине. И ее не виню: она была старше меня, а я уходил в армию, а это еще три года. Друзья и стихи помогли залечить рану, и вскоре сердце мое, хотя и ныло слегка, стало свободным. Тут в редакцию пришло письмо от Гали. Оно было как бы всем, но Владимир Петрович сказал: «Это Галя тебе написала». - «Да ну!» - «Что да ну? Читай: «А кто сейчас носит гранки корректору, когда она болеет и сидит дома?» - «И что?» - «Как и что? У нас теперь ее сестра работает, Фагиля. А тогда кто носил Гале гранки? Не доходит?» - «И что? Могла и сторожиха отнести. Вы же обычно ее посылали. Мне сказали: «Беги, помоложе». Я вам просто под руку подвернулся». - «Обычно! Да только ты один, глупыш, и не знаешь, что Галя тебя любит».

Эти слова меня ошеломили. Оказывается, я любим. Да еще и крепко, как говорит Владимир Петрович.

Дома я долго смотрел на фотографию нашего выпуска. Мы учились в соседних классах. Конечно, Галя была самая красивая из всего выпуска. Как я, действительно, глупец, этого не замечал?

Назавтра Владимир Петрович велел мне написать Гале ответ. Это было легко, я же не от себя писал, а «от имени и по поручению всегда тебя помнящего коллектива». Постарался весело рассказать о всегдашних наших страданиях: ломается часто печатная машина, бумага кончается, а дорогу на станцию замело и не чистят. В конце написал такую фразу: «Теперешняя корректорша не болеет, но если б и заболела, я бы гранки не понес, пусть несет сторожиха, так как тебя в твоем доме уже нет». На конверте написал обратный адрес уже не редакции, а свой. И Галя ответила уже только мне. Писала о городе, в котором учится, о грусти по нашему селу. «Очень скучаю». Это было подчеркнуто.

Переписка разгорелась. Вначале я воображал, что люблю Галю (долго ли поэту вообразить чувство?), потом понял, что влюбился, писал ей стихи и однажды она написала: «Скрывать мне от тебя совершенно нечего: люблю тебя». Думаю, во всю следующую жизнь я не написал столько писем, сколько ей. Белые птицы конвертов летали над Россией.

Она не смогла приехать на каникулы, работала в студенческом отряде, а меня Родина призвала в советскую армию. Письма мои по-прежнему стремились к ней. И встречались с теми, что посылались ею. Где мои письма, не знаю, а судьба Галиных писем печальна. Их просто-напросто старшина извлек из тумбочки и приказал сжечь. Я сказал: «Сам не буду». Старшина Липа, такая у него была фамилия, хладнокровно объявил мне три наряда вне очереди. Самое, может быть, тоскливое армейское стихотворение, я его не помню целиком, было: «Грею руки над костром из твоих писем, мне без них и горе и беда…»

Пролетело более полугода сержантской школы. У нее были студенческие зимние каникулы, и она приехала в Москву. Около Москвы, в Томилино, была наша часть. Галя сняла комнатку у старушки прямо у забора нашей части. Диво дивное, как она все сумела. Пришла на КПП, дозвонилась. Я твердо сказал замполиту: приехала невеста. Как он мог не отпустить меня, редактора газеты «Зенит», занявшей первое место в Московском военном округе? Я же и писал: «Газета «Зенит» в веках прозвенит». Дали увольнение на сутки.

Я страшно переживал. Позвал с собой друзей-земляков. Купили шампанского, еще и еды. Конечно, друзья знали о моей влюбленности, я же им показывал фотографию Гали. Но это фото, а тут она была вся живая. Красоты редчайшей. От нее вообще можно было зажмуриться. «Косметики, - писала она в письмах, - не выношу. Да и мама за косметику ругает». У нее была красота естественная, спокойная, я бы сказал. Она была сотворена, чтобы быть женой и матерью. Что-то плохое подумать о ней было просто невозможно. Одно только: как с такой красотой можно было жить, постоянно видя наведенные на себя восхищенные, влюбленные, потрясенные, жадные взгляды? Думаю, что любящие женщины, любящие единственного, никаких других взглядов просто не замечают.

Галя была в темно-красном пальто и белой шапочке в контраст к своим блестящим черным волосам. Пришли в домик. Мы рванулись помочь ей снять пальто. Она засмеялась необыкновенно музыкальным, я бы сказал, грудным, ласковым смехом.

- Все вятские! - представил я друзей.

- Вот здорово! - обрадовалась она.

Стали готовить застолье. Она всего привезла. Тогда мы впервые попробовали шоколадное масло. Проворно и ловко мелькали ее руки с перстеньками голубого и красного камешков. На ней было платье из плотной бордовой ткани, сшитое в талию, с белым воротничком под горлышком, что говорить!

У нас было очень хорошее, сердечное сидение за столом. Я даже своих друзей не узнавал: они стали какими-то размягченными, говорили о своих девушках, показывали их фотографии. Галя внимательно их рассматривала, всех очень хвалила, ребятам желала скорее отслужить и вернуться к любимым.

Парни восторженно пинали меня под столом армейскими сапогами. И вскоре засобирались. Все-таки они были в самоволке. Им надо было обязательно возвратиться до вечерней поверки. Вышел их проводить. Они крепко хлопали меня по плечам и спине.

Вернулся в дом. Она уже все убрала и повернулась ко мне. Две пуговки у горла были расстегнуты, рукава платья немного закатаны. Белые запястья обняли меня за шею.

Боже мой! Да что мы в своей юношеской дурацкой поре понимаем! Кто нас гонит, куда торопимся? Мы целовались, я рвал пуговицы на ее платье. Руки у меня тряслись.

- Знаешь что, - отстранившись, серьезно сказала Галя. - У нас с тобой сегодня ничего не будет. Я твоя и только твоя, но хочу, чтобы все было не так. Чтобы было правильно. Ты понимаешь? А пока, это было бы стыдно, это нехорошо.

- Но мы же поженимся.

- Конечно. Но до этого мне придется пройти через проклятие мамы.

- Она простит.

- О, ты не знаешь мою татарскую родню. Отвернись. Я лягу к стенке.

Я отвернулся. Летели мгновения, сердце падало и вздымалось.

- Ложись. Погаси свет.

Я щелкнул выключателем. Отстегнул ремень и швырнул его на пол. Стянул через голову гимнастерку. Она откинула одеяло и протянула руки.

- Посмотри, как светло! Светло же! Луна.

Да, луна. Лицо Гали среди простора черных волос, близкие глаза, вырезные губы, ее ласковость и ее твердость, когда я забывался и не верил, что она недоступна. Это была самая мучительная ночь моей жизни.

Измученные поцелуями, объятиями, мы не спали всю ночь. Сколько же всего было сказано тогда, сколько летящего молчания отсчитывали торопливые удары сердца. Но я не мог переступить через её умоляющие слова: «Потом, потом, у меня нет никого, кроме тебя. Всё будет! Но потом».

Она верила, что я не откажусь от обещания жениться. И даже очень просил ее ничего не бояться и если вдруг случится, то рожать ребенка. «Я буду работать, поступлю на заочное». - «Хитрый какой: придешь из армии, а ребенок уже тебе улыбается? А до этого я кто? Мать-одиночка? Из общежития выгонят. Нет, хочу так: я готовлю обед и поглядываю в окно, а там ты с колясочкой и с книжкой. Не сердись, я верю тебе, верю! Считай, что всё уже было». - И она, уже сама, стиснула мою шею. И опять начинались поцелуи.

И спустя многие годы я благодарен ей за снежную чистоту той ночи.

Луна, в самом деле, тогда была небывалая. Укрощая себя, я выходил под ночные звезды, смотрел на покрытую инеем колючую проволоку над забором родной части. Понимал, что впереди еще два с половиной года, но думал: Галя, с ее красотой и верностью поможет мне быстро их прожить. Смотрел на радостное лицо летящей сквозь легкие облака луны, и мне не верилось, что это не сон, что сейчас вернусь в тепло домика, где величайшее чудо - моя любовь - ждет меня.

Может быть, именно благодаря татарке Гале я полюбил восточную поэзию, и когда читал Низами, то стихи, написанные о Ширин, напоминали мне о Гале - Миннугуль. Это она вышла из одежд, сняла с себя украшения, распустила волосы и плывет, но не в персидских песках, а в русских снегах.

К утру я вышел из домика. Наступал рассвет. Умылся снегом.

Дальше? Еще месяца четыре неслись письма. И вдруг прекратились. С ее стороны. И тогда я совершил совершенно немыслимую самоволку: рванул в ее город. Господь спас, без увольнительной, без билета. Приехал ранним утром, нашел ее в общежитии, в комнате, кажется, на пятерых.

Мы вышли в коридор. Она была в халате, но уже не в татарском, длинном, в городском до колен. Свела руки на горле. Я кинулся обнять, она испуганно отстранилась. «Не надо! Прости меня! Больше не ищи и не пиши. Ни о чем не расспрашивай. Позабудь меня. У тебя будет все хорошо. У тебя будет хорошая жена. Всё, всё!» - И убежала.

Не знаю, что с ней произошло. Ну что? Может, какой заморский принц объявился, а, может, всё проще и грубее… А может, мать приезжала? Галя была по-прежнему прекрасна, но бледна, печальна. Вся измененная. Что-то же случилось в ее жизни, но что?

Я вернулся в часть. До дембеля оставалось больше двух лет. Из стихов той поры. «Мой милый друг, не надо грусти, придет приказ, и нас отпустят». И лихой припев: «В дорогу, в дорогу, осталось нам немного носить свои петлички, погоны и лычки. Ну что же, ну что же, кто побыл в нашей коже, тот больше не захочет носить ее опять. Мы будем галстуки с тобой носить, без увольнительной в кино ходить, с хорошей девушкой гулять, и никому не козырять».

* * *

Галя напророчила мне жену умную, красивую. Так и сбылось. Но Галю вспоминал. Бывал на родине, поневоле выслушивал новости о знакомых. Узнал, что Галя была в Сибири, сейчас директор техникума в одном из городов Пермской земли. В Перми у меня знакомые писатели, давний друг Анатолий. Они летели на выступления в этот город и пригласили меня. В городе я легко узнал адрес техникума, телефон директора. И даже вздрогнул, когда услышал ее голос, все тот же, грудной, слегка растянутый на последних слогах, и мысль мелькнула: все эти тридцать лет он звучал не для меня, как будто он должен был после той ночи замениться другим, обыденным. Я пригласил ее на ужин. «Со мною опять будут друзья, но уже не в шинелях». Она засмеялась. И смех ее был все тот же. - «Да, я их помню, очень хорошие». - «А как иначе - вятские».

Она пришла с подругой. Сказала, что на час. Друзья-писатели, когда ее увидели, ахнули. Надо себе представить, как может выглядеть женщина, когда свою природную красу дополняет красотой одеяния. А уж Галя, с ее профессией по тканям и нарядам, была такой магнитной, что и для красавиц Голливуда моделью недосягаемой. И губы были прежние, хотя уже немного скрытые легкой помадой. Глаза те же. Конечно, и морщиночки угадывались у глаз, но что морщиночки, когда в ней было главное - женственность. А женственность ни косметикой, ни фитнесом не наживешь. Тут душа нужна.

- Какой ты старый, - весело сказала Галя. - А борода зачем?

- Он у нас аксакал, - выручил меня друг.

Сели за столик. Желая как-то утеплить атмосферу, я бодро заговорил:

- Галя окончила школу с золотой медалью. Да и я неплохо: всего одна четверка в аттестате. Остальные?.. Нет, не то вы подумали. Остальные тройки. Да, товарищи, все думают, что я умный, а на самом деле… так оно и есть.

Ресторан был хороший, это значит, в нем была негромкая музыка. Раздалась мелодия нашей юности. Я встал и склонился пред Галей, приглашая. Это была возможность поговорить наедине.

И она, кладя свою руку на мое плечо, сказала:

- Заведут, бывало, на школьном вечере пластинку. Помнишь? А мы, девчонки, стоим у печки и ждем вас. Никогда ж не пригласите. - «Всё для тебя, и любовь, и мечты, - пел голос с пластинки. - Всё это ты, моя любимая, всё ты». - Помолчали, слушая. Галя, будто очнувшись, сказала: - А я знаю, у тебя замечательная жена Надя.

- Ты же напророчила. А у тебя…

- Обо мне не надо.

- Галя, - заговорил я, - или называть тебя Миннугуль?

- Хоть как. Меня уже давно называют только с отчеством. Кто Галина Романовна, а кто и Миннугуль Рахимовна.

- Ещё. Галя, у тебя случайно не сохранились мои письма? Я верну. Понимаешь, мне хочется вспомнить состояние того времени. Твои письма, их уничтожил старшина.

- Ну и у меня нашлись уничтожители.

- Да, прости. И последнее. Но главное: а если бы мы тогда поженились, ты бы перешла в Православие? Мы бы венчались в храме?

Она вздохнула, опустила глаза, потом подняла их:

- Ради тебя? Ради семьи? Конечно, да. Думаю, я бы могла с тобой стать хорошей христианкой.

- А мама?

- Мама? Н-не знаю. Не сразу. Сначала был бы разрыв. Но появились бы внуки, она бы, конечно, в них вцепилась. Теперь уже мамы нет.

- Мне говорили… Галя, я почему спросил: помнишь в повести «Бэла» у Лермонтова… Мыв девятом классе проходили… Максим Максимыч очень жалеет, что не успел окрестить Бэлу и она умерла мусульманкой. Жалеет от того, что она не встретится в загробном мире с тем, кого любит.

- Заканчивается, - это Галя заметила о музыке. Я понял, ей тяжело говорить об этом. Но взглянула и улыбнулась: - Ох, как я вздрогнула, когда ты бросил ремень на пол. Помнишь?

Мы вернулись за столик. Подвыпившие друзья весело спросили:

- Ну что, кричать «горько»?

- Да, горько. - Галя подняла бокал. - Зачем кричать? Можно просто прошептать.

Простились на освещенном крыльце. Они просили не провожать. Друзья и подруга деликатно отошли. Я взял ее руку и поцеловал.

- Я за полчаса уже привыкла к твоей бороде. Она тебе идет. Мне нравится. Но тогда представить, что ты когда-нибудь будешь с такой бородой?.. Пойду.

- Постой! - Я все еще надеялся на объяснение причины нашего разрыва.

После молчания она просто сказала:

- Это была лучшая ночь в моей жизни. Понимаешь, нет, ты мужчина, не поймешь. Я всегда вспоминала этот домик, и всю жизнь схожу с ума в такие зимние лунные ночи. Я благодарна тебе, очень! За твою порядочность, за то, что ты меня пожалел. А иногда думаю: да почему ж ты меня пожалел? Ведь любил!

- Потому и пожалел.

- Да. - Еще помолчала. - А подлецы не жалеют. Пойду.

- Но в щеку тебя можно поцеловать?

Она засмеялась:

- От этого детей не бывает.

И сама поцеловала меня. Глаза ее заблестели. Подняла сверкающий каким-то мехом высокий воротник и скрыла в нем лицо.

Они ушли. Мы вернулись за стол.

Галя, потом я узнал значение твоего имени. В Тегеране, на пресс-конференции, объявили о выступлении поэтессы с именем Айгуль. Я сказал переводчику, что знал девушку по имени Миннугуль. «Это очень поэтично, - отвечал он, - это означает «цветок с родинкой», то есть цветок (девушка), отмеченная знаком любви.

Вот и всё про дивный татарский цветок с родинкой.

Владимир Крупин.

Рисунок Анны Жоголевой.

89
Понравилось? Поделитесь с другими:
См. также:
1
7
Пока ни одного комментария, будьте первым!

Оставьте ваш вопрос или комментарий:

Ваше имя: Ваш e-mail:
Содержание:
Жирный
Цитата
: )
Введите код:

Закрыть






Православный
интернет-магазин



Подписка на рассылку:



Вход для подписчиков на электронную версию

Введите пароль:
Пожертвование на портал Православной газеты "Благовест":

Вы можете пожертвовать:

Другую сумму


Яндекс.Метрика © 1999—2024 Портал Православной газеты «Благовест», Наши авторы

Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru