Старый снимок

Миниатюры Сергея Малютина.

Наверное, для того и придумали интернет, чтобы мы узнавали о смерти своих давних, далеких товарищей. И могли о них вспомнить, помолиться… Товарищ курской юности моей Сергей Дмитриевич Малютин умер еще в 2018-м, от продолжительной и тяжелой болезни, на 68-м году жизни, как сегодня вот только что прочел о нем в некрологе. Это для меня он умер как будто сегодня, а на самом деле уже довольно давно. Просто я об этом не знал тогда. Теперь знаю.

Мы познакомились в 1987-м, в Курске, куда я приехал в редакцию молодежной газеты по распределению из Питера. А для него Курск родной город, в котором каждый дом кивал ему по-свойски, что-то рассказывая, о чем-то напоминая.

Наверное, во всех уважающих себя редакциях есть свой такой вот авторитетный, доброжелательный друг. Который заходит в редакцию как к себе домой, говорит о новом выпуске газеты, с чем-то спорит, с чем-то соглашается. И все к его мнению прислушиваются. Сергей Малютин уже был другом «Молодой гвардии», когда я там появился. Его мнение ценили, к нему прислушивались. Иногда он и сам писал про кино. Его знал уже тогда весь Курск. Отнюдь не маленький город, но все же там, как и везде, наверное, люди с «лица необщим выраженьем» были наперечет. Он заведовал городским кинолекторием (оттуда и шли тогда самые мощные перестроечные флюиды). Открыл первый в городе видеосалон. К нему туда народ валом валил, а он им вместо «клубнички» подсовывал серьезное, настоящее кино…

Малютин как-то сразу отметил мои статьи, мы быстро освоились, подружились. Он был заметно старше, и мне была важна его оценка моих первых журналистских шагов. «В каждом номере есть что-то интересное», - говорил он не раз про газету. Мы тогда все очень старались. Свободой уже пахнуло в воздухе, но внешне пока что в Курске всё было как прежде: обком, цензура, звонки редактору из начальственных кабинетов... И Малютин очень нас поддерживал на пути к свободе (как мы тогда ее понимали). Про него шепотом говорили: «диссидент». Хотя как-то не очень он вписывался в знакомый мне по Питеру образ диссидента. Работал не в котельной и не лифтером, жил не впроголодь и выглядел вполне себе успешным семейным мужчиной. Никаких самиздатов не распространял, зато писал статьи о кино в курские газеты. На его лектории собирался весь цвет местной интеллигенции. Однажды я не удержался и спросил его, откуда же взялись такие слухи. И точно, дыма без огня не бывает. Оказалось, в его биографии был такой случай. Сергей Малютин учился в аспирантуре литературного факультета курского пединститута, изучал Льва Толстого, писал диссертацию. Впереди маячили вполне предсказуемые и довольно ладные жизненные перспективы. Но подвел порог чувствительности, у каждого он свой. Кто-то бы на его месте промолчал, а он вот попёр на рожон, прекрасно понимая, чем это для него обернется. Был как раз юбилей великого писателя земли русской. И вот Брежнев в «Правде» что-то такое опубликовал направляющее про «зеркало русской революции». Ну и Малютина это взорвало. Не стерпел, отправил не то в ЦК, не то в «Правду» (да и какая, в общем, разница?) гневное письмо-отповедь, мол, не трожьте Толстого. Из аспирантуры его скоренько вытурили. Карьеру притормозили. Пришлось вот пробавляться на кинониве. И то еще легко отделался, могло быть хуже.

Вскоре я уехал и потерял всякую связь с курянами. Только узнал случайно от коллег, что Малютин стал прихожанином и активно помогает Церкви.

И вот прошло уже тридцать пять или сколько там лет?.. Его отпевали в Ахтырском храме. На бывшем погосте у этого храма лежит в земле Агафья Мошнина - мать Преподобного Серафима. И сам Прохор Мошнин, будущий Батюшка Серафим, в юности часто молился в этой церкви.

Своего почетного киноведа провожал в последний путь чуть ли не весь город. Сергей Малютин за свои труды удостоился званий Заслуженный работник культуры РФ, Почетный кинематографист России, лауреат премии «Человек года-2006». Жил-был человек: в непростое время, в провинциальном городе. И столько доброй памяти о себе оставил. Вот ведь и я о нем вспомнил спустя столько лет. В память о моем добром курском товарище публикую эти его прощальные миниатюры.

Антон Жоголев,
21 марта, день Курской-Коренной иконы Божией Матери «Знамение».

Открываю дверь и вновь натыкаюсь взглядом на фотографию, которая стоит на краю рабочего стола у компьютера. Кажется, это было давно, в другой жизни. А на самом деле совсем недавно - в августе 2008-го, на даче у наших гостеприимных друзей. Мы сидим на простой деревянной скамье, на фоне раскинувшей свои ветви яблони, обещающей обильные плоды неумирающей жизни. Ты доверчиво склонила голову к моему плечу, ты улыбаешься, ты радуешься нашему безмятежному дню, выпавшему в череде многих - не таких свободных и радостных. Тебе покойно в этом цветущем и умиротворенном воздухе загородной тишины, и твоя расстегнутая рыжая кофта с откинутым на плечи большим воротником уравновешивает своей плотной вертикальной вязкой разноцветные волны моей легкой тенниски, утихомиривая непримиримые и давно отшумевшие страсти. Чуть ироничная, но при этом безхитростная улыбка затаилась в углах моих губ. Но и она подчинена нашему общему состоянию, нашему согласию тел и душ. Мы сидим рядом, мы впитываем в себя безкорыстное тепло друг друга, мы ощущаем друг друга, словно никогда до этого так полнокровно не ощущали себя - нас двоих, нас навечно соединенных. И потому не хочется нарушать этот чудесный миг долгожданного согласия, разрушить невольным движением глаз и рук безхитростное построение кадра. Никуда не хочется уходить, а хочется сидеть и сидеть, прислонившись друг к другу, и смотреть неотрывно в одухотворенный зрачок фотоаппарата, понимая при этом трезвым краешком души, что время не остановить, не подладить под свое счастливое состояние. Но лишь потом, спустя годы, можно будет, листая страницы старого альбома и неизбежно теребя душу, прикоснуться к остановленному мгновению проявленной фотопленки, к материально явленной радости нашего безхитростного естества…

И вновь я смотрю на тебя и не хочу замечать наших постаревших лиц; вновь мы молоды, вновь мы в одной - замечательной и безмятежной - поре, обещающей так много! И кажется, что впереди целая, еще не распечатанная и не распробованная до конца жизнь…

Тебя не стало через три года. Ты осталась только на этих, не исчезающих в нашем земном времени, фотографиях… Ты ушла, а я зачем-то живу. И понимаю, что надо жить. Жить за двоих. И молиться за нас двоих. За тех безмятежных, счастливых и любящих, которые остались там - в безжалостно запечатленном и по-прежнему прекрасном миге старого снимка.

Бояться надо не смерти…

Бояться надо не смерти, а пустой жизни. Увидел картинку: голое поле, а посреди сиротливо стоят в разных местах пустые стулья… Только стулья и остались, на которых человек сидел и что-то вроде бы делал… Случайно наткнулся на фильм «Ты и я» гениальной Ларисы Шепитько и не смог оторваться, хотя знаю эту картину почти наизусть. Шепитько всегда говорила о самом главном в нашей жизни, не произнося с экрана ни одного пафосного слова. И в этой картине, снятой в начале 70-х, она говорит о том, о чем, пожалуй, никто тогда в нашем кино с такой болью, страстью и неженской жесткостью не говорил. Это был фильм о нашем безкомпромиссном, единственном, главном выборе. Это был фильм о враче, предавшем свой талант, и о безнадежно больной девочке, неизбежно встретившейся на его пути спустя многие годы, которую он уже не сможет спасти. Наполненное яркими приметами быта и времени, судьбами и характерами, и в то же время очищенное от всего лишнего экранное повествование это походило на библейскую фреску - суровую и плотно, без примесей прописанную… Тема вечная и каждый раз новая: измена собственному таланту и призванию ради сытой и спокойной жизни, пустая деятельность, позднее раскаяние...

Не в силах оторваться от экрана, вновь я увидел этот знаменитый кадр с безнадежно больной девочкой (сосуды головного мозга), плотно повязанной, словно забинтованной, белым платком - так что только глаза и остались; вновь ощутил обращенный прямо в сердце (не только главного героя) взгляд - спокойный и все принимающий, в котором сквозь боль все еще пробивается усталая надежда; вновь вобрал в себя этот обжигающий кадр с обреченной девочкой на фоне морозного окна поселковой больницы… И - сами собой выступили слезы, как будто в первый раз ощутил эту утрату того, что изначально было дано Господом и судьбой, как будто впервые осознал, что касается это очень многих из нас, слабых и грешных. И меня, очевидно, тоже…

Это, к сожалению, путь многих... И это путь главного героя фильма - талантливого врача-нейрохирурга, который когда-то вместе со своими такими же безкорыстно увлеченными коллегами занимался наукой, делал операции на собаках и был близок к тому, чтобы вылечивать подобные болезни и спасать многих и многих людей. Но, как это часто случается, ради жены, карьеры, житейского спокойствия бросил потом науку, эксперименты и поехал работать врачом в советское посольство в Швеции. Душевного покоя это ему как человеку честному и совестливому не принесло… И однажды, недовольный собой и своим благополучным существованием, он ломает всё: бросает посольство, возвращается в Москву, мается, бродит по улицам и министерским кабинетам, не в силах переломить себя и пойти на житейский компромисс, воспользовавшись помощью своего бывшего друга, ставшего министерским чиновником… Сев в первый попавшийся поезд, он через череду встреч, мест, передвижений оказывается на дальней сибирской стройке, где, разумеется, требуются врачи и где он обретает на время утерянный покой, новых друзей и новые впечатления. Но… слишком поздно, слишком многое упущено, и многого, к чему был изначально призван, уже не вернуть…

Удивительно красивая и безкомпромиссная Лариса Шепитько говорила когда-то, выступая перед начинающими кинематографистами, что, предав себя, свое творчество, не надо строить иллюзий: дважды в одну воду уже не войти, на праведный путь не вернуться... Она не щадит своего героя, оставляя ему лишь позднее раскаяние и скупые слезы, и вновь повторяет в финале своей картины этот пронзительный, оглушительный в своем мощном нравственном посыле кадр - взгляд обреченной девочки, прямо и взыскующе глядящей в каждого из нас…

Вычитал изречение оптинского старца - преподобного Иосифа (Литовкина), указывавшего своим духовным чадам пути ко спасению. К нам ли, изменившим своему земному предназначению, обращено оно? Нас ли утешит и побудит к изначальному деланию? Не знаю… Но повторяю и повторяю эти давно произнесенные слова: «Никто до самой смерти не должен отчаиваться своего спасения, а потому необходимо себя всегда побуждать на исправление…».

К Тютчеву, в Овстуг

После поездки в тютчевский Овстуг осталось очень светлое и чуть печальное послевкусие. Накануне тихая радость поселилась в сердце от долгожданного соприкосновения с этим местом, где все дышит музыкой простых и гениальных строк, хотя многое из них писалось вдалеке отсюда. Еще сызмальства вошли они в наши безхитростные сердца («Люблю грозу в начале мая...», «Есть в осени первоначальной…»), а потом в годы любовных поисков и метаний проникали во все наши поры восторженно-летящими и трагически-рыдающими строчками удивительно схожих обретений, страданий и утрат навечно, казалось бы, дарованных нам судьбой друзей и подруг («О, как убийственно мы любим, / Как в буйной слепоте страстей / Мы то всего вернее губим, / Что сердцу нашему милей!»). А вместе с этими поэтическими обретениями (или чуть позже) мы вдруг сталкивались с обжигающей, внезапно открывшейся нам правдой потаенного, глубоко запрятанного даже от родных глаз драматического душеустройства нашего («Молчи, скрывайся и таи / И чувства и мечты свои...»). И, конечно, упрямо повторяли про себя в самые трудные минуты жизни Отечества: «…в Россию можно только верить»!..

Благодаря этим строчкам и вновь перелистанным страницам биографии Федора Ивановича Тютчева (а здесь, в Овстуге, многократно усиленным!) понимаешь вдруг, как непрост, как непредсказуем, как неповторимо чувственен, трагически уязвим, одновременно грешен и праведен, счастлив и несчастен может быть незаурядный, Богом обласканный, напряженно мыслящий и безстрашно живущий, открытый всем ветрам чувств и переживаний человек! И все это - пусть даже в безмолвных музейных витринах, старинных портретах, фотографиях и факсимиле, в любовно воссозданных интерьерах залов с изящной и добротной мебелью, с окнами и балконами, открывающими виды на парк и пруд, - все это сосредоточено именно здесь, в этих благословенных, словно с детства запечатленных в памяти местах! Здесь все напоено атмосферой тепла и уюта старинной усадьбы, здесь все располагает к неспешным прогулкам, к спокойному и умиротворяющему лицезрению еще одного заповедного, далеко запрятанного русского уголка... Как хорошо, что есть возможность не торопясь, без туристического ажиотажа, ходить, смотреть, слушать... И вновь вспоминать и читать тревожащие, будоражащие душу стихи!

…Уставшие и слегка печальные возвращались мы в Курск. Мелькали за окном знакомые, родные до сердечной боли пейзажи. Солнце постепенно склонялось к горизонту, расцвечивая облака в причудливые светло-нежные акварели. И было чего-то жаль. Вспоминались прежние радости и обретения, давние прогулки и путешествия с родными и близкими людьми, яркие и дорогие сердцу картины, нежные, мимоходом брошенные слова, добрые внимательные взгляды, бережные прикосновения, надежные чувства… Шелестяще пробивались из радиоволны песни не такой уж далекой юности, и вместе с ностальгией безхитростных мелодий поселялись в сердце тревожная грусть и саднящая боль иных воспоминаний - не столь радостных и безмятежных. Последние километры возвращения домой, в потоках нежданного, но скоротечного ливня, сопровождала нас эта неожиданно вынырнувшая печальная и услужливая память о несбывшемся, о невосполнимых утратах…

А вечером, когда успокоилось сердце, когда не сразу, но примирились расстроенные чувства и прагматичный разум, когда вновь пришло простое и ясное понимание того, что надо вопреки всему безоглядно и полно жить, и радоваться, и отгонять уныние, и безкорыстно дарить другим свою любовь и добро, - поздним вечером, уже перед самым сном, ты наконец сказал самому себе: «Ничего, погоди, не печалуйся! Мир по-прежнему прекрасен и жизнь продолжается. Все непременно образуется и все опять будет ладно и хорошо, ведь ты не один на этом белом свете!». И, подойдя к старинной иконе Царицы Небесной с Младенцем на руках, произнес то, что и сегодня, и вчера, и много-много лет и столетий тому назад произносили такие же, как и ты, счастливые или не очень счастливые предки твои: «Слава Богу за всё!».