Эти пронизанные любовью строки написаны дворянином Павлом Горсткиным в пензенской тюрьме в страшные годы «красного террора».
Эти пронизанные любовью строки написаны дворянином Павлом Горсткиным в пензенской тюрьме в страшные годы «красного террора».
Вторник. 7 февраля.
У меня ангина. Никогда этого со мной не было, и я удивляюсь, а главное, досадую и злюсь на то, что ничего не могу есть. Мне вспоминаются те дни, когда у Кати была ангина и я страшно испугался, думая, что дифтерит. Мне теперь ужасно смешно вспоминать свой страх и растерянность, но почему-то это мне приятно, и я, смешно сказать, любуюсь собой - эгоист…
А дни идут и идут, и не знаешь, когда это всё кончится. Говорят, что постановление уже есть, но что Баланин не отпускает, потому что обижен нажимом из Москвы - вероятно, Фофановой[1]. Ну началось, теперь сиди без конца, пожалуй, когда-то смилостивятся наши повелители.
Может быть, недолго осталось мне уже сидеть в тюрьме, и Господь простил грехи мои и помилует меня. Пусть будет так. Нельзя описать ту радость и счастье, которое будет во мне с моим освобождением.
Мне хочется одного: чтобы после, в будущей жизни, я никогда не забывал этих дней, проведенных в тюрьме, потому что они слишком многое открыли моим глазам, чего прежде, может, и искала душа, но что стушевывалось среди жизненных желаний и давало непонятное отчаяние в жизни. Мне хочется, чтобы, выйдя отсюда, я не забывал, как прежде, Бога и всегда верил бы в то, что Он один есть руководитель всякой жизни. Я хочу, чтобы верил и не забывал.
Четверг. 9 февраля (записи красными чернилами).
Господи, Господи, благодарю, что Ты услышал молитву нашу!
Я дома. Господи, не верится этому счастью.
Ура! Ура! Ура!!!
Пятница. 24 февраля.
Господи, как хорошо дома, сидишь семьей у печки и не можешь насладиться этой домашней обстановкой, этой родной тишиной и родными общими интересами.
Попробую описать наше освобождение.
Ночью я видел во сне скатерть и проснулся с таким убеждением, что в этот день я должен выйти. Я заметил, что когда думаешь о чем-нибудь, то это не сбывается, и потому все время старался разуверить себя. А между тем какой-то внутренний голос шептал мне: «сегодня, сегодня». Чтобы не думать об этом, я начал под вечер спорить с Лукиным на бутылку молока, что сегодня выйду на волю. Конечно, он смеялся. Посмотрим. И вот не прошло и получаса, мы лежали и читали, и вдруг выкликнули: «Оппель, Игошин с вещами». Валя побледнел, что не выкликнули его.
Какой-то порыв, могучий и радостный, поднял, всколыхнул меня. Чувство радости и счастья без всякого сомнения охватило меня, и я вскочил с койки. Однако сознание охватило меня скорее, чем я думал, и я, побеждая порыв, стал спокойно, улыбаясь и подшучивая, собирать вещи. Кругом окружили, радовались и поздравляли. Боже мой, сколько восторга чувствовалось в душе, как хотелось вылить это всё в какую-нибудь необузданную, безсмысленную детскую выходку. Хотелось кричать, прямо выть. Сердце рвалось вперед к дорогому, родному, хотелось обнять весь мир.
Но что-то другое, суровое и злое, заставило спокойно завязывать и складывать вещи и критически, холодно и разумно относиться к случившемуся.
Наконец готов. Выходим с дядей и бодро, подпрыгивая, как мальчишки, идем в контору. Словно что-то подгоняет, торопит нас. Получаем документы. Затем пришли Высоцкая, тетя и Сережа. Прочли постановление:
«Дело № по обвинению Оппель, Олферьева, Араповой и др. за неимением улик прекратить. Арестованных как не врагов РСФСР выпустить, считая просиженный период вполне достаточным за свое социальное положение».
Прощаемся. Целую Абашева. Со скрипом открывается дверь, и мы на свободе. Ура! Какое счастье, воздух кажется особенно свежим, бодрящим и легко и радостно льется в грудь. Идем вместе, смеясь и радуясь и крестясь. Всё кажется близким и родным, будто на лицах встречных такая же радость. На Сызранском вокзале достаем извозчика, на которого сажаем тетю и Высоцкую, нагружаем их вещами, а сами втроем идем пешком. Идет снег, большими мокрыми комками залепляя глаза и всё платье. Вместо дивных бровей Andre белая поперечная полоса, он страшен в ней. Уже темно. Небо черное или темно-серое. Сквозь тесную завесу падающего снега мигают фонари, а на Народном доме рдеет красная кровавая звезда…
Смеемся и разговариваем, и незаметно проходит время, незаметно поднимаемся на Лекарскую… На душе любовь, радость и счастье… И вот дома… Боже мой, сколько было радости и криков, объятий, слез и поцелуев…
Господи, Господи, как понятны слова Твои: «И узрит всякая плоть спасение Божие», которые я открыл перед этой книжкой и записал вначале…
Вечер. Сегодня с утра бродил по Пензе, смотрел жизнь и ничего хорошего не нашел… а сейчас вернулся из церкви монастыря. Молился, как никогда, с подъемом, а главное, с верой, без всяких лезущих в голову сомнений. Стоял вдвоем с Наташей. Потом служили с ней молебен Богородице Избавительнице за свою семью и Катю. Как было хорошо и счастливо на душе, столько чистого и светлого. Я переродился. Я пережил лучшие минуты своей жизни, счастья и любви…
Господи, Господи, как велика милость Твоя и любовь к людям Твоим, за которых Ты пролил кровь Свою Святую и спас нас от грехов.
Велика вера в Распятие.
Суббота. 25 февраля.
Жизнь входит в колею. Едим и блины, читаем, говорим и постепенно забываем прошлое, не в душе, конечно, но хоть в словах. Всё реже и реже говорим «у нас в тюрьме» и постепенно привыкаем к дому. Знакомые и родные рассказывают свои переживания за нас. Становится страшным, как близки мы были к могиле, и не веришь тому, что переживали они. Правда, лучше было сидеть нам, чем им.
Первое время были ужасные слухи… и теперь, когда слышишь их, мороз пробегает по коже. Так, про меня сообщили из ЧК, что я расстрелян. М.А. Селиванова[2] служила панихиду по мне, а нянька Олферьевых, которой указали место моей могилы, ходила раскапывать ее ночью и успокоилась только тогда, когда вместо меня увидела какого-то расстрелянного бандита. Боже мой, какой кошмар. Только теперь поняли мы их страхи и ужасы…
Думаю через неделю выехать в Петербург. Страшно ехать туда на неизвестность, но лучше уж всё знать, чем догадываться. Спаси, Боже, меня и сохрани.
Ведь, может быть, там ждет нечто худшее не только тюрьмы, но и смерти, - живая смерть. Поддержи меня, Всевышний.
Скрипят тяжелые ворота,
Настал давно желанный час -
Один лишь шаг. Ура! Свобода,
Давно желанная у нас.
Как воздух чист, как бьется сердце,
Как жадно ловит виды глаз,
Дышать всё радостней, всё легче
В свободы первый краткий час.
Повсюду жизнь, и смех, и радость,
Тюрьма осталась позади,
И стариков постигла младость,
И молодые ждут любви.
И всё ликует, всё смеется,
Восторгом счастья всё полно,
И сердце шибко, шибко бьется,
И впереди светло, светло.
Тебя, Распятый, прославляют
Молитвой. Жаркие уста
С любовью, верой лобызают
Подножье страшного креста.
Воскресенье. 26 февраля.
Завтра иду в ЧеКа получить вещи и узнать про необходимые разрешения для поездки. Дай Бог поскорее всё это устроить и выбраться отсюда. Так хочется туда, несмотря на то что и страшно, и сомнения охватывают меня.
Не хочется, и не верится тому, чтобы Катенька могла забыть меня, слишком любила она меня, и я верю ей… Сейчас передо мной лежит ее письмо к Вавочке от 23/VII, двадцать раз читал я его и всё не могу кончить, всё снова и снова перечитываю его. Ведь это она сама его писала, и знакомый почерк горит перед глазами. Не знаю, как кому, но сколько любви чувствую в нем. Да, а мне ни слова, ни одного письма. Неужели боятся? Странно, странно. Ведь писал же я, даже будучи в тюрьме, так, значит, и мог бы получать письма, и не такая она, чтобы не писать.
Боже, почему, почему такое гробовое молчание? Хоть одно бы слово, одно имя, и ничего, ничего. Но что думать и гадать. Пути Господни неисповедимы, а сердиться на это нельзя, ведь письма были бы нелегальны. Господь милостив, и всё «образуется».
Удивительно быстро и незаметно проходит дома время, а между тем чувствуется какая-то неудовлетворенность. Чего-то не хватает. В тюрьме как-то было больше этого. Чем это объяснить, не знаю, но думаю, вероятно, из-за еще непривычного домашнего жительства. Как-то не можешь согласовать занятия с днем. Всё как-то не вовремя происходит, постоянно отрываешься от начатого к другому, даже не окончив первого.
Эти дни нас всё посещают знакомые и поздравляют. Надоели ужасно.
Вечером были в церкви, и страшно недоволен. Был [словно] концерт народного дома, пели плохо, народу уйма, давка, ругань, шум, словом, я был как будто не в церкви. Поскорее ушел с Муней[3] в монастырь, но, к несчастью, там уже служба кончилась. Молился дома. Славная девочка - Муня, такая серьезная и милая, вообще я с Селивановыми большие друзья. Моя cousin’а[4] всё так же, хотя ЧеКа заметно на нее повлияла, и слава Богу. Надо еще выбить из нее эту неподатливость, и эгоизм, и самомнение. Тогда будет молодец.
Эх, Катя, Катя, когда-то мы будем счастливы и вместе. Только и мысли о ней. В Петербурге многое решится.
Храни нас Господь. Еще немного, и всё будет хорошо.
Вторник. 28 февраля.
Через час меня с Вавкой обещал принять Баланин. Интересно (зачеркнуто узнать), какие результаты будут от этого визита. Надо надеяться, что недурные, впрочем, ведь им верить нельзя, может даже и не принять.
Довольно интересный малый, хорошо одет и приятный на лицо.
Подал заявление на Предгубчека о выдаче вещей. Баланин обещал всё устроить в пятницу. Дай-то Бог!
Эти дни я плохо себя чувствую. Какая-то тоска и сомнение охватили всего, и ничего не можешь делать, ничем заинтересоваться. Одна моя мечта - это Петербург. Катуня, неужели мы скоро увидимся? Как-то не верится этому счастью. Неужели это возможно? Неужели она не забыла меня и любит по-прежнему? Бедная моя девочка, сколько горя я ей принес. А Бог знает, может, уж того ничего нет и меня ожидает то, чего я больше всего боюсь. Да, я боюсь за себя, а о ней я и не подумал, а еще думаю, что люблю, нет, я мало люблю. Если бы любил по-настоящему, я бы думал только о ней и никогда бы не дал ей того горя, которое, может, было у нее с моим арестом.
Как-то тяжело на душе и страшно за будущее. Ведь то, что ожидает, может быть, меня, изменит всю жизнь. Готов ли я к ней? Могу ли без страха вступить на этот путь? Увы, нет! Одна надежда на Господа Бога. Но я верю в милость Его, верю в то, что Он выведет меня на должный путь и даст силы и умение жить. Спаси же и сохрани меня, Всевышний, дай мне веру, любовь и счастье и научи уму-разуму.
Тяжелая жизнь окружает нас, человек не может ни на один час поручиться за себя и свое спокойствие, духовный упадок и физическая усталость порой захватывают всего, не находишь выхода, боишься из-за всякого пустяка. Но я верю и надеюсь, что у меня хватит сил бороться с этим за себя и своих, верю в то, что Христос будет со мной и поможет мне на этой тяжелой жизненной арене, и мне не страшно смотреть в глаза будущему. Я не хочу загадывать на него, но знаю, что это будет не страшно мне, и я всегда, с молитвою и верою в Распятого, дойду до конца и достигну счастья в жизни.
Четверг. 2 марта.
В воздухе пахнет весной. Солнышко греет, и чувствуется какая-то особенная весенняя красота во всем окружающем. Дороги почернели, лужи на тротуарах, и с крыш капель. Но это еще не весна, это преддверие ее, и, может, еще будут морозы.
Знакомое ужасное чувство тоски и одиночества, страха и сомнений опять овладело мной. Мне грустно и больно, и я не нахожу себе места. Катя, Катя, помнишь ли ты меня, любишь ли? Недалеко может быть тот час, когда увижусь с тобой. Но что-то он мне принесет? Неужели горе? Нет, верь, верь, Павка, и не отчаивайся. Господь милостив и поможет нам соединиться и жить вместе, даст нам радость и любовь, даст настоящий смысл нашей жизни.
Суббота. 4 марта.
Уже суббота, а я все еще не получил свои вещи, и когда их получу, не знаю. Во всяком случае я решил оставить доверенность кому-нибудь на их получение, а самому уехать. Если же мне долго не будут давать документы, то по тюремной справке получу новый паспорт и уеду.
Я больше не в состоянии здесь оставаться. Я измучился и страдаю. Надо увидеть ее и решить всё. Ждать и откладывать я не могу, я должен знать всё и сообразно этому действовать. Время идет страшно быстро, и жизнь меняется. Не надо терять времени, надо устраиваться, и устраивать надо жизнь, и пользоваться жизнью, а не прохлаждаться.
Да, но что там? Что ждет меня? Какая жизнь впереди? Надо, надо скорее ехать. Надо вить свое гнездо, пока еще не поздно, пока есть силы и желание. Но что, если оно будет пусто? Нет, не верю этому, это слишком ужасно, чтобы могло быть, да наконец, ведь она же любила меня и не может никогда, никогда не может разлюбить. Слишком странно соединила нас судьба, чтобы это могло кончиться ничем...
Четверг. 9 марта.
Я все еще не могу получить свои вещи. Обещают каждый раз, но почему-то не выдают и всё откладывают до завтра. Надоело ужасно, скука и тоска, не знаешь, что делать. Положение… Сегодня получил письмо от матери, старое. Пишет, что получила письмо от отца, он в Париже хорошо устроился и зовет нас к себе. Надо бы радоваться, но я грустен. Отчего? Те же слова, что и в том письме, мать опять повторяет: «На Жуковской бываю часто, вспоминают, но просят не писать». Боже мой, что же это значит? Это невыносимо и ужасно. Надо скорее ехать и всё выяснить. Будь что будет. Я верю, Господь не оставит меня и сделает всё так, как нам надо.
Уже совсем весна. Сегодня видел большие стаи грачей, кричали и садились на деревья.
Светает. Утро. Восток подернулся алой лентой весенней радостной зари. Яркие краски играют на небе, всё дальше и дальше отгоняя на запад сумрачный покров ночи. Тают звезды, туманно мигая в розовато-молочной полосе неба…
Вот легкие облачка загорелись сразу, как-то выделившись на небе, еще миг - и уже они пылают в вышине, залитые лучами еще не взошедшего солнца. Боже мой, скажи мне, отчего так тепло на душе. Отчего ни страха, ни упрека, ни горя, ни злобы нет в моей душе. Отчего какое-то всеобъемлющее, всепрощающее и безконечно полное любви чувство охватывает меня. Священный трепет пробегает по телу. И столько счастья, столько радости, если бы кто знал.
И ты, мама, мне пишешь «Просят не писать».
Боже мой, для чего это мне, когда я и без этого знаю всё, когда духовные нити навеки соединили нас. (Далее пять строк зачеркнутого текста.) Любить и знать, что я думаю о ней…
Премудрость Божия, Господь Всевышний, помилуй и спаси меня и дай мне силы спасти душу мою. Дух Святой, осени меня любовью Твоей, убей гордость мою. Господи Иисусе Христе, помилуй, защити.
Суббота. 11 марта.
Впереди меня ждет много интересного, много хорошего и счастье. Но все-таки будет нечто, что очень огорчает меня, и я, главное, не могу этого изменить. Смерть одной женщины больно отзовется на мне (далее зачеркнуто), я не знаю, кто это, но боюсь, что это (зачеркнуто).
Я скоро, вероятно, уеду отсюда, но боюсь, что эта поездка будет дальше, чем я бы желал. Впрочем, я надеюсь, что всё это кончится нескоро и к этому времени будет много изменений.
Вторник. 14 марта.
Наконец-то получил свои вещи в целости и сохранности. Даже удивительно, какой там порядок. Всё было переписано до пуговиц. Завтра утром надеюсь получить все документы и двинусь в путь. Как и благодарить Господа, не знаю. Прыгаю и скачу от радости, сегодня так забылся от восторга, что валялся на полу с детьми[5] и корчил им рожи - хохотали до упаду. Боже мой, я, словно ребенок, весел и счастлив и шалил до сумасшествия.
Катя, милая моя, неужели скоро конец нашей разлуке и горю? Ох, как хочется поскорее к ней, моей душке, моему Куту. Боже, Боже Вседержитель, услышь молитву мою и дай мне возможность скорее, скорее уехать и увидеть ее.
А только что там? Ничего, глупый, счастье, и радость, и любовь. Эх, хорошо жить на свете, когда есть кто любит тебя и кого сам любишь. Вот там-то я отдохну, там есть кому приласкать и приголубить. Fin.
Четверг. 16 марта.
Документы мои все пропали. Удивительный народ. Я смотрел дело, и никаких бумаг, всё одни заявления. Что делать, не знаю. Еду без всего. Будь что будет.
Вечер: Умер от сыпняка Владимир Аполлонович Колокольцов[6]. Жаль его очень. Но что делать. Может, ему будет лучше там.
Суббота. 18 марта.
Сегодня ночью еду в Петербург в скором с плацкартами. Надеюсь, устроюсь хорошо. Еду с дядей Андрюшей и Н.С. Соковниковой. Навязали-таки спутницу до Москвы! Вместе до Питера едет со мной также Алсуфьев с матерью, этому я рад. Относительно документов: получил из ЧК справку, что мои документы потеряны, и литер до Петербурга.
Катя, чувствуешь ли? Господи Боже, что-то дальше? Эх, хорошо! Ну, слава Богу! Поскорей бы!
Кажется, всё устроилось благополучно, и мы en trois[7] в 1 ч. 16 мин. выезжаем из Пензы.
Что-то грустно. Когда же снова все увидимся? Храни меня и всех нас Господь, помилуй и спаси, и дай дожить и перенести всю эту кошмарную годину. Что там на дальнем Севере? Катя, ждешь ли ты меня? Восемь с половиной месяцев, как мы расстались с тобой, моя радость. Много воды утекло с того времени, много событий и перемен. Я всё тот же. Как ты? Спаси меня, Боже, и помилуй. Заступница Усердная, Избавительница, спаси и сохрани и яви милость Свою до конца. Дай мне благополучно доехать до Петербурга и дай мне счастье и покой.
Тотоша больна, 39,3, что с ней, не знаю, не дай Боже, чтобы что-нибудь было серьезное. Спаси ее, Господи.
Прощай, Пенза!
Воскресенье. 19 марта.
Перегон Вернадовка - Моршанск. Только что проснулся. Едем очень хорошо, чистый вагон третьего класса, электричество, спальное место - одно удовольствие. Вагон плавно покачивается, лежу и думаю…
Странное чувство обуяло меня: с каждой верстой всё более и более забываешь прошлое и тяжелое. Становится всё легче и легче дышать, словно позади остались громадные горы. Такое же точно чувство было, когда мы шли с мамой в Петровске[8].
Я живу будущим и совершенно забыл прошлое, тем не менее чувство сомнения и печали всё сильнее растет во мне, хотя в то же время увеличивается и чувство самоуверенности.
Сейчас проехали Ряжск. Когда ехали мимо Еголдаева[9], я слез на ступеньку и смотрел на сад и дом, который за оголенным садом хорошо был виден. Боже мой, сколько воспоминаний, какой наплыв прошлого счастья. Так и хотелось бы спрыгнуть и броситься туда, где было так много родного и близкого. А вдруг сейчас она там и я проехал мимо, этого не зная? На полустанке поезд замедлил ход, и я на ходу передал стрелочнику письмо Алексею Петровичу[10]. Надеюсь, его ему передадут.
Боже мой, как хочется дальше скорее и скорее, если бы там было всё хорошо, всё по-старому. Я верю в это, но всё же мне страшно, безумно страшно броситься туда.
Сейчас будет Скопин и затем Тула. Скорее, скорее вперед. Тула, сейчас проводили дядю Андрюшу, горячо с ним прощался, он звал меня к себе на лето в Каменку.
Какая скука, и как долго тянется время, не знаешь, как развлечь себя. Н.С. надоела отчаянно, непроходимая дура, мчится в Москву к своему жениху, который три года пропадал и ничего не писал. Скорее бы ее доставить на место, что ли.
Понедельник. 20 марта.
Тверь. Выехал из Москвы в 12.30 благодаря коменданту станции, который по литеру ВЧК устроил меня вне всякой очереди в международном вагоне[11], чему я страшно рад, так как посадка публики было что-то ужасное. Такая давка была, что трудно вообразить.
После освобождения. Павел Сергеевич Горсткин с мамой Надеждой Владимировной. Петроград, 1922 год. |
Толпа сбивала с ног, одного задавили, а девочку сбросили под вагон. Я ничего никогда такого не видал - это было какое-то разъяренное стадо бизонов, мчавшееся вперед, топча и ломая на пути, плечо к плечу, как сумасшедшие, словно их преследовала горящая прерия. И всё это неслось, давило, сбивало с ног, орало и дралось. Страшно было смотреть на эту давку.
Устроившись, я сейчас же лег спать, однако сон не шел, и я всё время думал о Кате. Мне было как-то не по себе, и я не мог себе представить, как я ее увижу. Вообще, последнее время мне почему-то тяжело и больно, и я чувствую, что не могу напасть на выход из этого положения, вернее, не знаю, как себя вести с ней, особенно же с ее родителями. Боже мой, помоги мне, надо решиться на что-нибудь, потому что дальше быть в таком тупом положении немыслимо. И я больше не могу, как это ни смешно, не могу чего-то ждать и на что-то надеяться такое, чего, может быть, никогда, увы, не будет. Да, но что же может быть? Разбить жизнь легче, чем создать, и за восемь с половиной месяцев, которые я провел вдали от нее, они, может, уже сыграли свою роль. Однако будет копаться, мне смешно теперь за свою слабость. Ведь я же еще так недавно победил в себе все сомнения. Катя, мой друг, что ты скажешь, чем ответишь на мое чувство?
Засну, всё надоело, хочу вперед, к ней и… боюсь.
Проехали Бологое и Акуловку. Мне как-то не верится, что я еду в Питер и увижу Катю и маму. Когда мне говорят, что я их не видал 6-8 месяцев, то мне это не кажется таким громадным сроком, как когда говорят «полгода», «год».
Ужасно, ужасно, сколько утекло воды, сколько перемен, это какой-то кошмар. Я спокоен и рвусь вперед. Я верю, люблю и надеюсь, хотя в душе всё же и страшно, и сомнение горит в ней.
Боюсь также за маму, которая, по рассказам, плохо себя чувствует. Я боюсь за нее. Ужасно глупо, в вагоне едут несколько матросов и всё время зовут меня «капитаном». Как-то дико это и смешно, но не скрою, и приятно. Надо же быть таким дураком, как я.
Среда. 22 марта.
Господи, наконец-то я в Петрограде.
Приехал в шесть утра, разбудил весь дом и теперь собираюсь «туда» идти. Страшно и жутко, но надо, боюсь за всё. Помоги мне, Боже, перенести всё, если только меня там ожидает нечто ужасное. Я как-то весь взвинчен и боюсь за себя, что не выдержу.
Наконец, Боже, я снова увидел Катю. Ее не предупредили, и когда она увидела меня, то остановилась в нерешительности у двери и побледнела. Весь вечер я сидел и разглядывал, мне почему-то показалось, что она избегает меня. Боже мой, неужели…
Четверг. 23 марта.
Сегодня весь вечер был у них. Были все старые знакомые. Ну а Кут... Прошел весь вечер, мы были вместе, и я ничего не могу понять. Она не сказала мне ни одного слова, что рада меня видеть, и всё время старалась быть вдалеке от меня. Отчего? Что же это? Боже, Боже мой, отчего я не умер в Пензе? Неужели надо переносить еще более ужасное, чем тюрьму и стенку?
Я сказал ей, что в субботу не могу прийти, потому что пойду в церковь. Катя же сказала, что пойдет со мной. Итак, в субботу всё решится, всё успокоится!
Может ли меня обмануть мое знание? Увы, я боюсь, что да, и что я зря был так уверен в хорошем. Впрочем, на всё воля Божья, и я весь в надежде на милость Его.
Катюша, дорогая, неужели же то, что было между нами, прошло без всякого следа и ты больше не любишь меня? Нет, это ужасно. Я больше не могу даже думать об этом.
Пятница. 24 марта.
Я сейчас перечитывал свой старый дневник и горько плакал над ним. Я снова переживал всё то, что было, и горе и тоска обуяли меня. Боже, Боже мой, как много было счастья и любви. Мне положительно не верится, когда читаю о прошлом, чтобы она могла меня разлюбить. К чему же это всё, зачем, зачем?
Боже, спаси и сохрани меня.
В институте плохо - кажется, меня исключили, но буду надеяться, что устроюсь снова и мне разрешат держать экзамен.
Сегодня ночью были большие пожары. Сгорели две электрическ[ие] фабрики, «Гелиос» и Бельгийское, затем таможня на Гутуевском, склад на Николаевском вокзале, Комиссариат Народного просвещения и Государственный банк.
Что-то странно.
Воскресенье. 26 марта.
Вчера я вернулся домой около двух часов. Весь вечер пробыл у Пут[иловых]. Ходили с Катей в церковь. Дорогой она мне всё рассказала…
Боже мой, какой ужас ей пришлось пережить. Это что-то кошмарное. Я не могу до сих пор опомниться. Всю ночь я не спал, ища выхода из создавшегося положения, а между тем ничего не нашел и нахожусь всё в том же ужасном положении. Что делать? Как реагировать на то, что с ней было? Ужасно. Я знаю, она мне это сказала, она любит меня, но всё это так ужасно.
Я ей дал слово, что сам ничего не сделаю, но ведь оставить так нельзя, и если я сам ничего не могу сделать, то я могу заставить кончить это через других, даже велеть кончить ему самому. Боже, Боже мой, научи меня, Ты всегда был моим руководителем и утешителем в тяжелые минуты моей жизни, помоги же и теперь. Научи и спаси. Конечно, она сама во всем виновата, и я, откровенно говоря, удивляюсь ей, больше - прямо поражен. Я думаю, что женщина никогда не может допустить до такого, если вначале сама не дает к этому толчок.
Вот почему мне кажется, всему виной ее поведение, и это последнее еще более убивает меня. Я никогда не мог допустить мысли про Катю, что она такая, а теперь мне приходится это слышать, и хорошо хоть от нее самой.
Смириться с этим фактом я не могу. Надо на что-нибудь решиться, здесь затронута моя любовь, мое святое чувство, и я решил сам это сделать. Мне немного тяжело, что там дети малолетние, но иначе я не могу, пусть это будет грех. Ибо Христос сказал: кто без греха, пусть первый бросит камень.
Как теперь я могу относиться к Кате? Я люблю ее, и, кажется, - увы, теперь мне только кажется, - она тоже любит меня. Но… Здесь громадное но, которое смущает меня.
Тем, что было, она больно оскорбила и убила меня. И я чувствую в себе какое-то особенное к ней чувство недоверия, пожалуй, даже стыда. Тем не менее я должен с ней обо всем очень серьезно поговорить и решить свое второе. Первое решено.
Я чувствую, что схожу с ума. Она убила во мне жизнь, и как я продолжаю жить, я не знаю. Вот, несмотря на это всё, она продолжает холодно относиться ко мне, объясняя это тем, что здесь отец и мать.
Боже мой, как я страдаю. Неужели нельзя было найти минуты, чтобы сказать мне хоть одно ласковое слово? Она словно не замечает меня, весела и безпечна. То, чего я боялся, пришло - настала живая смерть. Бывают минуты, когда я чувствую, что еще один миг, и я разрыдаюсь и убью себя. И приходится молчать, сдерживать себя и быть совершенно хладнокровным и спокойным. Спаси меня, Господи!
Четверг. 30 марта.
Неужели никогда не кончится это ужасное состояние? Я сам не могу понять, что со мной, и это глупо и бесит меня. На днях я был у Катюши, и, на мое счастье, никого не было. Ирина играла, а мы говорили. Да, она любит меня, но (что же это за «но» в самом деле) я никак не могу ее понять.
Я чувствую, что во мне творится большой душевный переворот. В чем же он, я не знаю и не могу понять. Я очень люблю ее, но это уже что-то не то. Я спокоен и холоден, чувствую, что я что-то выжидаю. Это мне неприятно, а главное, тяжело, хотя я не делаю никаких усилий.
Слава Богу, с институтом всё обошлось хорошо. Мне разрешили даже заниматься с условием, что я осенью вновь пересдам вступительные экзамены. Ура, это всё, что мне надо.
И институт, и Катя, и письмо отца. Боже мой, что мне еще надо. За что милость Твоя, Господи, ко мне грешному.
Понедельник. 3 апреля.
Нет, надо опомниться!
Сколько времени уже прошло с тех пор, как я приехал, а между тем я их совсем не помню и ничего путного не сделал. Это бесит меня. Все эти дни для меня были каким-то сном, который к утру я забыл, и несмотря на желание вспомнить, никак не мог этого сделать. А между тем, так много перемен кругом, столько интересного, кого я только не видал, чего не слыхал. И всё это пусто и неинтересно было для меня. Я ничего не замечал. Чем же и как я жил эти дни? Катей? Нет.
Я ушел куда-то внутрь себя, стараясь что-то уложить в себе, что ускользало, не давалось мне. И сейчас еще оно есть, хотя я бросил, вернее, заставил себя бросить его ловить.
Встреча с Катюшей, наш разговор и то, что она мне рассказала, и странное отношение ко мне, наконец я сам, с своими изменившимися взглядами и целями. Всё это подобно урагану сразу обрушилось на меня, как только я вернулся к прежней жизни, в прежнюю среду. И я заблудился, растерялся, не остановил себя вовремя, и всё это накопившееся куда-то понесло меня. Не было никакого сознания себя, всё кружилось, металось, рвалось, спорило, мучило и радовало. Я был как в тумане, не зная, где я, и чувствуя что-то неуютное, не поддающееся разуму (а он и не существовал тогда), всё это влекло меня…
Счастье мое или нет, но я остановил себя. Вовремя ли или нет, я не знаю. Я опять теперь я и больше никто другой, и теперь сам начинаю двигаться осторожно вперед…
Я словно в незнакомом месте, озираюсь, ищу, боясь заблудиться, осторожно, с разбором, шаг за шагом иду вперед. Теперь это уже не безсмыслица, я знаю, куда надо идти и к чему стремиться, чего желать. Но кругом до того всё ново, незнакомо мне, что я боюсь…
Чего же я боюсь? Кругом меня никого, ничего нет такого, что могло бы меня страшить, что могло бы мне причинить какую-нибудь беду или зло. Возможно, конечно, это и есть, но, право, я не знаю, где его искать и что оно. Мой страх - я сам. Это смешно, но я боюсь самого себя, - это мое вечное сомнение. Я боюсь верить, но во что, есть ли что-нибудь такое, чему я должен верить и чему боюсь верить, что смущает, пугает меня…
Жизнь, нет - я нисколько не боюсь ее. Она слишком уже давно ясна для меня, и малейшие изгибы, повороты в ней мне не только известны, но и знакомы. Я слишком много вынес перемен, чтобы бояться жизни, сомневаться в ней. Всё то, что составляет смысл ее, что в ней добро и зло, мне ясно, и вряд ли когда-нибудь она снова будет для меня вопросом, который вновь придется решать. Мое личное материальное состояние меня не пугает, потому что у меня есть силы и я могу работать, потому что у меня есть желание работать даже для себя лично.
Что смущает меня? Ее поведение, эта перемена, которая сквозит в ней, это оживление, то желание жить и веселиться, несерьезное отношение к чувству. Да нет же, всё это не то, всё это слишком мелкое, пустое. Я чувствую, есть что-то другое, сильное и властное, что, возможно, и пугает, смущает меня. Вот оно, я нашел его. Я боюсь, что любовь не есть Идеал, не есть то, что дает счастье и радость, что это только пустой звук, деланная вещь.
Господи, это ужасно. Я не могу больше. Надо как-нибудь бежать отсюда. Помоги мне, Боже. Я чувствую, что сам я этого не могу решить, что мне нужен для этого не только прямой, ясный и трезвый ответ, но и факты. Где же искать это, к кому обратиться? К Кате, к ней, моей дорогой? Но ведь именно это из-за нее. Нет, она-то и даст ответ, как прежде откроет глаза, осветит это темное место. Надо подняться и верить - говорит одно. Надо уехать и решить - твердит другое. А что если решить всё вместе, как 2х2=4? Спаси, Господи, и помилуй. Пойду и спрошу всё. Только тогда можно быть спокойным, когда всё спокойно внутри, и только тогда можно быть счастливым, когда счастлив внутри.
Вечер.
Прочь всю эту философию, все эти сомнения и всю дребедень, всю мою душу и сомненья. Надо жить только жизнью, надо быть животным, надо делать зло. Только тогда можно быть спокойным и счастливым. Надо быть эгоистом, надо жрать, кутить, жить, развратничать. Боже! Боже! Боже мой! (Последний абзац написан крупным, мятущимся, нервным почерком.)
Вторник. 4 апреля.
Сегодня я отдался жизни, и что же? Я хотел прожить, как животное, безсмысленно, ни во что не веря, ни об чем не думая, ничего не желая. И что же вынес я - тоску! Я достал водки и пил, хотел напиться, но я не мог, мне было противно - я бросил. Я пошел в кафе, жрать и веселиться, и вышел оттуда, неся в себе еще больше омерзения к этой жизни. Вчера, ложась спать, Абдулка говорил про женщин, звал меня куда-то, хотел с ними познакомить, рисовал картины, я слушал его, заставляя ничего не думать, воображая себя там, где он говорил. Мне было еще противнее, еще мучительнее, и я просил его бросить эти разговоры. Я стал думать о Диме, его жизни пустой, безсмысленной, основанной на одних удовольствиях, на вине и бабах. Я старался найти во всем этом хоть что-нибудь, что могло бы остановить мои мысли, дать мне какие-нибудь чувства. И ничего, всё это противно, ложно, мерзко.
Я не могу жить так, как я хотел попробовать, не могу жить животным. Всё это отталкивает меня, всё противно.
Душа побеждает во мне всё остальное, мои взгляды, помыслы настолько связаны с ней, что я не могу отдаться жизни тела, игнорируя душу. Следовательно, я должен жить так, как велит мне душа, должен подчиняться ей. Но тут опять двойственность, опять разлад между душой и разумом.
Я опять в своих рамках среди света, но лишь холодно. Я не чувствую того тепла, которое бы согревало, ласкало меня. Я несчастлив. Да, я несчастлив, не жизнью, но самим собой, тем разладом, который живет во мне. У меня нет единства. Душа и разум тянут меня в противоположные стороны. И это ужасно, дальше вынести я не могу.
Надо уничтожить в себе всё то, к чему тянет меня разум. Надо быть простым, как ребенок, и только тогда будет тепло и счастливо на душе. Но могу ли я это, можно ли быть таким? Могу ли я верить во всё так просто, как верят дети? Нет, а это надо.
Я пойду к Катуне, мне кажется, она сможет мне ответить на это.
И к чему это я всё копаюсь, к чему стремлюсь? Не лучше бы всё это бросить и жить просто, именно просто. Но что значит жить просто? Я не могу этого постичь, но я знаю, что это возможно. Это жизнь не души, не разума, не животного. Это что-то среднее, нечто то, что выработало в нас наше собственное происхождение, нечто среднее, нечто такое, что дает пищу и духу, и разуму, и телу. Это компромисс, это слабость. В этом ли счастье, свет и тепло?
На это мне ответит Катя? Милый, дорогой мой, согрей меня, приласкай, успокой. Боже мой, как тяжело. Если бы я не верил в Бога и Христа, Сына Божия, было бы, пожалуй, много легче, а я верю и не могу не верить.
Среда. 5 апреля.
Сейчас получил телеграмму из Пензы: «Приезжай, мама заболела. Наташа[12]». Мама завтра едет в Пензу; не знаю, устрою ли ей билет, буду надеяться, что Господь не оставит нас. Эта телеграмма меня убила, и я не могу писать, слишком больно и тяжело. Я никак не могу свыкнуться с мыслью, что бабушка может умереть, это немыслимо. Бог милостив, и я уверен, что она выздоровеет.
Четверг. 6 апреля.
Билет достал на Кашин. Мама уехала. Господи Боже мой, спаси и помилуй и сохрани бабушку. Не дай Бог, чтобы было что-нибудь ужасное.
Пятница. 7 апреля.
Получил телеграмму: «Бабушкой тиф. Приезжайте немедленно оба. Вавочка». Мама уехала и, я надеюсь, в субботу или воскресенье будет дома. Видимо, первая телеграмма была послана, когда еще не была определена болезнь. Следовательно, сыпь высыпала сегодня. Кризис через 8-9 дней. Мама, таким образом, застанет бабушку. У меня уверенность, что бабушка останется живой. Почему, я не знаю, но у меня такое чувство.
Суббота. 8 апреля.
Вначале я хотел немедленно выехать в Пензу, но потом раздумал. Может быть, это нехорошо, но я чувствую, что ехать не надо, потому что бабушка останется жива. Таким образом, пока я остаюсь здесь, хотя и очень бы хотелось ехать туда. Ал[ексей] Серг[еевич] советует не ехать. Катя тоже.
Господи, спаси и сохрани бабушку. Эти дни я совсем забыл о себе и все мои мучения и сомнения, мои думы только и были о болезни бабушки, даже вечером я не пошел в церковь с Катей, потому что я хотел молиться, а с ней я не мог бы, она, вернее мои мысли о ней, всё время отвлекали бы меня. Вот почему я пошел с Ириной.
Сейчас очень поздно, и я ложусь спать, спокойно, у меня почему-то больше нет особенной боязни за жизнь бабушки.
Воскресенье. 9 апреля.
Я никуда не поеду, мне лень, и затем, меня почему-то тянет сегодня к Пут[иловым]. Вчера так устал, что весь вечер сидел дома, занимаясь науками. Здорово тяжело вновь приниматься за них. Надо нечеловеческие усилия, чтобы переломить себя, заставить интересоваться и понимать, что читаю.
Я сейчас вернулся домой. Как мне описать то, что чувствую, что испытал? Странное состояние. С одной стороны, злоба и бешенство овладели мной, с другой, безсмысленная покорность перед судьбой или неизбежной волей кого-то. Я хочу бороться, хочу отомстить зло и нехорошо, и в то же время чувствую, что я слаб, безсилен, что-то могучее заставляет меня закрывать глаза и верить во всё хорошее. Новое состояние, новые мысли роятся во мне.
Я боюсь сознаться в своей ошибке и, в то же время, не могу не верить в нее. Говорят, утопающий хватается за соломинку. Пожалуй, то же чувство испытываю и я с той лишь разницей, что я тщетно ищу эту соломинку и не могу ее найти. Меня влечет куда-то в пропасть неудержимой волною, и я чувствую, что у меня нет сил остановить себя, вернуть себе свое прошлое. А между тем, я лечу сознательно и нисколько не хочу остановить себя. Да, хочу долететь. Надо выяснить, что я и кто я на самом деле. Так жить дальше я не могу. Это состояние вечной выжидаемости, боязни и живого самоубийства, это состояние слабости надо прервать. Я больше не могу.
Я говею, я должен простить всем всё, я должен быть спокоен - и у меня этого нет. Я не могу стремиться к Божеству, имея на душе разлад, грязь и злобу. Но что же? Почему именно сегодня я решил это окончить? Почему, видя это раньше, я молчал? Увы, я должен сознаться, терпение мое лопнуло. Что-то разорвалось во мне, что-то ноет и болит. Больше я не могу.
Сегодня в надежде, что у них много не будет, я пошел к ним просто посидеть. Еще накануне я вообще решил избегать общества, потому что я чувствую в себе совсем другое, что чувствуют все они, и мне скучно. Да, сегодня я хотел побыть с ней, поговорить, хотел отдохнуть душой, успокоиться, хотел понять это счастье. На беду, пришли все, так как решили сделать репетицию. Когда еще мы сидели одни, я видел, что ей совершенно всё равно, тут ли я или нет, если не ошибиться, мне даже казалось, что ей было неприятно, что я пришел. Видимо, я мешал ей, был для нее чем-то таким, при котором она стеснялась. Вся ее фигура, весь блеск глаз говорил мне: «Я хочу веселья, упоенья, хочу успеха, а ты мне мешаешь, я ненавижу тебя с твоей строгою пр[авдой?], это смешно, это глупо». И она смеялась, шутила не надо мной, но над моим чувством. Быть подле нее было чем-то скучным, давно, давно знакомым, давно надоевшим. Я видел, ей хотелось забросить его, уничтожить, но что-то мешало ей, и я чувствовал, что вся она ушла в то, чтобы уничтожить эту преграду, вернуть себе прежнюю свободу.
Они пришли, и в ней всё прорвалось. Она забыла окружающее, забыла всё на свете и вся отдалась чувству себялюбия, успеха и веселья. Я видел ее пылающую блеском задора и славы, и видел, как она хотела нового, неизведанного. Один какой-то дурак в разговоре взял ее за руки, она не вырвала их, оставаясь так, и видел, ей было хорошо. У меня кружилась голова. Я посмотрел ей в глаза, и она поняла мой взгляд, надулась и, спокойно вынув руки из его рук и покраснев (отчего?), уселась на диван. Да, но это была минута. Скоро она забыла всё…
Неужели я ошибся, неужели она такая же, как и все эти барышни нашего времени? «Женщины головешки», как охарактеризовал их Л.Н. Толстой. Неужели она так же, как и они все, несерьезно относится к чувству? А может, его не было, может, это был лишь мимолетный каприз? Но что делать, я люблю ее и не могу не любить. Я ставлю себя вторым номером, я жертвую собой, но это слишком ужасно, и я не могу. Теперь мне понятно, почему я несчастлив. Потому что мне кажется, что она не любит меня, потому что она игнорирует меня, потому что я для нее игрушка.
Нет, довольно молчать и переносить всё это, мне надоела эта комедия. Мне противна она. Я люблю тебя и говорю это прямо. А ты? Ты скажи тоже прямо, и если любишь, то и дай любовь. Если вера без дела мертва есть, то любовь наипаче. Я молчал, я ждал чего-то, ждал, что она изменится, опомнится. Я долго ждал. Я безропотно переносил всё. Я делал себя тряпкой, размазней.
Ну, будет. Пора кончить эту глупую и злую шутку. Довольно страдать. Если мы не можем любить оба, то буду любить я один. Но помни одно, Катя, если ты скажешь, что любишь меня, то и показывай мне любовь. Мне горько, но я бросил думать о духовной связи. Это мало, глупо и смешно. Жизнь берет свое, требует своих собственных форм, а не посторонних, налагаемых на нее кем-то неизвестным, каким-то до глупости шумным и мелким разумом со своими законами.
Я кончаю эту книгу. Я хотел бы, чтобы с ней кончились все мои мучения. Она третья за этот период и должна с собой унести все горести, муки, тоску и душевную боль. Я верю, хочу верить хорошему, счастливому, хочу верить счастью, покою и любви.
Боже, Боже мой милосердный, помилуй и спаси меня и дай мне счастье и любовь, дай силы идти по пути Твоему, дай мирно и спокойно жить и увидеть благо Твое.
Спаси и сохрани бабушку мою, услышь молитву мою и помилуй ее. Дай ей перенести тиф. Верю, Господи, в милосердие Твое и благодарю Тя. Соедини семью нашу и помилуй нас.
Научи и вразуми Катю, охрани и спаси ее, поддержи в ней чувство ее и веру, и дай нам радость - любовь и совет.
Яко Твое есть Царство и Сила и Слава вовеки. Аминь.
(Вероятно, август-сентябрь 1926 г., Париж)
И ты ушла навек, тебя я не увижу,
Не приложу чела у гробовой доски.
Твоей душе теперь божественное ближе!
Окончен жизни путь и горестной тоски.
Остался мне удел - в прошедшем бытие.
О, если б знали все, как тяжко, больно мне.
Кто был вокруг тебя в минуту расставанья,
Минуту вечности, когда душа твоя
Последний жизни взлет, последнее желанье
Искала, может быть, увидеть вкруг себя?
Страдающий ли муж, с лицом окаменелым,
Припав к твоей руке, слезами провожал
Печальный твой удел? Кто, наконец, движением несмелым
Твои глаза навек руками закрывал?
[1]. Фофанова Маргарита Васильевна (1883 - 1976), член РСДРП и РКП(б), близкий друг В.И. Ульянова-Ленина и Н.К. Крупской. На квартире Фофановых в Петрограде в 1917 г. скрывался В.И. Ленин. После 1917 года на административно-партийной работе, член коллегии Наркомзема. Во время командировки в Крым в 1920 г. написала письмо Ленину, в котором сообщала об истинном положении дел и о зверствах его эмиссаров (Землячка, Бела Кун, Фрунзе и пр.), после чего была отстранена от активной деятельности, а ее партийные документы были «утеряны». Проживала в Москве, была 1-м ректором Ветеринарной Академии, последняя должность - директор птицефабрики, с которой была снята и осуждена условно, но как вредитель. Вероятно, что она могла быть знакома с Оппелями и помочь добиться аудиенции В.А. Оппель у Дзержинского.
[2]. Селиванова Мария Александровна (1873 - 1942), урожденная Арапова, замужем за камергером Андреем Никифоровичем Селивановым. Родная сестра Николая Александровича Арапова, второго мужа Н.В. Панчулидзевой (тетя Наташа), расстрелянного в сентябре 1918 г. в Пензе.
[3]. Селиванова Мария Андреевна (1906 - 1983), дочь А.Н. Селиванова и его жены, урожденной Араповой. Замужем за В.И. Рудченко (1895 - 1988). Подвергалась репрессиям вместе с мужем, после Отечественной войны преподавала иностранные языки в МГУ им. М.В. Ломоносова.
[4]. Оппель В.А.
[5]. Вероятно, с дочками С.П. Олферьева Надей (1914 г.р.) и Наташей (1917 г.р.).
[6]. Колокольцов Владимир Аполлонович (1849 г.р.). Пензенская ветвь. Штаб-ротмистр, хутор при с. Лунине, Пензенская губерния, Мокшанский уезд. Был близко знаком и дружен с Л.Н. Толстым.
[7]. Втроем (франц.).
[8]. Петровск - старинный купеческий город, ныне в Саратовской области. Недалеко от Петровска были имения Панчулидзевых и Корольковых - предков автора.
[9]. Еголдаево - старинное село и станция ж/д. Вероятно, Путиловы имели в нем землю и дом.
[10]. Вероятно, Алексей Петрович Путилов, бывший капитан ЛГ Преображенского полка, участвовал в антибольшевистском движении, командовал бригадой на Северном фронте в Гражданскую войну.
[11]. Международные вагоны снаружи были отделаны светлым деревом (вагонкой), а двухместные купе имели мягкие диваны.
[12]. Заболела тифом бабушка автора, Наталия Александровна Иванова (1854 - 1922), урожденная Королькова, по первому мужу Панчулидзева. Несколько ее дневников сохранились и опубликованы в газете «Благовест» и журнале «Лампада». Телеграмма послана старшей дочерью
Н.А. Ивановой, Натальей Владимировной Араповой.
Использование материалов сайта возможно только с письменного разрешения редакции.
По вопросам публикации своих материалов, сотрудничества и рекламы пишите по адресу blago91@mail.ru