Небесный причал

Исполнилось десять лет со дня кончины поэта Владимира Осипова.

Вот уже десять лет прошло, как оставил землю Владимир Осипов. Не шаркает больше по редакционным коридорам своими больными ногами, не пристает ко всем встречным-поперечным с неуместным вопросом: «Ты за наших»? Не слагает стихов (по крайней мере нам о том ничего не известно). Не звонит. Хотя иногда все-таки нет-нет да и навещает. Правда, только в снах, оттуда так проще до родных душ дотянуться. Ведь во время сна душа как бы освобождается от тела, находится в свободном почти что парении («Ангел смерти парит словно чайка, неслышно и вольно», - это его строка, Володина, между прочим). И ей так легче встретиться с душой поэта, давно уже, десять лет как оторвавшейся от несуразного, длинного, худощавого и больного тела.
Умереть как Осипов, это звучит для меня словно из меди. Я живу с этой вот несколько слабоватой и скорее всего несбыточной надеждой. Не скажу, что был у него по канонам самый правильный, самый подвижнический конец. К духовным избранникам, конечно, иные совсем подходы. Но по-мирски (а Володя ведь не монахом был, а женатый мирской человек) конец его выглядит едва ли не идеально. Пожевал мосолки в самый мясоед перед постом. Лег спать, перекрестясь. И не проснулся. В ночь на воскресенье, на Ксению Петербургскую!.. Так умирают, наверное, большие поэты. Бог носит их на руках при жизни, и после смерти они тоже на каком-нибудь особенном привилегированном счету. Ведь кто такой поэт? Это не просто умелый, как раньше говорили, версификатор. Это человек с особыми, для других просто-таки непостижимыми отношениями с Богом. В этом тайна настоящей поэзии, тайна творчества, если хотите.

И может быть, главным делом Владимира Осипова было то, что он как-то вот сумел соединить в себе призвание большого русского поэта с посильным подвигом церковного человека. Обычно так не бывает: тут или одно, или другое. Или поэт от Бога - но с досадным клубком рифмованных благоглупостей (а то и ересей) в придачу. Или же богобоязненный человек, но рифмоплет средней руки. А тут одно с другим удивительно сошлось и заиграло. Это был его выбор, и он своими больными ногами проковылял свой путь до конца. Мы все, и «Благовест», и я лично, и его друзья-священники, мы все создавали для него в Самаре ту необходимую ему атмосферу, ту благодатную среду, в которой только и могло его творчество свободно и естественно развиваться. Не натыкаясь ни на какие видимые и невидимые барьеры благоуханно произрастать, как диковинный цветок, внутри церковной ограды. Из Москвы он вернулся в 1993 году одиноким и несчастным. Там он сгорал, пропадал. Недужил. Хотя и сделал тоже немало доброго. А тут, в богохранимой Самаре, расправил крылья. Без нас бы, наверное, он не смог сделать того, что сделал. Без дружбы отца Сергия Гусельникова, без молитв отца Владимира Назарова, без любящей строгости отца Виталия Калашникова, без дружбы с нашей газетой, без чаепитий под иконами, да много без чего еще Православный поэт вряд ли бы вызрел и состоялся. А он - и вызрел, и состоялся! Все это выразил он в своем прощальном стихотворении с провокационным началом («Богохранимая Самара // мне бьет точнехонько под дых…» и с мажорной концовкой. Вот этой:

Пестравка, Винновка - Россия…
Какой далекий окоем!
И под покровом Алексия
Мы, в общем, счастливо живем.

Не забудем, что умер Владимир хотя и на выселках (он это словцо любил), вдали не то что от столиц, а и от Самары даже, в поселке Майском Пестравского района, где и похоронен. А это, согласитесь, для поэта его уровня требовало определенного смирения. Но еще - умер он штатным сотрудником Самарского епархиального управления. Неважно, что бывал он в Епархии не так часто (скорее всего, в день зарплаты лишь только в последние свои месяцы). Но ведь со своей должностью не расстался, очень ей дорожил. В день его похорон я видел у него в Майском, в доме у телефона прилепленный к стене список важнейших телефонных номеров, расставленных сверху вниз по их значимости для Володи (я там себя обнаружил где-то лишь шестым или седьмым) - все первые номера были телефоны Епархии и ее сотрудников. И надо за это благодарить Митрополита Самарского и Новокуйбышевского Сергия, который не только понял, оценил, но и, что еще важнее, полюбил и благословил раба Божия Владимира. И не требовал от поэта того, чего справедливо требует от других своих помощников и сотрудников, и что Володя не всегда уже мог дать из-за болезней, из-за своего переезда в село. Но зато давал он Епархии нечто гораздо, гораздо большее!
Раньше-то Владимир как руководитель пресс-службы нередко сопровождал Владыку Сергия в поездках по епархии. И где-то в чувашской глубинке (кажется, Клявлинский район, точно не помню) приключился такой казус. После Архиерейской службы в доме у настоятеля для гостей был накрыт пышный стол. Съехалось гостей со всех волостей: благочинный, священники соседних приходов, администрация, благотворители. И за праздничным столом для Владимира Осипова места почему-то не нашлось. Настоятель как бы слегка извиняясь, отводя взгляд, указал ему место чуть ли не на кухне среди кастрюль, рядом с чувашскими детьми. И Володя подсел к ребятне и как ни в чем не бывало стал наворачивать супчик из миски.
- Из зала доносились обрывки тостов, «многая лета», а я с чувашскими детьми радовался тому, что хоть что-то и нам перепало, - вспоминал потом Осипов. И добавил: - Тогда я вдруг остро ощутил себя… поэтом! Не кем-то другим, не журналистом, не режиссером. Только поэтом. А место поэта как раз вот здесь: рядом с кухней, на проходе, бок о бок с детишками... Когда поэт в фаворе, то поэт ли он?
Конец у этой притчи вполне счастливый. Владыка Сергий вдруг вышел из-за стола и почему-то стал проходить как раз через кухню. «А ты чего здесь сидишь?» - удивился он, увидев в такой обстановке Владимира. «Усадили, вот и сижу, там (махнул рукой в сторону зала) места мне не нашлось», - объяснил поэт. «А ну-ка пошли со мной!» Володя покосился на еще почти полную миску. Но брать с собой все-таки не решился. Владыка ввел его в зал и усадил рядом с собой за столом. Осипову тут же пропели «многая лета». И громче всех пел настоятель, еще недавно определивший ему место на кухне среди кастрюль и ребятни. Как тут не вспомнить Христову притчу про то, куда и в какой ряд надо нам всем вначале садиться?
…Мне кажется, своей довольно мучительной жизнью с ранней болезнью ног, с его страстью известной, пагубной и печальной, с его горемычностью и безсемейностью (кроме последних счастливых лет с женой Галиной Бузаевой), Владимир Ильич Осипов указал русской литературе единственно верный, если не сказать - единственно возможный путь. По которому только одному и может наша литература дальше идти без риска провалиться в тартарары. Или быть поглощенной отходами модернизма. А потом стать забытой, ненужной, истоптанной… Это путь в Церковь. Этот путь - в Церкви. И на этом пути Владимир был едва ли не первым. А первым идти всегда тяжелее.
В мае мне приснился Владимир Осипов в красивой и яркой рубашке. В тот день вышла из печати наша книга-фолиант «Золотые страницы журнала «Лампада». Думаю, это как-то связано одно с другим. Потом, в июле, в самый канун его дня ангела, видел его во сне почему-то художником. Оказалось, что там он пишет еще и картины (что тут скажешь, творческий человек). А вот три дня назад Владимир напомнил о себе крестнице - моей дочери Анне Жоголевой. Утром она рассказала, как сразу во сне узнала его, хотя общалась с ним мало, ей было 12 лет всего, когда он умер, плохо его помнила (но сам его образ трепетно сохранила). Светило солнце, было радостно. Владимир обнял ее, и ей было странно: как же так, он ведь не живой? Сказал, что оттуда за ней наблюдает. Еще произнес, что уже приближается время (хотя у них там со временем совсем другие отношения, должно быть), когда и ей уже в недалеком будущем предстоит создать семью, стать матерью. И он за нее радуется, за нее переживает. Он не был во сне каким-то уж вот особенным и светящимся, как иногда являются святые (дочь видела как-то во сне блаженную схимонахиню Марию и ей есть с кем сравнить), а просто любящим, близким, родным человеком. И серый его свитерок только сближал ее с ним, не ставил психологического барьера. Кстати, этот тонкий свитер с открытым воротом я помню, он много лет носил его без сноса. Еще он в том сне был очень высокий, и это мою дочь удивило. Анна просто забыла, что Владимир был при жизни баскетбольного роста («Володя, с твоим-то ростом почему в баскетбол не играл»? - спросил я его однажды. - «С таким ростом все в баскетбол играют. А я не хочу как все», - ответил поэт). И напоследок моя дочь сказала крестному, что хочет выполнить все предначертанное ей в жизни, а потом уже, ну, только потом, не скоро, встретиться с ним в вечности. Где он навсегда теперь обосновался.
…Удивительный сон накануне Володиного посмертного юбилея! Как тут не вспомнить его поэтические строки, обращенные к крестнице:

Эта связь неуловима,
Ангел строгий, пожалей,
Полечу я струйкой дыма
К крестной дочери моей.

Правда, крестница с тех пор изрядно вымахала, учится в магистратуре, работает. Но все равно для него она, наверное, все еще маленькая. Не такая, конечно, какую он держал когда-то совсем крохотной на руках во время крещения в храме. Но разве же можем мы казаться такими уж взрослыми тем, кто уже переступил за черту и знает то, о чем мы пока что имеем весьма размытое представление.
…И вот пришел он «струйкой дыма», во сне, чтобы что-то доброе ей сказать. Как все удивительно!
Настоящая поэзия врастает в нашу речь. Вкореняется в мысли и чувства. И мы, сами того не замечая, говорим порой строчками лучших наших поэтов. Примеры? Да сколько угодно. Когда в минуту жизни трудную хотим сказать, что все наши беды от того, что мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь, то ведь мы даже и кавычки не ставим. Да и зачем? Недаром помнит вся Россия про то, что большое видится на расстоянии.
И уже не ясно тут, где кончается поэзия, и где начинается обыденная речь.
А что с поэзией Осипова?
Не в национальном, конечно, масштабе, а в масштабе моей скромной жизни и чуть шире - в масштабе моей семьи (возможно, и в масштабе редакции хоть немного) многие строки Осипова тоже обрели бытийный замес. Попробую это доказать примерами.
…Когда грустно, когда трудно, когда жалко себя, а мне нередко бывает жалко себя, хотя это и слабость, невольно и неосознанно шепчу, даже забыв совсем, что это Володины строки (они выделены курсивом):

И если жизнь не получилась,
То получилась все равно,
И есть Божественная милость,
Когда в земле умрет зерно.

Опять же, когда жалко себя (а мне нередко жалко себя), когда сам себе смешон и для себя странен, когда нет денег даже на необходимое, когда стыдно себя вот такого, то говорю с иронией своим близким - и они подхватывают налету строку:

Пророк служил в многотиражке,
Не молод и не староват,
Душа пророка нараспашку.
Пиджак потерт и мешковат.

Идем дальше. В отпуске (обычно в отпуске - или на даче, или, если удается, на море), вспоминаю вот эту вот строчку: «Шлягер жизни моей…» Именно шлягер! Не ода, не что-то величественное. Не венок сонетов. Не даже элегия. А всего-навсего шлягер. Все четверостишье звучит вот так:

Шлягер жизни моей, -
как поется! - припевы, куплеты -
подхватил соловей
на макушке Господнего лета…

Ну и каждую осень затягиваю печальной волынкой:

Все по осени пресно,
Но глубинно светло.
Умереть и воскреснуть,
Снова душу свело…

Стихотворение под настроение, осеннее. Без него мне бывало бы труднее справиться с осенней хандрой. Но тут Володя своей поэзией приходит на помочь.
И вот еще одно, тоже сезонное. Каждый раз в начале зимы мы с дочерью еще с ее школьных лет, когда по утрам вез ее на уроки, заводим вот эту шарманку:

Проходными шли дворами,
Ты читала: «Снег идет…»
И декабрь валил снегами,
Остальное все не в счет…

В этом году снега в декабре не было. А строчка Володина все равно была.
Ну и –

Когда в душе неладно что-то,
Я другу в дверь не постучу -
Вечерним, поздним самолетом
В Тбилиси зимний прилечу.

Всем эту строфу рекомендую. Ее бы можно использовать и как рекламный слоган для туристической фирмы. В Тбилиси то и дело летать, конечно, накладно. Да и авиасообщение, похоже, еще не восстановлено. Но хоть помечтать. Представить, что это с тобой вот было. И то уже хорошо. Тем более, стихотворение одно из лучших Володиных лирических:

А на витринах дальних блики
от вздрагивающих фонарей.
…Куплю дешевые гвоздики
и сяду у твоих дверей.

А как мне быть без этой великолепной строки-струны, натянутой до предела, почти до разрыва, - его сокровенной «Вечери». Где автор встречается сначала с Иудой, который скривившимся ртом предрекает ему погибель. А потом… потом говорит с Самим Христом:

Но встал Учитель,
в тишине сказал:
- Ты сам пришел,
но мы тебя здесь ждали.
И здесь предел
твоих земных печалей.
Но это не последний твой причал.

…К слову - последней книгой Осипова, которая вышла за месяц до его смерти, была книга как раз с названием «Небесный причал». Вот все как серьезно: «Ты сам пришел…»

Необозримо поле брани,
и так далек еще причал,
Я побывал уже на грани,
я полграницы истоптал,
Пока, безчинствуя, враждуя,
Не замечая небеса…
Я ни на что не претендую,
я просто слышу голоса…
Этот дар слышания дается или пророкам, или поэтам. Одно из двух.
Ну и конечно же хорошо бы юношеству нашему учить наизусть за партой строки, подобные этой:

Живя на обломках Державы
держитесь правее руля.
Не надо ни чести, ни славы,
лишь правильный курс корабля.

Потому что если не сбиться с курса, будет и честь, и, может, слава. Но это уже потом. Как награда за верность.
А закончить подборку любимых Володиных строчек придется самым что ни на есть прощальным, излюбленным, примиренным. Чтобы его почувствовать, это стихотворение, не обязательно ехать на море или еще куда (сам Володя называл себя невыездным). А просто надо любить жизнь, любить людей. И, конечно, любить Бога.

Все ушло, отлегло, отболело,
я вдоль моря иду не спеша.
Успокоилось бренное тело,
но чего-то все ищет душа.

Давным-давно, словно в другом времени, еще относительно молодой, но уже помятый жизнью поэт спросил блаженную старицу Марию Ивановну:
- Я всем занимаюсь: стихи пишу, статьи в газету, фильмы снимаю… Может, зря? Может, нужно что-то одно делать?
- Вполне прилично… - только и ответила старица. Но зато как ответила!
Вот бы нам всем услышать такие же или подобные этим слова.
Его стихи будут жить в душе, пока жив я сам. Они и потом будут жить, в других душах. Пусть этих людей будет немного, но они обязательно будут. Потому что стихи настоящие. Потому что Владимир Осипов был настоящим. Не праведным, не святым, даже не «несвятым святым», как их сейчас называют. Настоящим. Другого такого поэта в Православной Самаре, скорее всего, уже и не будет. Да ведь и нас когда-то не будет. Так что давайте ценить то, что есть.

Антон Жоголев.

Стихотворения Владимира Осипова, строки из которых приведены в статье

Анне Жоголевой

Эта связь неуловима.
Ангел строгий, пожалей!
Полечу я струйкой дыма
к крестной дочери моей.

Все увижу, все узнаю,
обо всем поговорю,
сказку на ночь почитаю
и молитву подарю.

Лишь она об этом знает,
улыбается светло,
никого не посвящает,
кроме Бога одного.

Эти мысли, эти слезы,
Жизнь, которою горим…
Под плакучею березой
Мы весною постоим.

***

Проходными шли дворами,
ты читала: «Снег идет...»
И декабрь валил снегами!
Остальное всё - не в счёт.

И ждала нас комнатушка
у Покровских у ворот.
Эта тесная подушка...
Остальное всё - не в счёт.

Что наделали мы оба?
Разобраться в этом - как?
Это ранние сугробы,
это поздний Пастернак.

Свыше посланная милость -
жизнь - вот так, как снег, пройдёт.
Что случилось - то случилось.
Остальное всё - не в счёт.

***

И если осень на исходе
На полдороге к Кинелю,
И сердце в сотый раз подводит,
И голову ведёт к рулю,

Но сердобольные селяне
Доставят в клинику опять;
В приёмном трудно на диване
Молитвы вечные читать.

Как солнце первозданно светит
И как топырщется стерня!
Придёт реаниматор Петя
И объяснит, что всё фигня,

Что если жизнь не получилась,
То получилась всё равно,
Что есть Божественная милость,
Когда в земле умрёт зерно…

Потом закурит папиросу, -
Мол, жизни век не научить;
К чему вселенские вопросы,
Коль надо водку меньше пить.

И сто иголок - болью в спину,
И всё нутро дерёт наждак;
Но входит вдруг сестра Марина,
Целует в щёку - просто так.

***

Вот и кончилась ночь, я не понял опять ни бельмеса;
тяжело просыпаюсь, себя осеняя крестом:
снова виделись ведьмы, кикиморы, бесы,
вурдалаки и эльфы - и это Великим постом.

Чем еще согрешил, чем же так неугоден я Богу?
Или просто так любит, что искушает опять?
Поднимусь не спеша - надо брать на себя понемногу,
только то, что по силам. А силы откуда же взять?

Но ведь я отболел и не помер еще ведь, не помер.
«Приведите мне Вия…» Опять несусветная блажь!
И в порядке высоком не самый последний мой номер,
да и память остра, притупился лишь чуть карандаш.

Ангел Смерти парит, словно чайка - неслышно и вольно,
даже в этом видна зоревая Его благодать!
Что с того, что с того, что ночами кому-то так больно?
Что с того, что с того, что не в силах он то передать?

Пророк

Пророк служил в многотиражке,
не молод и не староват.
Душа поэта нараспашку,
пиджак потёрт и мешковат.
Он гнал недельный план на совесть,
вершил негромкие дела.
Неувлекательная повесть
незавершённою была.
А иногда являлась Муза,
ночами, в свой обычный срок.
Он даже был не член Союза,
обыкновенный был пророк.
Он наливал ей чашку чая
или дешёвого вина,
вздыхал:
- Пора бы и причалить,
да пристань что-то не видна.
А может, жизнь проходит мимо
и надо бить наверняка?..
А женщина курила «Приму»,
не осуждая дурака.
Её истома искушала:
«К кому податься бы, к кому?»
Но всё ж, как водится, внушала
благие помыслы ему.
Когда под утро засыпали,
унылый наступал рассвет
и где-то поезда кричали…
И это длилось много лет.

***

Шлягер жизни моей, -
как поётся! - припевы, куплеты -
подхватил соловей
на макушке Господнего лета.
Шлягер жизни, пора
собираться в иную дорогу;
попоём до утра,
доживём до утра, слава Богу.
Утром - снова напев
золотого, как память, тумана,
очертанья дерев
и дыханье небес океана.
Не оставить, не взять
мне всё это с собою в дорогу;
на земле благодать,
благодать на земле, слава Богу.
И Петровым постом
по околичным первопуткам,
да с нательным крестом,
да на шалых и гиблых попутках.
Как возница поёт!
А дорога - уже в поднебесье.
Шлягер жизни, в полёт!
Шлягер жизни - весёлая песня…

***

Всё по осени пресно,
но глубинно светло.
Умереть и воскреснуть?
Снова душу свело,
снова по сердцу бродит
горевая тоска.
А листва хороводит,
но стучит у виска.
И бездонного зелья
так охота испить.
Но наутро похмелье
и не хочется жить.
Только ласкова баба,
повторяет опять:
- Ах ты слабый мой, слабый…
Лучше б книжки писать.
Всё по осени присно,
всё опять как всегда,
молча голову стиснуть;
за окном - лебеда,
за окном - грязь-дорога
удаляется в лес.
Но куда мне без Бога
и бездонных небес?
И куда мне без бабы,
пусть какой б ни была.
Мир - доверчиво слабый.
Вот и осень прошла,
И первейшей поземкой
первопуток метёт.
Мир - доверчиво ломкий,
Как на лужицах лёд.
На столе моем тесно,
сердце радует снедь.
Умереть и воскреснуть!
И опять умереть…

***

Когда в душе неладно что-то,
Я к другу в дверь не постучу -
Вечерним, поздним самолетом
В Тбилиси зимний прилечу,
Где робкий снег мгновенно тает,
Коснувшись крыш и тополей,
Где мутная Кура петляет,
Где нету у меня друзей,
Где белое вино мы пили -
Недавно ли или давно? -
На улице Бараташвили
Ночное светится окно.
А на витринах дальних блики
От вздрагивающих фонарей.
...Куплю дешёвые гвоздики
И сяду у твоих дверей.

Вечеря

Я ночью шел со станции.
Во мгле
ни зги не видел,
чувствовал усталость,
а сердце от предчувствия сжималось,
казалось, что один я на земле.
Но заприметил робкий огонек.
Приблизился. Вошёл. Меня здесь ждали.
Мужчины стол неспешно накрывали.
Услышал:
- Проходи. Совсем промок.
Я обернулся: да, Искариот.
Он плащ мой мокрый
над огнём развесил.
Он был не то чтобы
приветлив, весел,
но искривил полуулыбкой рот.
Меня здесь посадили у огня,
и жизнь мою передо мной листали,
и ни одной ошибки не прощали,
и знали всё - до строчки - про меня.
А я ещё надеялся, что бред,
что это сон - и стоит лишь проснуться…
- Тебе уже отсюда не вернуться, -
сказал Искариот. - Возврата нет.
Но встал Учитель,
в тишине сказал:
- Ты сам пришёл,
но мы тебя здесь ждали.
И здесь предел твоих земных печалей.
Но это не последний твой причал.
И не мечтай о Золотой горе -
не про тебя.
Но с нами на рассвете,
когда утихнет этот гиблый ветер,
отправишься.
И рано, на заре,
мы тронулись.
Опаздывать нельзя.
Едва приметна торная дорога;
Иуда задержался у порога…
И вновь манила скользкая стезя.

***

...В самые родные даты
впишу и это я число:
я снова вышел из палаты,
и снова не произошло.
Вновь жизни вечная остуда,
и позднего стыда слеза...
Я слышал голоса ОТТУДА,
Я слышал, слышал голоса,
Пока стелилися туманы,
пока звенели стремена,
пока залечивались раны
и получались ордена.
Необозримо поле брани,
и так далек ещё причал.
Я побывал уже на грани,
я полграницы истоптал,
пока безчинствуя, враждуя,
Не замечая небеса...
Я ни на что не претендую,
Я просто слышал голоса,
когда нависли тучи низко,
не оставалось больше сил,
и время было близко-близко.
Но снова Ангел отпустил.
Еще не наступили сроки,
и не исчерпана вина.
Мы справедливы и жестоки,
как та - сплошная - тишина.
И снова - нежности приливы,
и снова - памяти разлом,
и снова Ангел терпеливый
мне машет сломанным крылом.

***

Как пили гречишный, янтарный
и липовый,
словно угар
природы самой,
в день базарный
упавшего неба нектар.
Как пили!
Хмелит медовуха,
и солнце в зените звенит.
И жизнь - все еще молодуха,
и запах медвяный бодрит
Господнего вечного лета.
Медовый нас радует Спас.
И сколько рассыпано света!
И все это, братья, для нас.

Живя на обломках Державы,
держитесь правее руля.
Не надо ни чести, ни славы -
лишь правильный курс корабля
и запах медового Спаса,
упавшего неба нектар…
Не надо копить нам запасов,
ведь завтрашний день - Божий дар.
И вечно лишь лето Господне.
Прекрасная в мире пора,
где нет ни вчера, ни сегодня,
где тихнут шальные ветра.

***

Отлегло, отошло, отболело,
Я вдоль моря иду не спеша.
Успокоилось бренное тело,
Но чего-то все ищет душа.