Анатолий Набатов, или Увлекательное путешествие в мир художника-портретиста

Недавно на странице Вконтакте нашего постоянного автора из Санкт-Петербургской Митрополии протоиерея Геннадия Беловолова обнаружил его рассказ о встрече с художником Анатолием Набатовым. Читаю:

Художник современного Апокалипсиса

С известным художником Анатолием Леонидовичем Набатовым я познакомился в начале самоизоляции, в средине марта. Побывал в его мастерской близ Сенной площади Санкт-Петербурга. Считаю это знакомство промыслительным, потому что оно состоялось в начале нашего маленького современного апокалипсиса, связанного с эпидемией коронавируса.

Протоиерей Геннадий Беловолов в мастерской художника Анатолия Набатова.

Анатолий Набатов родился 8 октября 1962 года в Выборге, окончил факультет живописи СПб Академии Художеств. Он стал известен в начале 1990-х годов своими символическими и сюрреалистическими композициями на исторические и современные темы, которые объединены в цикл «Судьба России». Одна из первых его работ в этом жанре - композиция «Пора, сыне», на которой изображена Родина-мать в огне, несущая меч сыну. Главная тема картин Набатова - Россия, ее прошлое, настоящее и будущее.

Его творчество пронизывает апокалиптическое переживание современности. И вот его работы в эпоху пандемии оказались весьма актуальными.

Анатолий Набатов тонкий портретист, автор портретов Митрополита Иоанна, писателей Василия Белова, Виктора Астафьева, Николая Коняева. Отдает силы литературному творчеству, издал ряд литературных произведений под различными псевдонимами.

Обо всем этом я узнал в мастерской художника, в общении с ним.

Ниже приведена часть беседы отца Геннадия Беловолова с художником Анатолием Набатовым, посвященная тем картинам, которые опубликованы в журнале. И, конечно же, вначале речь зашла о портрете Митрополита Иоанна (Снычева) - его вы видите на первой странице цветной обложки журнала.

- Эту картину я писал в резиденции Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна на Каменном острове. Это конец 1994 - начало 1995 года, - вспоминает Анатолий Леонидович Набатов.

- Один из последних его портретов. Может быть, даже вообще последний. Я тоже бывал у него на Каменном острове. Он ведь меня и в дьяконы, и в священники рукополагал. Для меня он духовный отец и наставник. Начало начал.

- Большинство его портретов писались не с натуры. А только с натуры можно сделать так вот похоже, как здесь на портрете, и в то же время не только лишь внешне похоже, как это получается на фотографии. Порой и на портретах, сделанных с фотографии, лицо неприметно искажается, как-то оплотняется. А подлинное лицо можно увидеть только вживую.

Единственное, что сделал я на портрете с фотографии, это срисовал панагию. Просто неудобно было долго удерживать Митрополита, детально срисовывая его панагию…

- Красивая панагия, на ней Исаакиевский собор изображен… Я тронут портретом Владыки, но удивлен тем, что он так мало известен. О Митрополите Иоанне много пишут, часто публикуют его портреты, фотографии. А этот портрет неизвестен. Почему? Нужно, чтобы он был у нас в сознании, публиковался…

- Я этот портрет все время выставляю. Не от меня зависит, что он до сих пор так мало известен.

- На портрете Владыка светлый, одухотворенный, от него как будто сияние идет. Словно луч света разрывает тьму. Это один из лучших портретов Митрополита. Хотя я других-то его портретов и не помню почти. А вот знаю очень сильный снимок Православного фотографа Костыгова...

- У фотографов часто получаются очень качественные снимки, все там выразительно: крупный нос, глаза… Но это всего лишь география лица, а подлинного облика-то нет. Это уже дело художника.

- Символично, что под портретом Митрополита у вас в мастерской и портрет Николая Михайловича Коняева († 2018 год) находится (портрет Николая Коняева вы видите на второй странице цветной обложки). Они как-то соединились в одной вертикали духовной. На портрете писателя внутреннее страдание - и душевное, и физическое - отражено.

- Да, некая изломанность в фигуре… Я и сам не понимал тогда, отчего это. Думал, может, от тяжких дум о судьбе России? Наверное, так и было. Но еще он страдал поджелудочной железой. Во время сеансов не мог себе места найти на стуле, чтобы физически не страдать.

- А что это рядом как будто второй его лик. Это отражение первого?

- Это его же лик. Я так редко делаю, но все же бывает. Работа ведь над портретом идет непроизвольно, от меня порой не зависит, по наитию движется… Когда у человека, с которого пишу портрет, выражение лица вдруг резко меняется, то хочется в пространстве одного портрета ухватить и вот это вот другое выражение лица. Чаще всего потом это второе выражение лица просто стираю с холста, а здесь решил пусть остаётся. Пятнышко такое вот оставил на портрете. А менялось выражение лица от улыбки к печали, ну вот я и решил оба эти выражения запечатлеть.

- Мне кажется, у него даже и в улыбке печаль. У Лескова был Очарованный странник. А Коняев такой вот печальный странник русской земли. Закончен портрет?

- Не хочу его заканчивать. Не хочу придавать излишней парадности портрету замечательного Православного писателя. Можно было бы книги на полке изобразить, что-то еще. Но уже будет перенасыщено, начнет отвлекать от главного - лица писателя.

- Духовный мир писателя и так читается на портрете… А вот эта картина «Последний Лель» - какой сюжет необычный! Мальчик сидит у берега озера, и видит в воде… Это не тот ли самый нестеровский мальчик, который на картине «Святая Русь» бежит вдоль берега реки и олицетворяет будущее России? (Картина «Последний Лель» - на 3 стр. цветной обложки. На 4 стр. обложки картина художника Анатолия Набатова «Часовня в Варваске»).

- На картине - град Китеж под водой. Хотелось мне это древнее предание изобразить.

***

Два портрета. Два человека столь важные для меня, для нашей редакции, для Самары. В первую очередь, конечно, Митрополит Иоанн. Целая эпоха для моего родного города. Родился я в период архиерейства Митрополита Мануила в Куйбышеве-Самаре. А все детство, юность прошли (хотя я тогда и не знал того) в пору Владыки Иоанна (Снычева) на Самарской кафедре. Сразу пишу по двум адресам. Первое письмо - протоиерею Геннадию Беловолову:

Отец Геннадий, благословите! Благодарю Вас за сотрудничество с нашими изданиями, для нас оно драгоценно. Журнал «Лампада» иллюстрированный. В нем четыре цветные страницы обложки. Мы их обычно посвящаем творчеству художников или иконописцев. И вот пришло время думать о новом выпуске журнала. И я наткнулся на Вашу беседу с интересным художником Анатолием Леонидовичем Набатовым. Некоторые его работы меня впечатлили, и я бы хотел, во исполнение Вашего благословения, произнесенного как пожелание во время Вашей беседы с художником, - сделать известным для наших читателей портрет Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна. Он ведь и самарский тоже, был на Самарской кафедре четверть века, я с ним был знаком, брал у него интервью для «Благовеста». Портрет достоин того, чтобы о нем больше знали, Вы это совершенно точно отметили.

Очень интересен и портрет нашего друга и автора наших изданий Николая Михайловича Коняева. Считаю своим долгом донести этот его образ до читателей. Планирую включить в публикацию и Вашу небольшую статью о встрече с художником.

Прошу Вас написать Набатову по электронной почте несколько слов или сказать эти же несколько слов по телефону, как Вам удобнее. Прошу от Вас одно - рекомендовать наши самарские Православные издания художнику. Чтобы он отнесся к моей просьбе о публикации с доверием. Думаю, Вам это не составит труда. Нас Вы достаточно знаете. А для Набатова будет, конечно же, важна Ваша рекомендация самарских изданий (да просто доброе слово!), о которых он, скорее всего, не имеет представления. Прошу Вас, не откажите в просьбе! Прошу Ваших молитв!

А. Жоголев, редактор газеты «Благовест» и журнала «Лампада».

Вскоре уже пришел ответ от отца Геннадия:

Досточтимый Антоний! Благодарю Вас за Ваше содержательное письмо, которое убеждает в том, что эпистолярный жанр еще не умер даже в электронной переписке.

Я с большим уважением отношусь к вашим изданиям и к вашему подвижническому труду. В то время как интернет с силой древнего ледника теснит бумажную прессу, Вы продолжаете ваше издание. Представляю, сколько проблем вам приходится решать, как финансовых, организационных, так и духовных. Ваш пример убеждает, что и один в поле воин, если по-русски скроен. Для меня большая честь публиковаться в вашем издании.

В прошлом году побывал в Самаре и открыл для себя Волжский Царьград, нашу Русскую Самарию. Самара стала одним из духовных центров Святой Руси, в том числе благодаря и вашим изданиям.

Я был обрадован, что весьма непрофессиональная запись нашей беседы с художником Анатолием Набатовым привлекла Ваше внимание. Вы как профессионал сразу оценили духовный потенциал этого яркого художника и увидели неожиданные связи с самарской землей (через Митрополита Иоанна). Я тут же позвонил Анатолию Леонидовичу, дозвонился поздно вечером, а обстоятельный разговор состоялся сегодня утром. И пересказал ему Ваше письмо и Ваше предложение. К этому времени он уже успел получить от Вас письмо и мне не пришлось его в чем-то убеждать. Он также рад Вашему вниманию и готов к сотрудничеству. Конечно, в идеале лучше всего было бы побывать в его мастерской. У него есть также выставочный зал в центре Петербурга на Сенной, открытый для художников, близких ему по духу.

Я буду считать свою маленькую миссию исполненной, если имя этого яркого русского художника станет более известным в православной среде.

Поздравляю Вас с грядущей Троицей Живоначальной.

Пусть благодать Святого Духа вспомоществует Вам в Ваших трудах.

С любовью о Господе - протоиерей Геннадий Беловолов.

Второе письмо было уже самому художнику Анатолию Набатову. А уже вскоре на моей электронной почте заплясали какие-то жуткие каракули. Исчисляющиеся к тому же сотнями. Они были как-то связаны с художником Набатовым, но уловить эту связь не смог ни я, ни наш программист Дмитрий (которого наглые компьютерные бесы так боятся, что выскакивают из техники даже при одном только его приближении). Осечка!

Пришло встревоженное письмо от художника. Он тоже увидел, что с почтой творится что-то невообразимое.

Вскоре я написал Набатову вновь:

Здравствуйте, Анатолий Леонидович!

Простите, что сразу не ответил, были праздники в деревне, там трудно с интернетом. К тому же возникли сложности. Я получил от Вас не два, как Вы пишете, а более двухсот (!!!) писем. И все они в редкой и очень сложной программе. Наш редакционный программист кропотливо возился в это время с расшифровкой писем и не преуспел. Во вложении оказались не картины, а какая-то техническая абракадабра. Вышло искушение и для Вас, и для программиста, и для меня. Расшифровать это нам не по силам.

Прошу Вас вновь прислать снимки. Простите, что моя просьба вызвала дополнительные хлопоты. Нахожусь в ожидании.

Храни Господь!

А. Жоголев.

И уже вскоре я все-таки получил долгожданные снимки, и с ними вместе вот это письмо:

Здравствуйте, Антон Евгеньевич!

То, что произошло, не объясняется никакими техническими сбоями. Посылал я в обычной почтовой программе.

Но в то, что происходит с Митрополитом Иоанном, всегда вмешивается мистика. Так было, когда я только познакомился с Владыкой в Белом доме в Москве и поднимал его на лифте с цокольного этажа на третий. Я нажимал кнопку третьего этажа, а лифт поднимался на четвертый, нажимал снова третий, а лифт опускался на второй. Просто мистика. Бились мы минут 10. Митрополит только улыбался. Так что для меня тут многое ясно.

А в моей Вам пересылке добавился, кроме Владыки, еще и православный, крупный и очень глубокий писатель Николай Михайлович Коняев. Так что получилось еще круче! И программа непонятная, и писем аж более двухсот вместо двух. Жуть! Добавлю, что эти же письма в количестве уже 300 с лишним штук пришли и ко мне на почту! Поэтому я и заволновался.

Вспоминаю, что когда впервые Николай Михайлович должен был появиться в моей мастерской в Москве, то за минуту-другую до его звонка вдруг в прихожей, в коридоре перегорели все лампочки! В мастерской-то светло, но как он во мраке будет туда пробираться? Там же полная темень! И тут позвонил он. Вот я заметался!

Сам Николай Михайлович как-то рассказывал, что однажды при копировании файла с текстом его рассказа все было как обычно - все скопировалось нормально, кроме... молитвы, помещенной в тексте рассказа. Текст молитвы преобразовался в какой-то безсмысленный набор знаков и отрывочных слов.

- Знает враг, что главное, в чем сила! - добавил Николай Михайлович.

Так что высылаю со своего старого личного адреса. Дождусь только нашего сисадма (нелепейшее слово, но они так сами себя называют). Сегодня.

Вы не представляете, как обрадовало меня Ваше письмо.

Отец Геннадий звонил мне и даже хотел мне сначала отрекомендовать Вас, но я сказал, что в рекомендациях Вы не нуждаетесь. Читал я и Вашу переписку с Николаем Михайловичем. Очень серьезно. Увлеченно читал. Интересно наблюдать общение редактора и писателя, мягкий спор, глубокие мысли... Невольно сам мудреешь, читая.

У меня ведь тоже с ним была переписка, и довольно веселая, хотя обсуждали мы разные темы. А письма хороши тем, что к ним можно возвращаться и перечитывать. Когда плохое настроение, я иногда возвращаюсь к нашей с ним переписке. И настроение поднимается. Вроде как вживую пообщался.

О портрете Митрополита Иоанна. Мне кажется, Владыка оставил в этом портрете частицу своей души. Портрет светится. Вообще, его живописные портреты почти сразу после его внезапного ухода от нас появились в некоторых церковных лавках. Сделанные с фотографий, они порой несут на себе механическую бездушную печать. Спасибо, конечно, художникам, что они отдавали посильную дань уважения и благодарности Владыке, но иногда становится обидно за Владыку. А что эти художники делали с бородой Владыки! У него, Вы должны это помнить, волос нежный и мягкий. Борода не густая, но шелковистая и даже местами прозрачная. А на некоторых портретах у Митрополита Иоанна такая кучерявая разухабистая бородища, как у свирепого казачины Стеньки Разина - «Э-э-х! Сарынь на кичку!». Ну и главное, фотографии, которые сделаны вблизи лица крупным планом, они сильно искажают облик Владыки. Нос вылезает вперед. Вроде и похоже, но не то все, не то…

Портрет всегда висел у меня на самом видном месте в московской мастерской, ну а теперь - в питерской.

Конечно, Антон Евгеньевич, публикуйте портрет, его образ не мне принадлежит.

Портрет Николая Михайловича писался в несколько сеансов, работалось хорошо, иногда даже так весело, что на хохот Николая Михайловича из соседней комнаты прибегала его супруга Марина:

- Я тоже хочу посмеяться.

Насчет юмора. Оказывается, Коняев начинал свою писательскую карьеру, выступая с юмористами. И он назвал несколько имен, которые мне показались такими древними, что я воскликнул довольно невежливо:

- Так сколько же Вам лет, Николай Михайлович?

Оказалось, что он ненамного старше меня, всего-то на 14 лет. Просто он был «из молодых да ранний». Поэтому и наследие у него огромное. Марина говорила, что только из опубликованного у него наберется 40 томов, а из неопубликованного - еще на 45 томов!

Ну а портрет писался сам собой, как будто независимо от меня. И некоторая изломанность фигуры непроизвольно передалась на холст. Я сначала думал, что это нервная поза от переживаний за страну. Да, конечно, и переживания у Николая Михайловича тоже были, но потом я узнал, что у него страдала поджелудочная железа, то есть он не мог найти безболезненное положение тела.

Портрет еще нигде не публиковался. Вы будете первый публикатор.

Так что высылаю этот почти законченный портрет.

Вообще, Вы молодец! Держать столько лет два регулярных издания! В наше время! Могучий товарищ! Дай Бог Вам сил и здоровья и дальше благотворно работать во славу России и Православия!

А будете в Питере, то милости прошу в гости. Посидим среди картин. И погуляем по городу Достоевского, у меня дом на углу канала Грибоедова и Спасского переулка. Это Сенная площадь.

Храни вас Бог!

Всегда Ваш, Анатолий Набатов.

Вчерашний день, часу в шестом
Зашел я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.
Ни звука из ее груди,
Лишь бич свистал, играя...
И музе я сказал: «Гляди!
Сестра твоя родная!»

Это стихотворение Некрасова привожупо памяти. Помню наизусть еще со школьной программы. А современные старшеклассники эпохи интернета и гаджетов хоть что-то из русской поэзии запомнят на всю жизнь? Сомневаюсь.

…Прочел про Сенную, и так что-то в Питер потянуло, в город моей студенческой юности. Если бы не самоизоляция, ей-ей, вот взял бы да и махнул туда самолетом… Но ограничился ответным «письмом вежливости»:

Анатолий Леонидович! Все отлично! Фотографии, наконец, до меня добрались. Благодарю за хлопоты, за доверие, за прекрасное письмо. Как, оказывается, наш мир-то тесен! Я тут живу себе тихонько в Самаре и думаю, что такой весь неприметный. А вот меня, оказывается, и в самом даже Питере знают…

Прекрасно получилось выражение лица у Коняева. Он вообще-то иконописен. И как-то его лик вы сумели перенести на холст. Благодарен вам за это. С Коняевым очень много связано. Важный для меня человек.

И Митрополит Иоанн…

Не думали Вы портрет отца Геннадия Беловолова написать? Он ведь тоже личность очень значимая, несомненно.

Дай Вам Бог сил и здоровья на многая и благая лета!

Был в вашем родном Выборге только один раз. Проходил под Выборгом военные сборы летом 1986 года. И когда нас наконец-то выпустили из казармы, то мы, еще и не переодевшись толком в гражданское, сразу помчались на вокзал выборгский, вдыхая воздух свободы. Всего час там пробыли, но это был незабываемый час свободы! Кто-то пил пиво, кто-то названивал с почты домой. Это все, что вспоминается. Но все же вспоминается. Чувство свободы с той поры у меня с Выборгом ассоциируется.

Благодарю!

А. Жоголев

Ниже мы приводим записи художника Анатолия Леонидовича Набатова, в которых его жизнь и творчество сплетаются в один очень яркий клубок впечатлений, мыслей и чувств. И за всеми эмоциями чуть приоткрывается для нас главное - тайна творчества.

Митрополит Иоанн

Портретов Владыки, сделанных с разных его фотографий, после его смерти появилось много, но с натуры или как бы сказали раньше - «вживе», писал его только я. Этот портрет для меня - дар Свыше. Частица Божьей благодати перешла с Митрополита на него. Первая картина, которую я повесил у себя в московской мастерской - это его портрет.

Работе над портретом предшествовала наша беседа на моей выставке в Доме Советов в Москве.

- Я сам в юности увлекался рисованием, рисовал, - тихо молвил Митрополит, медленно передвигаясь вдоль висящих картин на моей выставке, и мягко пожурил за слишком пастозные солнечные блики на картине «Солнечный дождь»:

- Мешают они, вам так не кажется?

Владыка долго смотрел на безконечные дали церковных куполов древних русских соборов, изображенные на моих полотнах.

- Многовато будет у вас куполов-то, - сказал Владыка. Я развел руками.

Митрополит долго ходил перед картинами, и после осмотра выставки мы договорились, что я буду писать его портрет, когда приеду в Питер.

Но между первой встречей и написанием портрета в резиденции Митрополита прошло не несколько месяцев, а целая эпоха: мы встретились в одной стране, а портрет я писал уже в другой - между встречами прошла осень 1993 года, штурм парламента, в котором мы с Владыкой когда-то познакомились.

Один из сеансов портрета я проспал. Сеанс в тот день должен был состояться рано утром, а я работал тогда до глубокой ночи - вот и проспал. Владыка заволновался, дозванивался мне домой, а я спал мертвецким сном и ничего не слышал. Проснувшись, сразу стал звонить Владыке, извиняться.

- Со мной так еще никто не поступал, - ответил Митрополит. Но простил.

Потом, уже после его смерти, я слышал, что он часто уезжал в келью, сделанную на берегу Ладоги. Уединялся в пустыньке. Готовился, будто предчувствуя скорый и неожиданный переход в мир иной.

Известие о кончине Митрополита застало меня в Москве. В столице ничто не предвещало трагедии. Шевельнулось недоброе предчувствие, лишь когда с двухметровой высоты рухнул портрет Владыки, золоченая рама на нем треснула. Поздно вечером раздался звонок - умер Митрополит.

- Когда? - спросил я, едва оправившись от потрясения.

Время падения портрета и смерти Владыки совпали.

Убежденность, что я написал портрет подвижника, со временем только крепнет. От портрета исходит таинственная сила. Уходя из жизни, Владыка оставил частицу своей души в рукотворном лике на полотне. Портрет Владыки - это невидимая защита везде, где я выставляю свои картины.

Та благость, которая исходила от Митрополита, не могла не передаться портрету. И я это чувствовал как во время сеансов, так и после. Иногда портрет даже реагирует на посетителей, как живой человек. Меняется выражение его лика.

Митрополит Иоанн и сейчас, после своей смерти, помогает мне.

Начало портретов

- Никому не показывай. Заверни в газету и спрячь, - так наказывала мне в 10 классе учительница по литературе Евгения Борисовна Орлова, давая под строжайшим секретом книгу Анненкова «Дневник моих встреч. Цикл трагедий».

Эта эмигрантская книга была запрещена в Советском Союзе. Потрепанные два тома в мягкой обложке: воспоминания художника, иллюстрированные его графическими портретами.

Меня заинтересовала не злоба Юрия Анненкова к коммунизму, не равнодушие к судьбе России, все это как-то проскочило мимо сознания. Меня увлекли возможности портрета! Это со сколькими же интересными людьми он общался благодаря портрету!

- Какая интересная была у Анненкова жизнь! - вот чему удивлялся я. - Он стольких интересных людей знал, дружил со многими из исторических личностей, общался с ними!

Но для того чтобы так общаться, нужно уметь писать, оживленно поддерживая разговор. У меня к тому времени портрет шел хорошо. И я пошел дальше, я стал писать не наших стареньких натурщиков, которых писать было просто и которые сидели, как воды в рот набрав, а тех, кого неудачно написать было никак нельзя и кому приказать не шевелиться тоже было нельзя. Начал я с самих учителей школы, нахально предлагая им попозировать для портрета. Кто учился в художественных заведениях, тот поймет, что это невиданное нахальство. Но… талантливым ученикам многое прощается, в том числе и такое нахальство.

Одним из первых был портрет «химички» Светланы Михайловны Раевской, всегда очень благожелательно относившейся ко мне, несмотря на то, что химия вызывала у меня жуткую неприязнь. И воспитателей интерната (автор учился в средней художественной школе - СХШ - при Академии Художеств в Ленинграде) не оставлял в стороне. Работалось весело: им было интересно позировать и общаться, нам писать и разговаривать.

Большинство этюдов и портретов той поры не пощадило безжалостное время. Портрет химички украли прямо с выставки «50 лет СХШ» в залах Академии в 1985 году. Многие портретные зарисовки раздарены знакомым. Моя мама работала в то время в медицинском училище, и по воскресеньям к нам в дом приходили учащиеся. Я приезжал из интерната на выходные и рисовал их. Она вела анатомический кружок в Выборгском медучилище и составила из этих портретных зарисовок большой альбом и после ухода из медучилища раздала эти портреты своим воспитанникам. Как-то я попал с воспалением легких в выборгскую железнодорожную больницу, там я тоже оставил много портретов врачей и медсестер.

Первый мой «заказной» портрет - зарисовка фельдшерицы СХШ, которая перед уходом на пенсию попросила сделать с нее зарисовку. Гонораром была справка об освобождении от физкультуры.

И по сей день портрет для меня - это таинство, которое невозможно понять. Можно сколько угодно долго рассуждать о том, как надо писать портрет, но когда я беру кисть и вижу перед собой человека, я всегда теряюсь и не знаю, как писать, потому что каждый человек - это другой мир, ни на кого не похожий. То, как писал одного человека, не подходит для другого. Любой портрет - это всегда эксперимент! Я заставляю себя работать, и лишь когда почувствую, что «зацепился» за что-то, как правило - это глаза, работа уже идет сравнительно легко.

А что же интересная жизнь Анненкова для меня сейчас, спустя годы? Я могу уже сравнить. У меня тоже были интересные моменты в жизни, я тоже оказывался в эпицентре исторических событий. Но моя совесть чиста, я боролся и не только кистью, но и всеми силами и возможностями против разрушения великой державы, развращения нашего народа. Я не взирал равнодушно из «башни из слоновой кости» на гибель СССР. Кроме того, у нас с Анненковым и состав крови разный. Он мог запросто писать Троцкого, Ленина, заливших кровью Россию. А я не мог бы писать портреты таких людей.

А как художник Юрий Анненков - очень хороший, а график-портретист просто блестящий.

Мистика портрета

Звучит загадочно. Но в интернете не найти серьезных публикаций на эту тему. А в библиотеки по крупицам собирать крохи информации ныне никто не ходит. Так и постят друг другу всякую чушь, комментируют и обмениваются глупостями.

Особенно веселят меня в интернет-байках призраки, по ночам вылезающие из портретных рам, бродящие по квартирам и пугающие воров красными горящими глазищами. И дались публикаторам эти красные глазья!

Ну нельзя же низводить до такого примитивного уровня одно из уникальных явлений человеческой культуры - искусство портрета.

А между тем в искусстве портрета действительно присутствует мистика.

Я написал за свою жизнь сотни портретов и могу с уверенностью говорить о мистике портрета. О не поддающейся рациональному объяснению связи человека с его портретом.

Таинственные необъяснимые явления сопровождают жизнь портрета после его создания, а иногда и саму работу над портретом.

По моим наблюдениям, портрет становится как бы еще одним ангелом-хранителем человека. Конечно, не панацея от всевозможных житейских напастей, но все же… Портрет непостижимым образом помогает своему оригиналу и защищает человека. Он покрывает владельца и его дом своеобразным «покровом». Упомяну тех людей, жизнь которых портрет, как мне кажется, продлил.

Я написал писателя Виктора Петровича Астафьева в 1986 году. Он уже тогда был старым и тяжело больным человеком, прошедшим Великую Отечественную. Одного легкого нет, второе наполовину вырезано. Куча болезней. Астафьев прожил до 2001 года.

Портрет писателя Валентина Пикуля.

Когда я писал Валентина Пикуля, он приобрел японский миниатюрный приборчик. Его надлежало прикладывать к месту на руке, где прощупывался пульс. Меняя цвет на экранчике, приборчик показывал состояние сердца человека. У Пикуля он всегда показывал самое плохое, ужасное состояние, которое только может быть. На грани жизни. Жуткий черно-фиолетовый цвет. Но после написания портрета Пикуль прожил еще год.

Заместителя председателя Государственной Думы Людмилу Ивановну Швецову я написал в 1995 году. После этого она сделала изумительную карьеру и умерла через двадцать лет, в 2015.

Увезли ее в больницу из Государственной Думы после резкого, эмоционального выступления о событиях на Украине, откуда она родом. После выступления она еще сама вернулась в кабинет. Тогда-то я и видел ее в последний раз. Разговор был уже невозможен, ей надо было срочно ехать в больницу. Но, выйдя из кабинета, она стала падать. Ее подхватили и усадили в кресло. Она мне слабо улыбнулась. Той самой улыбкой, что была запечатлена на портрете двадцать лет назад.

Александра Лебедя я писал в 1992 году в Тираспольской библиотеке, в кабинете заведующей. Тогда он был командующим 14-й армией в Приднестровье. После он сделал головокружительную для генерал-майора ВДВ карьеру. А какие разворачивающиеся возможности он упустил!

А Чилингарову написанный мной портрет предсказал в будущем скульптурный бюст. Я написал портрет живого человека, тело которого постепенно переходит в мрамор бюста. Неожиданный для меня самого ход. И вот, поди ж ты. Не думал, не гадал, но теперь самый настоящий бюст Чилингарова водружен в Аллее Героев в Санкт-Петербурге, поставлен в 2010 году. А позировал он еще в 1998 году в моем маленьком кабинете на Старой площади.

Даниил Гранин прожил еще тридцать лет после написания портрета. И умер в 99 лет! Не буду приписывать долголетие Гранина портрету, но и сбрасывать со счетов значение портрета не буду.

Мой портретный опыт только убеждает меня в том, что портрет становится еще одним охранителем человека, так сказать, ангелом-хранителем.

С какого момента между человеком и его портретом появляется мистическая связь - я не знаю. Но портрет буквально, как близнец, страдает от беды, случившейся с человеком.

Портрет бабушки Марьи Федоровны, близкого нашей семье человека, я написал еще в школьные годы. Он был снят с подрамника и помещен в рамке под стекло на стенку. Прошло много лет, и однажды ночью в комнате, где висел портрет, раздался грохот. Портрет лежал на полу среди осколков стекла. Наутро была получена телеграмма с извещением о ее смерти.

Портрет Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна хмурым ноябрьским вечером сорвался с двухметровой высоты, рама треснула. У меня шевельнулось недоброе предчувствие. Около 23 часов мне позвонил мой знакомый и сказал, что скончался Митрополит Иоанн. Таким образом, портрет «почувствовал» гибель Митрополита. Время падения портрета и смерти совпало.

Жизнь портрета незримо связана с его хозяином. Портрет, находясь на огромном расстоянии от оригинала, может отражать то, что происходит с человеком, и даже то, как он меняется со временем. Портрет даже меняется вместе с человеком.

Так, загадочное изменение произошло с портретом Лебедя. Изображенное на полотне лицо со временем поменяло свое выражение. Когда я писал его в 1992 году в Тирасполе, где он командовал 14-й армией, то на холсте под движениями кисти вылепилось лицо чрезвычайно простого и насмешливо улыбающегося генерала, веселого и даже самодовольного после победы генерала. А со временем, спустя годы это выражение постепенно исчезло, и теперь на портрете - просто суровый, даже насупившийся человек. Я думаю, это случилось потому, что за прошедшее время Лебедь, нацепив на себя маску некоего мрачного и непреклонного борца, искренне с нею сжился. Ну а портрет, сохраняя с ним незримую связь, тоже начал меняться.

По-другому стал выглядеть и портрет артиста Аристарха Ливанова. Работа продвигалась довольно быстро, и портрет ему очень нравился. Вскоре после окончания портрета Ливанов заявил, что я заново переписал весь портрет!

Такие метаморфозы иногда происходят с портретами.

После смерти человека связь между портретом и его душой не прерывается. Уходя, человек оставляет частицу себя в портрете. Портреты - это не дань тщеславию. Глядя на портреты, мы поддерживаем с нашими родственниками и знакомыми непрерывную связь. Я это ощущаю по портретам, находящимся у меня. Так, портрет Пикуля однажды предостерег меня от ошибочного шага. Мне предложили написать портрет N. и участвовать в его предвыборных «шоу». Посулы были соблазнительными, и наступил момент, когда я даже заколебался. В этот момент у портрета Пикуля сорвался один из крепежей. Портрет со скрёботом проехался по стене и повис наискосок. Я пошел поправлять. Все понял и больше к теме не возвращался.

Картины покрывают неким защитным полем даже помещения, в которых идут бои. Где стреляют и убивают. Где горит всё: законы, международные договоры, протоколы и даже рукописи, которые, по уверению беса Воланда, якобы не горят.

Во время расстрела и штурма Белого Дома в октябре 1993 года мои картины что-то оберегло, пожар их не коснулся. Часть картин небольшого формата пропала, часть картин, которые находились в другом помещении, получила пулевые и другие «ранения». Но основная часть выставки была спасена. И я думаю, в этом заслуга именно самих картин. Не мог сгореть единственный прижизненный портрет Пикуля, не могли сгореть другие портреты. Эти запечатленные на полотне лица создавали «защитное поле». Не случайно в зале, где находилась выставка, не было убитых.

Картины защищали мою мастерскую на Таганке и во время рейдерских наездов.

Во время «боя» я не расставался с палитрой. А дело там дошло до захвата помещения.

Картины мне помогали. Дрались не дрались, но здорово мешали противникам. А рама соскочившей от толчка картины «Последний Лель» - смотрите эту картину на третьей странице обложки - своим углом так долбанула одного нападавшего, что он схватился за голову. (К художнику без касок пришли, глупцы.) Я испугался за картину, а он за свою башку. И, видимо, не зря, потому что минуты через две он совсем выпал из потасовки. Другой продолжал без прежнего энтузиазма, да и измазался, как маляр. Всё закончилось «говорильней» и невнятными обещаниями с обеих сторон. В конце концов я подписал бумагу, в которой обещал в течение «необходимого срока» всё уладить с документацией.

Весь «бой» проходил перед самой мастерской - в коридоре, в передней и в ремонтируемых помещениях, всего - почти четыреста квадратных метров. В главную комнату - в святая святых, то есть дальше картины «И час пробьет», висевшей у входа, враг не продвинулся.

Незримый рубеж.

Во время сеансов портрета человеку могут открыться неизвестные стороны его собственной души и способностей.

Так, после сеансов портрета одна женщина говорила стихами. Хотя до этого и двух строк написать не могла. Стихи полились из нее после ухода со второго или третьего сеанса портрета.

Изумительно повлиял портрет на внешность одной дамы, замученной минфиновскими заботами. Я написал красивую и нежную женщину, и сама хозяйка портрета расцвела, у нее второе дыхание женственности появилось.

С другой стороны, в портрете могут проявиться потаенные желания человека или какое-то «второе дно». Поэтому некоторые общественные деятели (особенно те из них, кто как-то связан со спецслужбами) не любят позировать перед художником. Проверено.

Некоторые люди на фотографиях не похожи сами на себя. О таких людях говорят, что они нефотогеничны. Но дело здесь вовсе не в фотогеничности. Фотогеничность - это миф, созданный фотографами. Дело в том, что когда пишешь портрет с натуры, передаешь не только внешнее сходство, так сказать, географию лица, но и то неуловимое, что составляет необходимый атрибут сходства. Это неуловимое видит только глаз человека, но никак не фотоаппарат. Мы и узнаем-то друг друга не только по физической внешности - хотя писатели и объясняют это разными индивидуальными особенностями - по походке, по шагам, по наклону головы и так далее. Всё это присутствует, но шаги, походку и даже характерную хрипотцу или баритон в портрете не отобразишь. Главное в другом. Главное сходство придает то незримое, которое фотоаппарат не улавливает, а художник движениями кисти, непонятными самому себе, переносит на холст. Это всё проявление души человека. Художник, придавая сходство портрету, пишет не только внешнюю оболочку, но пытается передать и душу. Поэтому про крупного мастера можно сказать: «Он пишет душу живую».

Сходство, созданное художником на портрете, состоит не только из передачи «географии» физической оболочки человека, а в отражении его души. Это главное.

А вот как это происходит, сказать не могу. Это тайна, непостижимая и для меня. Мне порой даже кажется, что кисть, мелькая по холсту, сама передает сходство.

Вот оно - таинство творчества. А творчество - наивысший дар, уподобляющий человека Творцу. Художник тоже непостижимым образом вкладывает частицу души человека в свое творение - портрет.

Жена Анатолия К. беседует с портретом мужа во время его отсутствия, иной раз ругается, а он чувствует что-то неладное и спешит домой. Такая вот связь у них через портрет.

А иногда и сам хозяин общается со своим портретом. Так Людмила Ивановна Швецова рассказывала мне, что каждое утро она встает и здоровается со своим изображением:

- Здравствуй, Людочка.

Другой хозяин портрета, очень эмоциональный человек В. рассказывает, что спорит со своим портретом, и они даже очень горячо спорят.

Ну-ну. Не удивляюсь, что спорщики в конце концов приходят к общему знаменателю!

Я тоже разговариваю с портретами. Скажу, что собеседники они хорошие, могут подсказать интересную мысль.

А Т-в как-то при встрече рассказал мне, что перед сомнительной сделкой он всегда спрашивает свой портрет, подписывать договор или еще раз проверить партнера. И портретный собеседник ему авторитетно советует. Т-в слушается. А началось все с того, что портрет указал ему на нечестного юриста, который должен был защищать интересы его бизнеса.

Дело было так. Он пригласил юриста в свой дом, прошли в гостиную, где висел портрет, поговорили, рассмотрели бумаги, и когда уже собрались ударить по рукам и выпить по рюмке, со стороны портрета раздался звук. Т. посмотрел - ничего. Отвернулся, но звук повторился. Т. снова глянул, и ему показалось, что портрет отрицательно мотнул головой. Так двойник с портрета предупредил своего хозяина. Документов подписывать не стал.

А вскоре подтвердилось, что у юриста присутствовал «конфликт интересов».

Но у портретов есть один недостаток, они трудно уживаются друг с другом. Однажды я решил развесить портреты писателей и поэтов по стенам мастерской. Пусть будут одни портреты на стенах. Ни фантазий, ни пейзажей, ни этюдов. Только портреты и ничего больше, как в галерее 1812 года в Эрмитаже.

Развесил. Но… Более полудня я не смог находиться в помещении. Жуткое, незабываемое впечатление. У меня было такое ощущение, что я нахожусь внутри вокзала, где всё перемешалось, поезда опоздали или ушли раньше, и все пассажиры в дикой тесноте толкаются, орут и ругаются друг с другом. А заодно бьют меня по голове. Так и с ума можно сойти. Портреты я снял. И действительно, не может Василий Белов находиться рядом с Анатолием Рыбаковым, а Пикуль рядом с Даниилом Граниным, Виктор Астафьев с Дементьевым и так далее.

Портреты переругались друг с другом, а я страдал.

У портрета, как я уже говорил, два «родителя» - художник и позирующий, благодаря им картина рождается на свет. И когда между «родителями» возникают осложнения, это не может не сказаться на той связи, что возникла между картиной и моделью.

Писал я одну даму несколько месяцев. Сходство было таким, что ее узнавали даже с неудачных фотоснимков портрета. Но после презентации кто-то убедил ее, что губы, дескать, у нее не такие. И она уговорила меня переделать нижнюю часть лица. Я стер губы и подбородок. Должен был состояться еще один завершающий сеанс. Но… удар, нанесенный по портрету, оказался очень чувствительным. Сколько бы потом мы ни назначали сеансы, всегда появлялись какие-то обстоятельства, которые мешали закончить портрет. Так тянулось несколько лет, но все усилия оказались тщетны.

Я полагаю, здесь дело в том, что портрет «обиделся» за художника.

Портрет писателя Василия Белова.

А вот как пострадал я, сам «родитель» портрета писателя Василия Белова. Как-то я был очень недоволен одной статьей Василия Ивановича и, не стесняясь, так как был один, громко ругался с ним, с портретом то бишь. Я так разбушевался, что вошел в раж и стал снимать портрет со стены, дескать, видеть тебя не могу. Но произошло невероятное. Снимая портрет, я получил мощный удар тяжелой рамой по голове, портрет навалился на меня. Я вопил и сопротивлялся, пытаясь его удержать, но он давил и гнул меня и вывихнул мне большой палец на руке. Как это произошло - не понимаю? Всю жизнь с картинами работаю, ворочаю их, передвигаю, вешаю на стены и укладываю в ящики.

После этого происшествия я понял - портрет Белова заступился за своего хозяина. А ведь я для портрета не постороннее лицо, сам «рожал» его. Поэтому и отделался легко, только синяком и вывихом. А могло быть и хуже.

Теперь я не ругаюсь на портреты.

Портрет для меня, профессионального мастера-портретиста, остается непостижимым явлением. Определенно могу сказать только то, что, чем менее Божьего дара у художника, тем слабее образ на холсте. А чем больше Бог даровал художнику, тем крепче сила портрета. Портрет несет в себе частицу Божьего дара художника.

Я пишу иногда себя, делаю автопортреты. Их у меня несколько. А помимо автопортретов имею еще и портрет, отлитый в гипсе, выполненный моим однокашником и другом - скульптором с проблесками гениальности Валерием Сарсковым. Он вылепил мой бюст и отлил его в гипсе, когда мне было 17 лет. Почти каждый вечер два месяца подряд Валера мучил меня, заставляя сидеть на крутящемся скульптурном подиуме.

С тех пор семнадцатилетний «я» продолжает идти со мною по жизни.

Плачущая Богоматерь.

Во время поездки моей выставки в Прибалтику в 1989 году, еще до распада СССР, будто предчувствуя будущность этих мест, «заплакала» Богоматерь на моей одноименной картине. Я обнаружил слезу после распаковки картины перед экспозицией выставки в Юрмале. На Ее лике под одним глазом появилась утрата красочного слоя, внешне неотличимая от слезы.

Я не стал реставрировать ее, и эта картина раньше всегда открывала мои выставки.

Историю с портретом своей школьной учительницы по литературе Евгении Борисовны Орловой я бы сначала не отнес к числу таинственных и необъяснимых. Так как знаю, какие секреты я употреблял для достижения эффектов старения портрета, углубления старых и появления новых морщин. Мы так и договаривались с нею: портрет будет со временем стареть, а она сама, моя учительница, будет оставаться прежней. Как в «Портрете Дориана Грея». Ничего мистического, всё объяснимо и рационально.

Но только на первый взгляд.

Как все вышло. Тогда, на третьем курсе Академии Художеств, я загорелся необычной идеей. Создать стареющий портрет. Не в смысле того, чтобы он приобрел вид старинного портрета - кракелюр, патина времени. Это-то просто. А вот сделать так, как в романе Оскара Уайльда! Так, чтобы со временем на портрете проявлялись новые морщины, углублялись старые складки, западал рот - одним словом, чтобы изображенный на холсте человек буквально старел.

Евгения Борисовна, моя школьная учительница по литературе, живо откликнулась на мою идею и весело смеялась, когда я рассказывал о том, как с годами ее лицо на портрете будет изменяться, стареть, а она сама оставаться прежней. Как в романе.

Делал я дольше, чем обычный портрет.

И тот портрет действительно стареет. Ничего подобного я не встречал в истории искусства. Темнеют впадины, проявляются морщины, углубляются глаза, впадает рот... Появился, правда, и кракелюр (трещинки на красочном слое), как на многовековой живописи. Его я не предусматривал, он появился как побочный эффект моих секретов. Но он не мешает, а только добавляет эффект старины.

Прошли десятилетия.

И произошло удивительное. Евгения Борисовна действительно оставалась прежней, почти не менялась со временем. Как законсервировалась. Мистика. Единственное - овал лица немного изменился.

Портрет Дориана Грея - литературная фантазия, а мой стареющий портрет - реальность, ставшая возможной благодаря моим специализированным знаниям реставратора.

Я знаю, какие секреты употребил в написании «стареющего» портрета. Поэтому в постепенном изменении лица на портрете я отбрасываю всякую мистику! Здесь ее не может быть. Казалось бы. Но…

Но почему так долго оставалась молодой Евгения Борисовна? Почему портрет взял на себя тот груз, который должен был старить ее?

На этом загадки портрета не закончились.

Со временем с портретом началось нечто совершенно необъяснимое. Окружение лица на холсте изменилось - и фон, и блузка. Как будто краска обуглилась: мелкие лопнувшие пузырьки, как от сильного огня. Я, сам реставратор, осматривал картину и с тыльной стороны, и с лицевой - и никаких следов огня не обнаружил. Ничего, что говорило бы о тепловом воздействии на картину. Но красочный слой будто кипел от нестерпимого жара, словно неведомый внутренний огонь пожирал краску.

Но изображение лица осталось в полном порядке. Всё так же благожелательно и мудро смотрит с полотна моя продолжающая стареть только на полотне учительница, как из неосязаемого огня времени.

Добавлю только, что повторить «стареющий портрет» мне ни с кем не удалось. Сложно даже представить в наше время, чтобы кто-то согласился на такой эксперимент.

Орлова. Город Достоевского

Необыкновенной и выдающейся личностью в СХШ была учительница русского языка и литературы Евгения Борисовна Орлова, «стареющий портрет» которой я написал на третьем курсе Академии. Удивительно, во времена, когда коммунальные квартиры стали редкостью, выдающийся преподаватель всё жила в коммуналке.

Портрет учительницы Евгении Борисовны Орловой.

Евгения Борисовна преподавала вольно. Придерживаясь программы, она далеко выходила за ее рамки. Она водила наш класс на экскурсии прогулки по Питеру. Могла запросто идти по улице босиком.

Скиппи - назвали ее в младших классах. За ее миниатюрность и подвижность. Она, как пушинка, летала по классу, рассказывая о литературе. Евгения Борисовна красива седой эффектной красотой. Ее любимый поэт Лермонтов.

Она пережила блокаду Питера. Дежурила, тушила немецкие фугасы на крышах домов, работала в госпитале. Из ее класса, выпущенного летом 41-го года, не уцелел ни один мальчик. Она зачитывала мне свой блокадный дневник, в котором было столько непривычного для правоверного сознания, что ее дочери уговорили вырвать и уничтожить многие страницы дневника. Сейчас бы им, этим страницам, цены не было.

В одном месте она писала, как вошла в бомбоубежище, куда снесли раненых. Старый мужчина молча плакал, уткнувшись в плечо женщины, она была мертвой. Рядом лежало тело с объеденным крысой лицом. Крысы объедали трупы, не стесняясь людей.

Как-то в классе мы обсуждали фильм «Курская дуга». Один наш диссидентствующий ученик презрительно отозвался:

- Танки игрушечные, сразу видно, ха-ха!

Евгения Борисовна помолчала и деликатно осадила Германа:

- Ну, я танков с самолета не видела, как они по полю ползут. Не могу сравнить с игрушечными.

Я видел потом стреляющие танки с высоты горящего Белого Дома в столице, а также на улицах пылающих Бендер. Действительно, выглядят, как игрушечные. Только смерть несут.

Евгения Борисовна дала мне ключ от своего кабинета литературы на третьем этаже, чтобы я мог заниматься там в одиночестве. Это делалось тайком от других учителей. Я работал в пустом классе, писал сочинения, просто отдыхал от интерната. Иногда ко мне приходили в гости интернатники, вход в интернат располагался этажом ниже. Глубокой ночью я сам направлялся спать в интернат.

Когда меня выгнали из школы, я продолжал заниматься в кабинете литературы и даже иногда ночевать. Евгения Борисовна только просила, чтобы я ей вовремя передавал ключи. Однажды электричка из Выборга опоздала, я пулей летел с вокзала в школу, но застал Евгению Борисовну уже проводящей урок в холле перед закрытыми дверями кабинета литературы. Ученики с портфелями топтались перед ней. Борисовна не подавала вида, что переживает, как бы не появилась заведующая учебной частью К.А. Шиманская. У Борисовны могли быть очень большие неприятности, если бы выяснилось, что ключи она передавала мне. У нее самой было сложное положение в школе, некоторые учителя пытались настраивать учеников против нее. Из СХШ Евгению Борисовну выжили спустя год после меня.

Она жила в то время в большой комнате коммунальной квартиры на Лермонтовском проспекте недалеко от чугунных сфинксов. Застекленные филенчатые двери ее комнаты были закрашены белой краской. Мы, ее ученики, расписали эти двери: я - две филенки, Азамат Кулиев - две или даже три, Игорь Руттор - две. Оставшиеся филенки уж не помню кто. Эту комнату она, оказывается, снимала, и когда я помогал упаковывать в конце 80-ых годов вещи для переезда в ее собственную коммуналку у Некрасовского рынка, то я разбил одну свою картинку. В конце 90-х годов она, наконец-то, получила отдельную квартиру в новостройках. Для старой ленинградки это очень далеко. Ездить к ней стали реже, и она стала реже выбираться.

Когда меня исключали из школы, она боролась за меня, кричала в учительской, что уйдет из школы вместе со мною. Тогда же она дала мне свою пишущую машинку перепечатывать лекции. Я готовился к экзаменам в Академию и невольно научился печатать. С тех пор печатаю с удовольствием и почти профессионально. Это очень помогло мне в дальнейшем.

Евгения Борисовна поддерживала и помогала многим. К сожалению, многие, привыкнув получать добро, так и не понимают, что наступает время, когда надо отдавать добром же, потому что в нем тоже нуждаются.

С ней мы ходили по городу Достоевского, в том числе и ночью. Она - босиком. Белые ночи, тепло, мы со своей учительницей бредем по петербургским набережным. Как-то долго сидели и разговаривали на спуске к каналу Грибоедова у Гривцова моста. Я разглядывал в белесой дымке чудный дом на той стороне канала. По странной прихоти судьбы я в этом доме поселился спустя несколько лет.

Я глядел на тихую воду канала, и мне не давала покоя мысль - как, наверное, хорошо, мягко погружая весла в теплую густую воду, плыть на резиновой лодке вдоль затихших домов. И когда я впоследствии поселился в доме напротив, то на том же самом спуске, где мы беседовали с Евгенией Борисовной, я частенько разрушал ночную тишину неприличным всхлипом «лягушки», надувающей резиновую лодку. Иной раз мы плавали целыми компаниями на нескольких резиновых лодках.

Евгению Борисовну я пригласил с собою к Даниилу Гранину, портрет которого у меня не шел. С нею же я летал во Фрунзе к Чингизу Айтматову. С нею я начал готовить материалы по истории СХШ.

А задача, которую я поставил перед своим портретом и Евгенией Борисовной, выполняется до сих пор: портрет стареет, а она остается прежней. Лишь овал лица изменился, здесь техника мастерства безсильна.

Показывала мне Евгения Борисовна в одном из ночных путешествий обе предполагаемые квартиры Родиона Раскольникова. Перед трехсотлетием Санкт-Петербурга чиновники, недолго ломая голову, повесили «мемориальную» доску на дом № 19 по Гражданской улице. А другая предполагаемая квартира в доме № 9 по Столярному переулку осталась как бы безхозной, и теперь паломничество любителей литературы идет туда.

В конце студенческих лет в начале перестройки я уже сам водил показывать приятелям квартиру Раскольникова. Обычно часов в 12 ночи. Однажды я привел студентов двенадцать или даже пятнадцать, в числе которых была и внучка известнейшего литературоведа Дмитрия Сергеевича Лихачева, тогда ставшего «генеральным интеллигентом СССР», как ерничали газеты. Но на этот раз на двери комнаты Раскольникова в конце узкой темной лестницы висел огромный замок. Мы озадаченно вертели его в руках, освещая спичками. В тесном пространстве стоял невообразимый гвалт, задние студенты напирали на передних. Вдруг в квартире ниже этажом с треском раскрылась дверь, раздалась ругань, и на нижнюю площадку вылез голый мужик в трусах и с топором в руках. Как гневный призрак Раскольникова. Но призрак махал вполне материальным топором и орал:

- Убью всех! Гады!

Мы подальше от греха стали спускаться вниз. Лестница узкая, и мы шли гуськом друг за другом. Когда бушующий призрак увидел нескончаемую череду появляющихся из темноты парней вперемежку с девушками, он затих. Так, в траурной тишине и шествовали мимо «Родиона Романовича».

Этот жилец нижней квартиры накануне устроил в комнате Раскольникова свой личный склад и, услышав шум, ринулся защищать свое добро.

Ныне эта квартира - официальный адрес литературного героя Достоевского - Раскольникова. Есть даже официальная мемориальная доска. Но на двери подъезда и на воротах в арке дома кодовые замки.

4 октября 1993 года. Дом Советов, Москва.

Первые выстрелы сразу же разнесли все окна. Картины, прошитые пулями, с грохотом падали на пол. Все, кто был в комнате, сразу же выскочили в коридор. Мой друг-депутат начал было спросонок собирать носки, которые накануне развесил сушиться. Но, когда несколько пуль впилось в шкаф и в мою картину над его головой, моментально сиганул за двери.

А на площади перед Белым Домом творилось невообразимое. Там к утру кучковались в разных местах около тысячи человек народа. Кто вяло митинговал, кто отсыпался в палатках, кто грелся у костра. Опять было много женщин, были дети, старики и, конечно, много молодежи. Эти люди и стали первыми жертвами. Беспрерывные автоматные и пулеметные очереди поливали площадь. Те, кто успел вбежать в двери Белого Дома, тех пули достигали через огромные оконные проемы цокольного этажа.

А потом по площади пронеслись БТРы. Из смятых палаток текла кровь, под брезентом еще шевелились тела умирающих. Нелепо валялась уцелевшая гитара.

Те, кто успел спастись в здании Приемной Верховного Совета (это небольшой дом перед основным зданием), тех потом переправили в основное здание по подземному переходу.

А тела тех, кто не успел вбежать в здание, еще долго шевелились среди трупов на площади. Одна женщина, видимо с перебитым позвоночником, смогла доползти до дверей Белого Дома, оставляя за собой кровавый след.

А с другой стороны здания у затухшего костра как сидели, так и остались сидеть прикорнувшие фигуры. Сидели уже мертвые. Молодые ребята.

В кабинете Югина был батюшка. Он стоял на коленях в простенке между окнами, где был сооружен маленький иконостас, и громко молился. Сам Югин сидел в углу, в комнате были еще люди - все на полу, среди них первые раненые. Кабинет время от времени прочесывался пулеметными очередями. На батюшку кто-то прикрикнул, чтобы прекратил. Но суровый Югин сказал: «Молись, отец!» Батюшка был весь бледный, он впервые попал в такую переделку, как, впрочем, и большинство из нас. Не поднимаясь с колен и беспрерывно кланяясь, он истово молился.

Днем он отпевал убиенных у зала заседаний.

Через два часа по коридорам уже ходили по трупам. Первый шок прошел. Баррикадки из мебели, стоявшие на каждом углу, от пуль защитить, конечно, не могли, но от осколков вполне оберегали. К тому же они давали какое-то странное чувство защищенности.

Пока коридоры не обстреливались вдоль, самое опасное было проходить мимо дверных проемов. Из одного кабинета раздался вдруг оглушительный грохот, я повалился на пол, думая, что взорвался снаряд. Оказалось, крупнокалиберный пулемет насквозь прошил большой пустой сейф. Почему-то подумалось, что если бы в сейфе в это время кто-нибудь прятался, то умер бы от разрыва сердца.

Наибольшую опасность представляли даже не танки, которые стреляли в здании, а снайперы. Некоторые коридоры простреливались ими насквозь. Ответного огня из Белого Дома почти не велось, защитники пытались лишь подавить снайперов. Но любая точка, откуда мог выстрелить защитник, моментально расстреливалась пулеметным и танковым огнем.

…забегал к своим картинам и ящикам в цокольном этаже, мои ящики стояли за стенкой в коридоре. Зачем-то трогал их. Как перед смертью.

Во время танкового обстрела работал один телефон на 17 этаже. Одна женщина из бухгалтерии, кассир, невзирая на танковые залпы, пробралась из зала Совета национальностей на 17 этаж, чтобы позвонить домашним и успокоить их. Спустившись вниз она, плача, сказала, что простилась.

Бедная женщина, ее дети и муж смотрели в это время по телевидению, как снаряды крошат стены Белого Дома…

Ключи от Русского музея

Моя учительница в Выборгской ДХШ Людмила Вячеславовна Старкова, которая вела меня со второго по последний класс школы, верила в то, что мои картины обязательно будут висеть в Русском музее.

В один прекрасный весенний день, возвращаясь из школы с одним портретом и опоздав на поезд, я решил положить картину в камеру хранения на вокзале, чтобы не таскать ее везде за собой. Сцену укладки картины в камеру хранения увидел местный милиционер, который поинтересовался - что за предмет подлежит хранению? До сих пор я не знаю, что заставило меня тогда «брякнуть»:

- Вот, украл из Русского музея.

При взгляде на портрет у милиционера не осталось никаких сомнений. И меня потащили на разбирательство в отделение. Хотя я не замедлил потребовать вести меня уж тогда сразу в Русский музей.

К тому же, порывшись в моих карманах, милиционер обнаружил огромные ржавые амбарные ключи, недавно привезенные из онежской деревни для показа друзьям. Естественно, тут уж все улики были налицо, только такими ключами и можно было открыть Русский музей.

В тот день я приехал домой поздно.

Вера, надежда, любовь

От слов много зависит. Слово играет в нашей жизни мистическую роль. Недаром - «вначале было Слово». Так я познакомился и со своей будущей женой в 1992 году.

Я с приятелем сидел в коридоре одной фирмы, при поддержке которой организовывал тогда свои выставки, и поджидал ее директора. Вдруг приходит красивая девушка и также ждет директора. Сидим втроем. Слово за словом, пора знакомиться.

- А как вас зовут? - спрашиваю я.

- Вера, - улыбается девушка.

Я неожиданно показываю на приятеля:

- Надежда.

И на себя:

- Любовь!

Так оно и вышло.

Для кого я пишу

А для кого я пишу картины?

Поэт Николай Гумилев говорил в кругу друзей-поэтов: «Мы все мечтаем о читателе, который глубоко понимает тебя. Радуется вместе с тобой удачной строке, слову. Вдумчив, терпелив. И такой читатель есть. Он существует. По крайней мере - один. Я его видел. Во сне».

Вероятно, существует и такой зритель, по крайней мере, один. Я его чувствую рядом с собой, когда пишу картину.

И очень помогают выставки. Когда в целом окидываешь глазами созданное и видишь реакцию зрителей.

Подготовил Антон Жоголев.