«Занесло тебя снегом, Россия…»

Дневники Павла Сергеевича Горсткина за 1923-1924 гг. Париж, Франция.

Продолжение. Начало см.

Четверг. 2-15 Мая.

Уже около часу ночи. Идет сильная гроза. Молнии, раскаты грома и крупный частый дождь. Париж затих, словно раздавлен этой стихией. Лежу в кровати. Открыл настежь все окна и жадно ловлю этот свежий воздух. Мысли уносятся вдаль, к старой жизни, старым мечтам, лицам и переживаниям. Грустно и больно все это вспоминать, но несмотря на эту боль и грусть, а порой муки, я не могу жить без прошлого. Прошлое это все, все те нити, которые до сих пор связывают меня с жизнью и дают ей, может пустое, безцельное и призрачное, но желание жить. Кругом ничего такого, что бы могло приковать и заставлять меня желать жить. Но как утопающий цепляется за соломинку, так и я - за прошлое, в мыслях превращая в будущее. Я не хочу и не буду себя обманывать, я живу тем, что надеюсь жить, но не хочу уступок. Почему я должен делать уступку народу и стране, а не она мне, я такой же ее сын, как и все. Это может и глупость, что я пишу, но сейчас роятся какие-то особые по этому поводу мысли, которые я не могу еще поймать. Одно, что мне надоело обманывать и всех, и себя. Я хочу своего, так же как все, и жертвовать буду постольку, поскольку будут это решительно все. Как ни горько, но здесь нет иллюзий и высоких гуманитарных идей. - Здесь шкурный вопрос о существовании - требование жизни и окружающей обстановки, которая больше всего подходит ко мне, моим взглядам и степени моей образованности. Это так же верно, как нельзя из меня сделать мужика, даже если я буду жить его жизнью и его трудом. Из этого вытекает слишком много, и поэтому-то и задумываешься над громкими фразами о жертве для Родины. Можно и должно жертвовать, но, во-первых, чем, во-вторых, при каких условиях и обстоятельствах.

Я могу и готов всегда пожертвовать жизнью, если того требует спокойствие страны и ее населения, а следовательно, и своей семьи, если таковая есть. - Это самое легкое, и в этом нет героизма. Жертва материальная, особенно достоянием благоприобретенным, куда труднее, и возможна лишь при твердом сознании, что она в будущем либо служит другим, либо вернется. Если человек один, то, конечно, это много легче, но, если сзади есть ответственность перед жизнью ряда лиц, над этим задумаешься. Это своего рода эгоизм, но это сама жизнь, и ее требований в жизни же - нельзя игнорировать. Нельзя служить Богу и маммоне^[1]. Без идеи страны можно жертвовать тем, что входит в эти понятия. Маммоне можно жертвовать лишь маммоной, и только для той же маммоны. Прав или нет, еще подумаю, но эти мысли меня сегодня одолевают.

Правда глупо, когда кругом гроза и все настраивает на высокую поэзию, а тут пишешь и думаешь из совсем другой оперы. Надо бы стихи писать, а тут?

Гроза, гром, молнии - так это все-таки все родное и близкое, и напоминает прошлое. О нем-то и думаешь, стараясь его лучше понять, чтобы этим взять верную и правильную линию в будущем. Оттого-то и мысли такие странные, а порой и глупые.

Вчера хоронили умершую мать маркиза Le Roche. Были очень торжественные похороны, певчие и целый струнный оркестр помимо органа. Театральности и отвлеченности хоть отбавляй, но мне откровенно понравилось, и я понимаю, что может быть и молитвенное настроение. Там видел Consuello - опять встретились. Она была так же мила, а я счастлив - дико и глупо, но она мне безумно нравится, и душой я влюблен как мальчишка. И зачем - только подумать! Вот лежу и думаю, думаю о прошлом, будущем и о ней. Она тоже отзвук прошлого и мечта будущего. И останется это все тем же болезненным сном и далекой будущей мечтой. К чему - настоящего нет, как нет и жизни, и нет желаний и требований - все пусто, в жизни живут лишь воспоминания и мысли.

А ты, старый, уже почти исчезнувший былой призрак весеннего старого солнышка. Где ты? - Ушел - навсегда - не знаю, ничего не знаю - и знать не хочу. Солнышко закатилось и давно, и я не хочу зари, пусть будет ночь, темная, черная, и в ней эта страшная гроза, что сейчас бушует за окном. Пусть.

…Может быть, в покое счастья нет,
Нужна тревога бурь и суета скитаний,
Чтобы алчущей души унять горячий бред
И миг забвенья купить путем страданий.

Понедельник. 6-19 Мая.

Перечел, что писал в последний раз, и хотя сознаю, что много глупостей, но тем не менее есть мысли, которые еще стоит основательно обмозговать.

Сегодня делать нечего, опять самое серое и обыденное настроение. Все время после завтрака сидел в библиотеке «St. Genevieve», что около Пантеона^[2]. Читал о Индии и Тибете, проникая глубоко чтением, но все внутри было мрачно и тихо. Я словно достиг полного спокойствия буддовской нирваны. Будь она проклята. Так невозможно жить.

Ну да об этом и писать нечего. А что? Да, хочу видеть Consuello и не знаю как быть. В пятницу был с визитом, не застал, оставил карточки. Разве позвонить по телефону? Как-то совестно звонить и безпокоить. А впрочем, не все ли равно, была не была - позвоню.

Пятница. 10-23 Мая.

Не могу спать. Уже третий час, а все не могу заснуть. Сижу у своего столика и пишу. Париж затих, и в открытые окна льется свежая прохлада. Тихо кругом, лишь издали зашуршит автомобиль, даже гудков не слышно. Отчего я не сплю, сам не знаю, но что-то очень неспокойно на сердце, а в общем все та же грусть и тоска, теперь даже не имеющая никакого объяснения.

Борис (Шереметев) уехал вчера к Менгден, что наводит меня на мысль, что он решился, наконец, на «предложение». Она очень милая и славная. Вот и тяжело - все живут, любят и надеются на будущее, а я - нет. Как-то пусто все кругом.

Преследуют черные мысли, от которых горько становится, и часто думаешь, что у меня не будет ничего личного. Вернее всего, уйду в монастырь, либо буду скитаться по странам. Так как-то все надо.

Воскресенье. 12-25 Мая.

Борис жених. Дай ему Бог всего хорошего, счастья и радости. Свадьба еще не скоро. Был бал пажей. Очень удался, и все мы от души, как никогда, веселились. Описывать лень.

Суббота. 18-31 Мая.

Вот прошла еще одна неделя. И та же неопределенность, та же лень, тоска и суета. Ужасно, - и еще ужаснее, что ничего делать не хочется. Ничто не интересует, не привлекает, и даже в учении. Полное безволие и безсодержательность - ужасно. Что делать?

Четверг. 23 Мая - 5 Июня.

Митрополит Анастасий (Грибановский).

Вчера вечером был в церкви, где служил всенощную приехавший из Константинополя Епископ Анастасий^[3]. Благообразный, еще не старый, он служил всенощную удивительно духовно, в каждом его возгласе, а он говорит очень нараспев, чувствовалась глубокая духовная сила, чувствовалось какое-то глубокое смирение и в то же время необычайная торжественность. Я не молился, как-то не мог, но душа уносилась в безпредельную высь, и какое-то глубокое стремление к чему-то незнакомому овладело мной. Было тепло на душе и спокойно, и я не чувствовал в себе всех наших дрязг и тех мучающих волнений и апатии, какие часто овладевают мной.

Сейчас сидишь и думаешь о многом таком, что не всегда приходит на ум. У меня вообще мало способностей анализировать жизнь и выводить из нее то, что необходимо должно последовать. Чаще же все мысли вертятся на вопросах философских, а последнее время и религиозных - и вырабатывают какое-нибудь особенное на это мировоззрение, часто ложное и иногда из-за какого-нибудь случайно услышанного пустяка, чрезвычайно простого, но бьющего в глаза своей справедливостью. Но все это не есть искание - я не могу этого так назвать, ибо я ничего не ищу, а это происходит случайно, «так», и в большинстве случаев касается чрезвычайно разнообразных мотивов.

Сейчас эти мысли касаются исключительно религиозно-политических мотивов, в связи с гонением Церкви в России, и скандального поведения по отношению к нам Вселенского Патриарха Григория VII^[4].

Мысли вертятся и вокруг календарей и канонов, и т.д., но твердого сознания не дают и, разочаровавшись в невозможности точного определения, уходят в сторону. И так всегда, так часто бывает.

Наше положение у Тр[аси] мне совсем не нравится, идут мелкие недоразумения, видимо, надоели и хотят от нас избавиться. Я только этому рад, ибо наше положение здесь очень ложное, и не может русский в угоду господам французам - мыслить их башками. Мы здесь русские, а не эмигранты, русские от старой России, и ее принесли с собой.

Четверг. 30 Мая - 12 Июня.

Сегодня вечером был у гр[афа] Орлов[а-]Давыд[ова]^[5], где от[ец] Спасский читал лекции по истории Церкви, было около двадцати пяти человек. И очень интересно. Собственно говоря, он не читал историю Церкви, т.к. очень отвлекался в сторону и гораздо больше философствовал и объяснял жития и непонятные стороны из Евангелий и жизни Господа Иисуса Христа. Тем не менее, начав с общего понятия о Церкви, он перешел на I - Апостольские века зарождения Христианства, с момента Вознесения [Господня] и сошествия Св[ятого] Духа на Апостолов. Отвлекаясь, он, между прочим, сравнил все религии и учения и пришел к тому, что учение Христа отличается от других тем, что Он дал способ к его выполнению, который заключается в силе Духа Святого, находящегося в нас. Завет Христа и его учение выполнимы в жизни лишь тогда, когда человек воспринял в себе эту силу и руководим ею, как послушник руководится старцем Оптинской пустыни, и только тогда он выполняет всецело Заповедь Христа. Спасский говорил о смерти Иуды и мотивах его предательства, а также о братьях Христа.

Эти отступления от темы особенно сильно запали в мою душу и дали много новых идей и мыслей, и я, да и многие глубоко были довольны ими. Он сгладил сухую быль истории и с совершенно не научной стороны подошел скорее к необходимости и величию всего Христианства, и тем глубоко приковал внимание слушателей.

В следующий четверг будет опять лекция, и я, если буду жив, пойду непременно. Это надо все знать. И я вижу ту глубокую ошибку нашей молодости, когда мы с такой легкостью относились к Закону Божьему. Пожалуй, в те года мы были так еще молоды, чтобы понять всю глубокую истину, заложенную в религии. Но все же многие из начальства и профессоров были очень виноваты, что смотрели на Зак[он] Божий сквозь пальцы, а батюшка всегда ставил 11 или 12. Это ошибка, которую в будущем необходимо исправить, но исправима ли она, когда в России такое безбожие и гонение, а здесь тоже не лучше. Один сплошной ужас.

Кстати, я очень волнуюсь о наших: уже очень давно нет писем, живы ли, здоровы ли они? И как-то все там? Писать страшно, а не писать - мучение.

У нас с Тр[аси] все те же недоразумения, и пора, видимо, нам отсюда выезжать. Куда? Если бы я был один, я бы знал, но тут дядюшки и т.д., и мы с отцом связаны по рукам и ногам.

Пятница. 31 Мая - 13 Июня.

Сегодня выбран президент Думберг (Думерг), всё лучше других. Когда его встречали в Елисейском дворце, была тьма народа, и очень часто с приветственными криками было слышно «Да здравствует Мильеран» и даже король. Словом, один скандал, кому он [на] руку - вопрос, по-моему, судя по инертности французов и их нерешительности, скорее на пользу большевикам.

Павел Серг[еевич] в России приговорен к расстрелу.

Пятница. 14-27 Июня.

Наши дела скверны - долги и хлопоты, папа весь издергался и изнервничался, теперь как-то немного лучше. Но странно, что у меня убеждение, что наши дела пойдут скоро очень хорошо.

Понедельник. 17-30 Июня.

Дела у папа очень скверны, много долгов организационных, и никак не могут достать денег. Он страшно нервничает, и я очень боюсь за него. Приехала вчера т. Зина, тоже из-за денег и, по-моему, своей нервностью еще больше его нервирует. Как выйти из этого положения, я не знаю. Вообще все дела идут очень скверно, и все неприятности за неприятностями. Одно и то же.

Суббота. 22 Июня - 5 Июля.

Ужасное настроение. Все наши дела последнее время и без того уже были плохи, и все мы ходили и нервничали, а тут у меня вот уже три дня как опять в голове появились старые мысли. Казалось мне, что все уже прошло, что время сгладило все старые раны и «то» больше уже не касалось меня. И вот снова, опять. Опять мучаюсь, волнуюсь и больно, тяжело на душе. Зачем? Неужели же я никогда не избавлюсь от этого глупого чувства, неужели до сих пор я не мог никак ее забыть. И отчего это теперь опять. Ведь давно уже я не думал о ней, даже забыл, что она есть. Жил вяло и тупо, но не думал. А теперь? Если бы кто знал, как в эти минуты я снова ее люблю, как я хотел бы, чтобы она была здесь. Вот сейчас я бы не только простил бы ее, но сам бы очернил себя и просил бы прощения. Да, люблю, это глупо - все что угодно, но люблю, и лишь самому это понятно. Раньше, когда вспоминал - все это дико мне казалось, нестоюще, и я способен был не думать, мне еще
недавно совсем не нужна была эта любовь. А сейчас я не могу, душа болит, хочется и молиться, и просить, готов разрыдаться. За что, Господи, спаси меня!

Нет, я не могу, я это чувствую, глупо не глупо, но я не могу без нее жить, не в состоянии. Тяжело. Хоть бы умереть, забыться от этой проклятой жизни, уйти туда, где нет страданий человеческих, где можно было бы вычеркнуть это чувство. Боже, ну неужели же вся эта любовь так и останется навсегда и без всего - без счастья. К чему любить, когда знаешь, что это невозможно, невозвратимо. Что-то там? Где она? Бывает ли когда минута, когда она думает об этом прошлом, хоть секунду обо мне. Что ей дало все это прошлое, неужели все это было пустой звук, ложь и обман. Я не могу верить тому, не в состоянии. Сколько бы я дал за одно письмо, одну строчку.

Вторник. 25 Июня - 8 Июля.

С субботы прошло три дня, но во мне ничего не изменилось, и с каждым днем даже больше и больше растет уверенность в том, что старое чувство живо, и теперь снова вырвалось наружу. Возможно, и там что-нибудь случилось, и это отдалось во мне. Как тот раз, когда был арестован Ал[ексей] Серг[еевич]^[6] и она пришла. Что же мне делать. Я страшно мучаюсь, и все эти дни только и думаю о ней и еще, почему-то, о Ирине^[7].

В голову приходит какая-то майнридовщина, и воображение рисует то необыкновенную встречу, то еще чего-нибудь - одно жутче другого. Но тем не менее помимо всех этих вымыслов, где-то внутри как-то особенно просто говорит: люблю и жду. Вот это-то и мучает меня, ибо я сознаю, что это старая боль, не та, что была раньше здесь и там последнее время, а та, что была в тюрьме и до нашего разрыва, а также первые три недели после него. Эта боль, - настоящая, от сердца, а не вымышленная мечтами. Просто и резко болит и мучает так, как никогда.

Тогда было забыто в аду смерти в крови, тогда я метался и рисковал, и в этом риске, в этой тайной надежде на смерть топил свое горе. Здесь этого нет - и придется искать что-либо другое. Если бы была [с нами в эмиграции] мама, я бы пошел на такое дело, все равно какое-нибудь такое, какое дало бы забвение и риск. Иногда страшно за себя, иногда за нее, но в душе боль и страх за свою
несуществующую любовь. Я боюсь, что ее любовь отнимут у меня, и в этой боязни есть что-то ужасное.

Господи, нельзя ли и увидеть, или получить письмо. Нельзя ли сделать так, чтобы она снова любила меня, чтобы было опять старое ласковое солнышко, старая Мечта. Господи, помоги, спаси меня. Я люблю ее и не могу.

P.S. Как-то дико тут звучит это слово, люблю, даже пошло. Я чувствую, что оно не говорит того, что я бы хотел, но не могу найти другого слова. Влюблен, увлечен - нет, все не то. Ну, словом: люблю и болен этим, и как это сказать вместе - не знаю. Нет любви без слез и розы без шипов, я как тот шип, что впился в грудь соловья. Н-да, поэзия, а если бы кто знал эти поэтические слезы и шипы, так запел бы другое, а не соловьем. Душа ноет, болит, хочется физической адской боли, чтобы заглушить эту боль нефизическую, и не найдешь ее. Я думал как-то от безделия все это, тогда не сознавая еще, что это просто нарывал нерв. И он вот прорвался, и нет больше сил. Но только вера как-то в любовь и какие-то надежды мучающие горят и жгут всего.

Ну зачем? К чему? А вдруг она вышла замуж? Что тогда? - Смерть? Не знаю - боюсь. Одно лишь знаю, что люблю и страдаю.

Господи, хоть бы что-нибудь, хоть бы война, кровь, смерть. Я больше не могу. Две ночи не спал до 6 часов, все думаю и мучаюсь. Спаси, Господи, верни ее мне.

Продолжение следует.

---