Краски русской литературы

Иллюстрации Ильи Глазунова к произведениям писателей­-классиков.

Кто сказал, что у Д’Артаньяна был большой мальтийский крест на мушкетерском мундире? Или что у Арамиса бородка непременно клинышком? А Дон Кихот - тощий, как всё равно скелет, и в испанской шляпе с широкими полями, которая тоже и рыцарский шлем? И еще - что он весь в доспехах, идущих к его силуэту «рыцаря печального образа» примерно так же, как корове седло? Кто определил каноны нашего зрительного представления об этих почти что эфемерных, не из крови и плоти все-таки, а из словесного облака сотканных литературных героев?

Что на Красной Шапочке красная шапочка, это понятно. А вот кто решил за Шарля Перро - а он о таком ни сном, ни духом, - что у Кота в сапогах сапоги непременно ботфорты и со шпорами? У Дюма, Сервантеса, Перро нет и в помине указаний на такие вот уточняющие детали.

Алексей Карамазов. Иллюстрация к роману Ф.М. Достоевского.

А дело все в том, что эти книги были когда-то талантливо проиллюстрированы. За Дон Кихота, а также и за Кота взялся великий мастер гравюры Гюстав Доре. Он больше известен иллюстрациями к Библии. Но с художественной литературой тоже поработал на славу.

И Д’Артаньян теперь уже навсегда такой, каким сошел для меня и для многих мальчишек последних советских поколений с черно-белых страниц «Трех мушкетеров» Александра Дюма 1974 года издания, в незабываемых иллюстрациях Ивана Кускова. И сколько теперь ни бейся, я всегда буду представлять себе Дон Кихота таким, каким показал его Гюстав Доре. А легкого и гибкого, как его шпага, Д’Артаньяна вижу сквозь призму восприятия Ивана Кускова. В этом и заключается тайна художественной иллюстрации.

Портрет писателя Ф.М. Достоевского.

Литературные образы русских писателей-классиков у нас все еще воспринимаются через иллюстрации Ильи Сергеевича Глазунова - Народного художника России, 90-летие которого в этом году мы отмечаем. Говорят, его иллюстрации давно вышли за рамки жанра. И его иллюстрации уже живут самостоятельной жизнью. Но нет, он пошел так глубоко в своем искусстве книжной иллюстрации именно потому, что выражал отнюдь не себя, а духовный мир тех авторов, за которых брался. Его иллюстрации потому и живут до сих пор, что в них засияли в красках художественные миры Достоевского, Лескова, Мельникова-Печерского, Блока… Художественной интуицией большого таланта он сумел погрузиться в мир этих писателей и изобразить его на холсте.

Это ж надо было ему так точно увидеть литературных героев, чтобы и мы их представляли именно такими. Такая подсказка художника-иллюстратора облегчает восприятие художественного текста. Помогает читателю живее и подлиннее пережить литературное произведение. Я давно заметил, что князя Мышкина, Алешу Карамазова «вижу» не совсем такими, как их великолепно представили на экране (Евгений Миронов в недавней экранизации, Андрей Мягков в экранизации давней), а так все-таки, как их раскрыл Илья Глазунов. И в этой скромной победе искусства живописи над искусством кино - тоже важный успех Глазунова-иллюстратора!

Артист Евгений Миронов в роли Князя Мышкина.

Работа над книгой требует от художника высокого смирения. Сам Глазунов об этой тайне ремесла писал вот так: «Художник книги - это как пианист или дирижер, который должен, осмысляя произведение композитора, раствориться в нем, чтобы органично выявить присущую ему индивидуальность, не превращая себя в такого оформителя, амбиции и своеволие которого довлеют над духовным миром писателя или поэта».

Важные слова! Ведь и хороший реставратор выражает не свою волю, а волю древнего зодчего, угадывает ее, оттеняет, и так он только и может творить вместе с ним.

Более ста пятидесяти картин написал Глазунов к книгам Достоевского! На протяжении всей жизни художественно осмыслял произведения своего любимого писателя. Наверное, нет ни одного произведения Федора Михайловича, к которому бы Глазунов не создал иллюстрацию. А портреты самого Достоевского? За них художник брался множество раз! Он даже создал своего рода «канон» портретов писателя. Вот как Глазунов пишет об этом: «Большой лоб с могучими, как у новгородских соборов, сводами надбровных дуг, из-под которых смотрят глубоко сидящие глаза, исполненные доброты и скорби, глубокого раздумья и пристального волевого напряжения. Болезненный цвет лица, сжатый рот, скрытый усами и бородой. Его трудно представить смеющимся».

Князь Мышкин. Рисунок Ильи Глазунова.

Мне кажется, не случайно художник так часто рисовал Достоевского на фоне Санкт-Петербурга. Этот город для Глазунова родной, и потому он особенно чутким был к сокрытой от посторонних глаз тайне этого загадочного города-фантома. К тому же он художественно постигал, что образ Достоевского и образ Петербурга настолько слились воедино, что уже невозможно раскрыть тайну писателя без воспетого им города. Ведь сам же Достоевский с неожиданной откровенностью рассказал однажды о тайне своего призвания. Словно о голосе Свыше, который прозвучал для него не где-то еще, не на пути в Дамаск, как это случилось с Апостолом Павлом, а на одном из петербургских каналов…

Дадим слово самому писателю. В очерке 1861 года «Петербургские сновидения в стихах и прозе» Достоевский так описывает свое видение на Неве: «Помню раз, в зимний январский вечер, я спешил с Выборгской стороны к себе домой. Был я тогда еще очень молод. Подойдя к Неве, я остановился на минутку и бросил пронзительный взгляд вдоль реки, в дымную, морозно-мутную даль, вдруг заалевшую последним пурпуром зари, догоравшей в мглистом небосклоне. Ночь ложилась над городом, и вся необъятная, вспухшая от замерзшего снега поляна Невы, с последним отблеском солнца, осыпалась безконечными мириадами искр иглистого инея. Становился мороз в 20 градусов... Мерзлый пар валил с усталых лошадей, с бегущих людей. Сжатый воздух дрожал от малейшего звука, и словно великаны со всех кровель обеих набережных подымались и неслись вверх, по холодному небу столпы дыма, сплетаясь и расплетаясь в дороге, так что, казалось, новые здания вставали над старыми, новый город складывался в воздухе... Казалось, наконец, что весь этот мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или раззолоченными палатами, в этот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который в свою очередь тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу. Какая-то странная мысль вдруг зашевелилась во мне. Я вздрогнул, и сердце мое как бы облилось в это мгновение горячим ключом крови, вдруг вскипевшей от прилива могущественного, но доселе незнакомого мне ощущения. Я как будто что-то понял в эту минуту, до сих пор только шевелившееся во мне, но еще не осмысленно; как будто прозрел во что-то новое, совершенно новый мир, мне незнакомый и известный только по каким-то темным слухам, по каким-то таинственным знакам. Я полагаю, что в эти именно минуты началось мое существование...»

Левша. По произведению Н.С. Лескова.

Вот почему на вторую страницу обложки мы вынесли портрет Достоевского кисти Глазунова на фоне Петербурга. Здесь художник как раз и запечатлел момент «духовного рождения» Достоевского! Именно в этом городе произошло таинственное призвание великого писателя на его служение словом…

Иллюстрации Глазунова к роману «Братья Карамазовы» венчают его труды по осмыслению «миров» Достоевского. Потому что этот роман особенный, и он потребовал совсем особых изобразительных средств.

…Только Пушкин извлекал из своей лиры звуки небесной гармонии, вовсе не задумываясь о том, откуда и почему они так прекрасно льются. Уже Гоголь стал судорожно искать оправдания литературе, хотел претворить ее в священнодействие, в пророческое служение. И в итоге совсем разбил лиру, бросил в камин «на растопку» свой великий художественный дар. Чтобы посвятить себя целиком Богу и Церкви. Толстой, напротив, бежал от Бога, надеясь этим бегством как раз сохранить себя как писателя, не «разменять» на высшее свой художественный дар. И на этом пути и дар расплескал, и не нашел никакой прочной опоры. Интересно, что Глазунов иллюстрировал произведения многих русских писателей, даже и не самого первого ряда, например, Куприна. Но никогда не сделал ни одной иллюстрации к произведениям отлученного от Церкви графа Толстого!

А Достоевский в «Братьях Карамазовых» совершил литературное чудо: художественный мир и мир духовный под его пером в этом последнем его и самом значительном произведении гармонично слились в единый кристалл. Это попытался изобразить Глазунов в своих не самых удачных иллюстрациях к роману. Но в советское время это был самый первый опыт такого осмысления церковной темы в литературе, чем он и ценен. На четвертой странице обложки вы видите образ старца Зосимы из «Братьев Карамазовых». Это пока еще очень «книжный» старец, литературный, придуманный. К такому не придешь под благословение. А будешь им любоваться издалека.

Незнакомка. Александр Блок.

Зато вот самой большой удачей на этом пути стал для Глазунова образ Ивана Флягина, монаха, Очарованного странника из произведения Николая Лескова. Вы эту иллюстрацию 1973 года видите на первой странице обложки журнала. Здесь духовная основа русской литературы получила мощное и зримое выражение. Это уже не поиски туманного идеала. Не заоблачные литературные монахи, под рясами которых лишь воздух. Нет! Очарованный странник прошел очень тернистый путь, но путь этот завершился монастырем и молитвой. Спокойным созерцанием Бога и Божьего мира. Путь этот завершился готовностью пострадать за Христа, за Родину, за братушек-славян. Вот последние строки этого лесковского шедевра, к которым и сделал картину Глазунов:

- Я теперь на богомоление в Соловки к Зосиме и Савватию благословился и пробираюсь. Везде был, а их не видал и хочу им перед смертью поклониться. - Отчего же «перед смертью»? Разве вы больны? - Нет-с, не болен; а все по тому же случаю, что скоро надо будет воевать. - Позвольте: как же это вы опять про войну говорите? - Да-с, усиливаюсь, молчу, а дух одолевает. - Что же он? - Все свое внушает: «ополчайся». - Разве вы и сами собираетесь идти воевать? - А как же-с? Непременно-с: мне за народ очень помереть хочется. - Как же вы: в клобуке и в рясе пойдете воевать? - Нет-с; я тогда клобучок сниму, а амуничку надену.

Таким, наверное, путем и должна была пройти вместе с Иваном Флягиным наша великая литература. Чтобы в конце этого пути была встреча с Тем, Кто сказал о Себе: «Я есть путь, и истина, и жизнь». И это нашло отражение в иллюстрациях Глазунова!

…Я прожил жизнь с ощущением того, что таинственная блоковская Незнакомка (ну та самая полусуществующая, которая дышит «духами и туманами», еще, помнится, со шляпой с экзотическими страусиными перьями), - как раз такая и есть, какой ее для меня еще в моей юности Глазунов изобразил…

На Незнакомке Глазунов не остановился. Он взялся нам показать самое сложное произведение Блока, малоизвестное, малопонятное, в чем-то почти шокирующее читателя. Что может быть вообще труднее для иллюстрации, чем вот это?

Когда в листве сырой и ржавой
Рябины заалеет гроздь, -
Когда палач рукой костлявой
Вобьет в ладонь последний гвоздь, -

Когда над рябью рек свинцовой,
В сырой и серой высоте,
Пред ликом родины суровой
Я закачаюсь на кресте, -

Тогда - просторно и далёко
Смотрю сквозь кровь предсмертных слёз
И вижу: по реке широкой
Ко мне плывёт в челне Христос.

В глазах - такие же надежды,
И то же рубище на Нём.
И жалко смотрит из одежды
Ладонь, пробитая гвоздём.

Христос! Родной простор печален!
Изнемогаю на кресте!
И чёлн Твой - будет ли причален
К моей распятой высоте?

…Тут уже не Незнакомка, у которой «в кольцах узкая рука», тут прободенные гвоздями окровавленные ладони Спасителя… Не сужу о том, какой смысл вкладывал в это гениальное стихотворение сам Блок. Его можно заподозрить даже и в «прелести», ведь он не постеснялся свои литературные страдания («истекаю клюквенным соком!..») как будто бы сравнивать со Страстями Самого Христа!.. Но в этих двух художественных высказываниях - сначала Блока, а следом и Глазунова, сделавшего иллюстрацию к строке из этого стихотворения: «Христос! Родной простор печален!» (смотрите на третьей странице обложки), - художественно раскрывается мысль о том, что только с Голгофы подлинно и узришь Христа. Лишь подражая Ему хоть сколько-нибудь в страдании, хотя бы на самую малую толику ощутишь мучительную и спасительную тяжесть Креста…

«В Раю нераспятых нет» - для кого-то и это звучит почти что банальностью. Но в духовной жизни это и есть верный ориентир. А высокая истина о том, что лишь сораспинаясь Ему мы можем подлинно узреть Распятого, здесь вдохновила Александра Блока. И Глазунов даже эту высокую мысль попробовал изобразить в красках.

Антон Жоголев.