Одна буковка

Рассказ.

На зимние каникулы отец преподнес мне подарок, который я запомнил на всю жизнь. Это была довольно толстая книга в желтом нарядном переплете, по которому броским черным шрифтом написан заголовок: «Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя». Чуть выше - имя любимого писателя - Александр Дюма.

А сверху еще надпись: «Библиотека приключений».

- Эта книга, надеюсь, последняя, после которой ты повзрослеешь. Пора заканчивать с приключениями. Читай!

Я сел к отцовскому письменному столу и раскрыл книгу. Страницы новенькие, бумага белая, чистенькая. А вот и иллюстрации: д`Артаньян делает выпад, и его неотразимая шпага пронзает соперника. А вот гигант Портос держит руками каменные своды пещеры - камни уже валятся вниз.

Ужас!

Он погибнет?

Я буквально набросился на заветные страницы - «Двадцатьлет спустя» давно прочитаны, а вот последняя книга о мушкетерах только сейчас попала, наконец, в мои руки.

Так!

Значит, и здесь не обходится без дуэлей. Значит, это такая же настоящая книга, как и предыдущие. Потому что если нет дуэлей, это уже книги так себе, второго сорта.

Я в ту пору учился в седьмом классе, «Трех мушкетеров» считал лучшей книгой во всей литературе, и отец, конечно же, это знал.

Но прежде чем начать чтение, надо сходить за хлебом.

Шли послевоенные годы, хлеб выдавался по карточкам. Да и очередь надо выстоять порядочную, прежде чем получишь заветную буханку, которая полагалась нашей семье.

Но вот я вернулся с хлебом. Дома никого нет - все на работе. Ну что же, отрежу себе ломтик, который мне полагается. Улягусь на диван, начну читать…

Теперь ничто и никто мне не помешает.

Но тут раздался звонок в дверь.

Если бы я знал, что последует после этого звонка, ни за что бы не открыл дверь.

В дверях стоял Филипп Тимофеевич Денискин - сосед со второго этажа. Как всегда, он ухмылялся своей покровительственно-полупьяной улыбкой, снисходительно рассматривая меня как нечто мелкое, несущественное, вроде кошки или собачонки. Ростом Денискин высок, худ, шея замотана длинным шарфом, свисающим поверх изрядно потрепанного осеннего пальто, в котором он ходит и зимой, и в другие времена года - я только и помню его в этом пальто, светло-кофейном, потертом, но которое он носил не без элегантности, чуть распахнутым.

На голове у Денискина шапка, меховая, тоже потрепанная. Носит он ее чуть набекрень, так, что и спереди, и сзади выглядывают его густые седые волосы.

- Отец? - спросил он, проходя в коридорчик, за которым сразу начиналась и наша передняя, и кухня одновременно. Из этой передней вели две двери - в комнату родителей и в мою.

Я потому подробно описываю нашу квартирку, чтобы вы лучше представили все события, которые развернулись в нашем старом доме, каменном, с парадным входом, с высокой входной дверью, над которой по бокам укрепились две львиные каменные головки с плотно сомкнутыми пастями.

На втором этаже с высокими окнами и жил этот самый Денискин, товарищ отца по редакции. Его жена, Эльвира Сергеевна, представляла собой маленькое изящное существо наподобие фарфоровой статуэтки. Она одевалась в какие-то особенные наряды - то в цветастую шаль, закрывавшую большую часть ее маленького тела, то в какие-то непривычные для глаза кофты, пушистые, но тоже поношенные, как и пальто кофейного цвета ее мужа.

Эльвира Сергеевна преподавала музыку в училище, и часто до нас доносились аккорды и пассажи, которые она разучивала с ученицами. Но весной того памятного для меня года пианино из квартиры увезли - так Филипп Тимофеевич вынужден рассчитаться с долгами.

В квартире Денискиных жил еще Венька - мой школьный товарищ, о котором, собственно, и будет рассказ.

Потому что Венька - «бледнолицый брат мой», как иногда называл его я за слишком уж бледное его лицо с темными карими глазами, расширенными, словно удивленными несправедливостью всего, что его окружает. Запомнились и Венькина худоба, и длинные пальцы - он хорошо играл, но признавался мне, что не любит заниматься музыкой, потому что слишком много долбежки-зубрежки, как он выражался.

Волосы у Веньки жесткие, черные, как у матери. И вообще, у них с Эльвирой Сергеевной в чертах читалось нечто особенное - в глазах, которые порой поблескивали озорным, даже несколько разбойным блеском. Это особенно хочу подчеркнуть. Потому что у нас если пишут или показывают интеллигентную семью, обязательно представят их эдакими белокурыми бестиями, изнеженными и неприспособленными к жизни.

Денискины, как сами убедитесь, были совсем не такими.

- Мать? - все так же снисходительно улыбаясь, спросил Филипп Тимофеевич, проходя в нашу прихожую, разматывая шарф и потирая руки. Снял пальто, шапку, прошел в мою комнату, словно у себя дома.

- Никого нет, - ответил я, поспешая за ним.

- Странно, - он подошел к столу, взял мою драгоценность. - О, «Виконт де Бражелон»… Твой отец обещал быть дома… А знаешь ли ты, кто такой виконт? А?

Он уселся на мой стул, листая книгу и рассматривая картинки.

- Нет, не знаю, - признался я. - Но для того и взялся читать, чтобы узнать.

Я сказал это, наверное, слишком строго, потому что он уже не высокомерно, а с некоторым удивлением посмотрел на меня.

- Запомни, виконт - это старший сын графа. У Дюма это не объясняется, потому что французам не надо говорить общеизвестное. А вообще-то виконты - это что-то среднее в дворянстве не только французском, но и в английском, между графами и баронами, понимаешь?

Теперь его голос стал назидательным.

- Тебя должны интересовать не только любовные приключения, но и нечто другое. Хотя куда же без любовных приключений! На этом, Георгий, дорогой ты мой, держится вся литература! Да, пожалуй, и весь мир… Впрочем, Гошенька, дорогой, я промерз что-то. Не сообразишь ли чайку?

Я понял, что от Денискина так просто не избавиться. Он настолько словоохотлив, настолько знает всё и вся, что от него мой отец иногда просто-напросто прятался, наказывая мне ни в коем случае не открывать дверь и возвещать Денисову как можно строже: «Никого дома нет!»

Но и это однажды не помогло: Денискин стоял у нашего окна и продолжал рассуждать о чем-то, кажется, о засухах в Поволжье, потому что дело было летом. Он страдал с похмелья, надежда у него только на отца, и он продолжал философствовать, зная, что отец прячется от него.

Наконец отец украдкой вручил мне трешницу, показал, чтобы я отдал ее Денискину - иначе от него не избавиться.

Он принял трешницу, вздохнул, сказал:

- Ладно, Алексей. В другой раз я тебе расскажу, как справлялись с засухой наши хлебопашцы. Тебе для очерка пригодится, увидишь. А зря не хочешь со мной выпить пивка. Сейчас - самый раз.

Отец сидел под столом и приложил палец к губам.

А я подошел к окну и развел руки в стороны, показывая, что разговор окончен, а потом закрыл окно.

Только после этого Денискин удалился.

Пока я ставил чайник на плиту, смотрел, есть ли у нас сахарин, заварка, Денискин оставался в моей комнате один.

Вот чайник вскипел, я принес его в комнату, налил кипяточек в чашку, подвинул к Филиппу Тимофеевичу.

- Спасибо, спасибо, дорогой. Мерзкая погода, доложу тебе. Промозглость - как в Петербурге. Я тебе рассказывал, как я там спасался от врагов?

- Каких врагов?

- О! Враги случались разные - то белые, то красные! В то время, я, кажется, спасался от своих же… Кто-то из наших донес, что я стал сотрудничать с чекистами. А это была полуправда! Потому что я написал о действительном подвиге одного парнишки, который под пули пошел, жизнь свою отдал! И в этот раз - за правое дело!

Он поднял длинную руку вверх, указывая пальцем в небо. Пиджак его приподнялся, одна сторона поднялась выше другой, рубашка тоже приподнялась, и тут я увидел нечто, что сразу привело меня в смятенье: за ремнем брюк оттопырилась книга, засунутая туда.

Слишком толстая книга, чтобы остаться незамеченной.

Это «Виконт де Бражелон»!

Он заметил мой взгляд, быстро одернул пиджак.

Рубашку тоже поправил. Синяя такая рубашка, на все пуговицы застегнутая. А поверх нее - галстук, светлый, но с пятном посредине, заметным, если приглядеться.

Я смотрел слишком пристально и потому увидел и запомнил это пятно.

- Так вот, слушай, Георгий. Этот парнишка - забыл, как его зовут, да это и неважно, - раскрыл логово врага. И повел за собой чекистов. Первым распахнул дверь! Пули в него! Погиб… Геройски…

Он скорбно склонил голову, а сам еще раз одернул пиджак, поправил галстук.

- Ну скажи, Гоша, разве это предательство, что я написал о герое? А они меня хотели расстрелять… Чекисты выставили охрану… Дали браунинг… Тяжелый такой… Эля как увидела, перепугалась… Пришлось браунинг отдать…

Отец неоднократно говорил, что Денискин любит приврать, но делает это совершенно естественно, уже забывая сам, где правда, а где вымысел. Ведь он почти писатель, очеркист, а в очерке домысел необходим для пущей правды изложения.

- Да, Гошка, в сложнейшем я оказался положении. И мои однокашники по университету мне дороги, и чекисты тоже отличные хлопцы. И я между них… Вот сюжет, а? Почему не написал? Погоди, придет время…

Он встал, еще раз одернул свой пиджак.

И я, и он понимали, что под ремнем у него моя книжка.

Он, не смотря на меня, пошел к двери.

Я вслед за ним.

Вот он надевает свое светло-кофейное пальто.

Заматывает вокруг шеи шарф.

Вот и шапку надел.

Что же я молчу?

Ведь сейчас он уйдет, и всё!

Ну, говори!

Но язык мой словно прилип к гортани.

- Ну, Георгий, спасибо за чаек. А отцу скажи, чтобы заглянул ко мне. Важное есть дельце…

И он ушел, и дверь за ним закрылась.

Я прошел в свою комнату.

Смотрел на стол, на котором осталась чашка с недопитым чаем.

А ведь я отдал ему свою порцию сахарина! И даже хотел отрезать кусочек хлеба.

А он…

Вор!

Но почему я не остановил его?

Почему не разорвал его пиджак, так, чтобы пуговицы полетели в стороны, не вырвал из-под ремня свою книгу?

Струсил?

Нет!

Я не трус!

Так почему?

Я сжал кулаки, хотел броситься за ним вдогонку.

Но что-то меня останавливало.

Что-то заставляло стоять, замерев от ужаса всего случившегося. Не понимая, что со мной происходит, я сел на стули так просидел до вечера, пока не пришла с работы мать, а потом отец.

2.

Мое состояние, слишком очевидное, родители заметили сразу.

Пришлось всё рассказать.

- Иди к нему, - приказала мама отцу. - И чтобы здесь его ноги не было. Никогда!

Отец странно усмехнулся, но вместо того, чтобы одеться, снял пиджак, развязал галстук.

- Давайте ужинать.

- Сначала ты пойдешь к нему, - голос мамы стал громче и требовательней. Назревал скандал, и я уже пожалел, что рассказал о краже. Я знал, что отец работал с Денискиным еще в Москве, что именно Денискин уговорил отца переехать в Кручинск, на Волгу, в его родные пенаты. Отца в то время направляли на собкоровскую работу, предложили несколько городов на выбор, а Денискина уволили из редакции - и не столько за выпивку, сколько за какие-то высказывания в адрес начальства.

В Кручинске Денискину удалось устроить нас в этом каменном доме со львами над подъездом - как потом мы выяснили, в их родовой дом, ибо Денискины до революции владели им, а после «уплотнений» оставили им только комнату на втором этаже, где стали жить старая Денискина и ее младший сын, инженер-путеец.

В результате хлопот удалось вселить в этот дом и нашу семью на первый этаж. Эту «заслугу» Филипп Тимофеевич приписал себе, хотя тут, разумеется, была воля обкома партии, ибо обезпечивалась жильем семья собственного корреспондента центральной газеты.

Вот почему Денискин заходил к нам как к себе домой, что очень не нравилось маме. Главным образом потому, что Филипп Тимофеевич наведывался к отцу вовсе не по редакционным делам, а по причине своего уже постоянного пьянства. Его уволили и из областного «Коммуниста», и он теперь время от времени давал в газету только «гвоздей», как он выражался по поводу своих краеведческих заметок, зарисовок о природе или рассказов о театре прошлых времен.

Собственно, именно эти «гвозди» Денискина, размещенные на четвертой полосе, да еще сообщения о погоде только и читались в партийном, насквозь казенном «Коммунисте».

Мама не собирала на стол, ждала, когда отец отправится на второй этаж.

- Таня, ходить туда не надо, - раздраженно сказал отец. - Книга сдана в «Букинист». Утром я зайду туда, может, нашего «Виконта» еще не успели продать.

Мама поняла, что отец прав. Но сдавать свои позиции не хотела:

- Надо ему сказать, до чего он докатился.

- Зачем? Унизить Элю? Веньку?

Только теперь мама сдалась:

- Бедная Эля! На ее месте я бы давно уехала к Игорю. Она прекрасный музыкант, работу себе найдет без труда. И с жильем бы устроилась. И Веня рос бы в нормальных условиях. Такой талантливый мальчик!

Только после этой сентенции мы сели ужинать.

Я думал о Веньке. Как теперь с ним общаться? Сделать вид, будто ничего не произошло? Но ведь он видел «Виконта», просил, чтобы вслед за мной читал именно он, а не кто-либо другой.

Надежда, что книгу не продали в «Букинисте», оказалась напрасной.

«Дедуктивный» метод Шерлока Холмса, которым, смеясь, пользовался отец, сработал лишь наполовину: Денискин действительно отнес книгу в «Букинист», где его хорошо знали. Но вот последствий от денег, которые он выручил за «Виконта», отец не мог предположить.

Бутылка водки, принесенная домой сверх выпивки «на троих» за гастрономом, оказалась роковой: изношенные сосуды не выдержали ежедневного насилия, взбунтовались, какой-то сосуд лопнул, кровь излилась в сердце.

После уроков, едва я успел подойти к нашему дому, как сразу обратил внимание на необычное скопление народа у подъезда. Люди стояли у машины «скорой» в странном молчании, словно чего-то ждали.

Кроме соседей я обратил внимание на Володю из сапожной мастерской, которая находилась на углу нашей улицы. Время от времени мы играли с «сапожниками» в футбол - я собирал пацанов с нашего и соседних дворов, Володя - молодых ребят из своей мастерской. Сапожники давали нам обувь на выбор - наша улица мощенная булыжником, ноги мы частенько сбивали в кровь, если «рубились» с сапожниками всерьез и разбивали свои сандалии или парусиновые полуботинки. Тогда они и стали выдавать нам обувь, принесенную в починку, - после игры всю обувь приводили в порядок.

- Тимофеич скончался, - сообщил мне Володя.

Он посмотрел на меня глазами не всегдашнего соперника, хмурыми, или злыми, мстительными - особенно если я забивал больше него, - а глазами дружескими, печальными. Впервые я увидел в нем не «сапожника», который всегда говорил, чтобы мы играли поаккуратней в чужих ботинках, соперника не только по футболу, но еще и по сердечным делам, о которых скажу позже, а товарища по несчастью - ведь он знал, что Венька мой лучший друг.

Самого Веньку я увидел, когда Филиппа Тимофеевича уже обрядили и приготовили к погребению.

Гроб стоял посреди гостиной комнаты на столе. Венька сидел у стены, рядом с матерью. Она изменилась не намного - лишь на щеках выступили розовые пятна да речь стала какой-то прерывистой, слишком громкой. Она то и дело вставала и выходила на кухню, звала к себе дочь Римму, отдавая ненужные команды открыть дверь или поправить воротник платья. Сегодня он был не кружевной, всегда накрахмаленный, белоснежный, как и передник на ее шерстяном темно-коричневом школьном платье. Сегодня она надела черное платье, но и оно выглядело на ее ладной, вполне взрослой фигуре как-то даже привлекательно. Впрочем, может, так показалось, потому что Римма слишком мне нравилась.

Она послушно выполняла нелепые команды, двигалась по комнате уверенно, стараясь не глядеть на соседей, которые заходили в гостиную, подходили к гробу, говорили Эльвире Сергеевне какие-то ненужные слова.

Венька, казалось, никого не видел и ничего не слышал - имел вид, отрешенный от всего около него происходящего. Черные волосы гладко причесаны, куртка из серого сукна застегнута на все пуговицы, рот тоже как будто застегнут. Ни одного слова я от него не услышал, пока шло прощание с Филиппом Тимофеевичем.

Сам покойник произвел на меня впечатление особенное, сильное, надолго оставшееся в памяти. Морщины на его лице разгладились, исчезла та снисходительно-покровительственная улыбка, и лицо приобрело выражение строгости, некоей даже торжественности. Закрытые глаза с длинными седыми ресницами усиливали впечатление этой торжественности. И волосы - густые, седые, сейчас не были кокетливо изогнуты волной, набегающей на лоб, а открывающий его - чистый и тоже придававший покойнику торжественность. Будто он освободился от той чепухи, которую говорил, которая окружала его и в Москве, и в Кручинске, и в тех городах, где ему довелось бывать по заданиям редакции и на отдыхе - всё, всё отринулось от него, всё ушло, дав наконец-то покой его душе.

Странно, но этот новый, совсем незнакомый Филипп Тимофеевич в тот момент показался мне не тем полупьяным обидчиком, который украл любимую книгу, а каким-то значительным, важным для дальнейшей моей жизни человеком, который вот сейчас, сию минуту должен встать и сказать мне какие-то необычайно важные слова.

Мне тоже хотелось сказать какие-то хорошие успокаивающие слова и Эльвире Сергеевне, и Веньке, и Римме, но я не нашел этих слов и тихо ушел.

На кладбище не поехал - в старый автобус набилось довольно много людей, да и мама сказала, что там всё организовано отцом, я буду только мешаться.

Когда улеглись спать, я лежал с открытыми глазами и опять возвращался мыслями то к Веньке, то к Римме, то к Филиппу Тимофеевичу. Заснуть оказалось невозможно. Я встал и тихонько прошел на кухню попить воды - во рту возникла сухость.

Дверь в комнату родителей оказалась приоткрытой, и я услышал, о чем они переговариваются, лежа в постели.

Чаще слышался голос мамы. Отец отделывался короткими репликами:

- Эля как потерянная. Ехать к Игорю боится. Он даже на похороны отца не приехал.

- Значит, срочная работа.

- Вот-вот. Но какая тут работа, когда отец умер? Из ваших только Сима от месткома пришла да Кругляк из отдела писем. Куда это годится? Разве он мало для газеты сделал? Денег выделили мизер. Стыд. Детей как прокормить? Эля подработку потеряла. Того гляди, и из училища уволят - она еле на ногах держится.

- Ей положен отпуск.

- Дали три дня. Говорят, бери отпуск за свой счет. А жить как, они подумали? Вся надежда на Римму.

Я насторожился.

- Римма? - удивился отец.

- Римма. И Володя. У него серьезные намерения. И хорошо зарабатывает - делает обувь на заказ.

- Да ты что? Чтобы Римма…

- Володя Римму боготворит. И Римма к нему хорошо относится, Эля мне говорила.

- Дурь!

Кровать скрипнула, значит, отец встал. Сейчас он выйдет на кухню покурить, и тогда я пропал.

По стенке я стал пробираться к своей комнате.

Юркнул в кровать.

Но дверь оставил приоткрытой.

Мать вышла вслед за отцом на кухню.

- Перестань курить. Всю квартиру провонял. Знаю, почему ты раздражен. Знаю!

- Оставь свои фантазии. Я думаю не об Эле, а о Веньке.

- Володя не сразу перейдет к ним жить… Пусть Римма закончит десятый класс, поступит в консерваторию… И всё образуется…

- Как у тебя всё просто!

- А как им теперь жить? Филипп хоть пил, но что-то зарабатывал. Я же говорила, что Элю могут уволить. А Володя…

Отец не дал ей договорить:

- Иди спать!

- Не кричи! Гошу разбудишь! А потом…. Кто около нашего дома дежурит? И ваш Венька дурак. Эля говорила, он сестре угрожал кулаками, если она не прекратит с сапожником встречаться. Он их в кинотеатре видел. Тебе надо бы с ним поговорить.

- И поговорю! Не так, как вы придумали!

- Тебе лишь бы мне наперекор!

Они замолчали.

Я уже думал, что они успокоились, пошли спать, как отец вдруг сказал:

- Таня, Эля выдержит? Тебе не кажется, что она…

Мать горячо зашептала:

- Я боялась тебе об этом сказать.

- Значит, я не ошибся. Но… Венька и Володя две вещи несовместные… Ты это понимаешь?

- Да понимаю! Может, Эля поправится… Тогда… в общем, подумаем…

- Ладно, давай спать.

3.

В один из этих памятных дней я зашел к Веньке.

Комната, в которой стоял на столе гроб, казалась странно пустой и даже как будто увеличилась. Может, мне так показалось, потому что и пианино, к которому я привык, приходя к Денискиным, теперь отсутствовало. Словно с уходом Филиппа Тимофеевича из этой уютной комнаты, где мы иногда семьями собирались по праздникам, и музыку унесли.

Венька сидел за столом, на котором лежала большая нотная папка. Но перед ним находились не нотные тетради, а какие-то бумаги и фотографии. Увидев меня в двери, он неторопливо стал укладывать их в папку и только после этого сказал мне:

- Проходи.

Я сел к столу, напротив Веньки, подальше от папки, чтобы он не заподозрил меня в излишнем любопытстве.

- Тебя Полина Борисовна послала?

- Нет.

- Интересуешься, почему на уроках не был?

- Интересуюсь.

- Игорь за нами приезжает. Уезжаем в Ростов.

- В Ростов? - глупо переспросил я, потому что хорошо знал, что Игорь, брат Эльвиры Сергеевны, живет в Ростове. Но они же не предполагали ехать к нему. Ждали его только на похороны…

Венька глянул на меня печальными глазами, в которых таилась не только боль пережитого и решение о внезапном отъезде, который ему совсем не нужен, но и что-то еще, непонятное мне.

- Вот-вот, я так же удивился. Мать говорит, что у них там свой дом, места и для нас хватит. И дядька берет нас на буксир.

Он завязал тесемки большой папки из твердого картона, покрытого коричневой кожей, с надписью золотистыми прописными буквами: «Ноты».

В отличие от отца, Веньку нелегко было разговорить, особенно если он не хотел с кем-либо общаться. Даже с Полиной Борисовной, нашим классным руководителем, учителем русского и литературы. Ее-то все мы любили.

Чтобы Венька не подумал, что я пришел с каким-то заданием не только от учителей, но и от родителей, я начал с кино:

- В «Ударнике» новый фильм. Сходим?

Он ухмыльнулся.

- Лучше Римку пригласи.

Так. Знает, как меня больнее ударить. Дать сдачи? Но ведь «лежачего не бьют» - такого мы держались твердого правила.

- Брось, Венька. Я не думал, что вы… Как же так?

Я все еще не мог поверить, что уедут и Венька, и Римма.

- А вот так. Жить-то как? Мать еле ноги таскает… Можно было мне на завод. Но она и слышать не хочет.

- И правильно. Надо седьмой хотя бы закончить.

Мы замолчали.

Вид у меня, наверное, был слишком удрученным, потому что Венька, глянув на меня, чуть улыбнулся:

- Не беда, Гошка. Этого дядьку Игоря знаю плохо. Вроде он ничего… А все равно будем нахлебниками, понимаешь? Вот что самое противное.

Он опять замолчал, задумался.

И я не знал, как поддержать его. Потому что понимал, кто такой мой друг Венька. Он задачки щелкает, как орешки. Признаюсь, я не один раз скатывал их решение у Веньки. В футбол я играю лучше, зато он играет на пианино. Не так, как Римма, но она же ходит в музыкалку, а Венька всё подбирает по слуху. Плавает он неважно, зато с тарзанки прыгает в воду дальше всех.

Тарзанку пацаны с соседней улицы укрепили на дереве, стоящем на краю обрыва, над заливом Волги, куда мы ходили купаться. Когда мы пришли туда опробовать тарзанку, Венька безстрашно разбежался, полетел по воздуху и вовремя отпустил веревку, удачно прыгнув в воду. Пацаны, наблюдавшие за «чужаками», пришедшими прыгнуть с их тарзанки, одобрительно заулыбались.

Мое теперешнее молчание он истолковал по-своему.

- Думаешь, я не знаю про «Виконта»? Что книгу отец у тебя украл? Вот, - он показал на папку, которая лежала перед ним, - эту папку у него из тайника вытащил. Здесь - главное, что он скрывал от всех. Но не от меня. Один раз по пьяни проболтался…

Венька замолчал, настороженно поглядывая на меня. Видимо, раздумывал, стоит мне доверяться или нет.

- Венька, я про «Виконта» никому, кроме родителей, не говорил! - горячо сказал я. - И только потому, что отец увидел, что я расквасился… А сейчас… разве стоит помнить о книге, когда человек умер!

- Стоит, - серьезно и как-то значительно сказал он. - Сам подумай, почему.

- Почему? - переспросил я.

- А потому, - так же значительно, с нажимом, ответил он. - Как мог такой человек, как мой отец, дойти до того, чтобы тырить книгу? Да у кого - у тебя, моего друга?

Голос его поднялся до высокой ноты, задрожал. Венька задохнулся, дальше говорить не смог.

- Венька, перестань! Подумаешь, какая-то книга! Надо ли из-за этого…

- Надо! - перебил он меня.

И с особой силой, даже с криком, закончил:

- Надо!

Я смотрел на его худое лицо, глаза, горящие сейчас каким-то особым внутренним огнем, которого прежде не видел, и не знал, что возразить.

Все же нашелся:

- Кто старое помянет, тому глаз вон.

Он уже спокойнее, но твердо сказал:

- Какая глупость. Как раз старое и нельзя забывать. Вот смотри. Садись сюда, ближе.

И раскрыл нотную папку.

4.

Между нотными страницами лежали фотографии. Наклеенные на картон, с золотыми буквами внизу: «Григорьевъ».

На меня глядела дама в строгом платье, в шляпке, поля которой опущены вниз. Лицо со впалыми щеками, взгляд глаз твердый, волевой. Голова дамы чуть вскинута, смотрит гордо, но в то же время как-то печально.

- Это Елизавета Федоровна Вжесиньская. Вообще-то она не Елизавета, а Эльжбета. Потому что полька. Иван Ефимович Деникин женился на ней, когда служил в Польше. Был намного старше ее. Вот он, гляди.

И Венька, перелистнув несколько нотных страниц, показал вторую фотографию.

Я увидел немолодого офицера в кителе, с медалями на груди. Пышные бакенбарды и пышная борода составляют единое целое, как бы восполняющее отсутствие волос на голове. Такая была мода. Взгляд тоже твердый, и в нем нет печали, как у жены.

- Вот это и есть Иван Ефимович Деникин. Отец говорил, что он начал служить рекрутом в солдатах, а дослужился до офицера. У него был брат. Он женился на дочке купца из нашего Кручинска, у них родился сын, и назвали его Филиппом. Он тебе хорошо знаком. Вот он, на руках у бабушки.

И Венька показал третью фотографию, которая лежала еще через несколько нотных страниц.

Милый малыш в светлом костюмчике, с кружевным воротничком, кучерявый, щекастенький, смотрел весело и задорно.

- Так это…

- Да, мой отец, собственной персоной. Ему шесть лет. Жили небедно, дом этот был их.

- Выходит…

- Да, - опять перебил меня Венька, - выходит, мы родня генералу Антону Ивановичу Деникину. И фамилии схожи. Убери одну букву в середине - и получится Деникин. Понял, нет? Одна буква всё меняет!

- Ничего себе, - только и мог сказать я.

- То-то и оно, - саркастически усмехнулся Венька. - Десятая вода на киселе, а все же отец боялся, как бы кто-нибудь об этом не узнал. Он не только эти фотографии надежно спрятал. Он себя спрятал.

- Погоди-погоди, я ничего не понимаю. У вас же фамилия совсем другая!..

- Ну да, другая. Уже мой отец - Денискин. Разница в одной буковке, я же сказал! Но все равно родня! Родня! Понял, нет? Если хочешь, покажу анкету, которую мой отец заполнял, зачем-то ее сохранил… Может, это черновик… Там графа: происхождение. Отец черным по белому написал: из крестьян! Да вот она, сам смотри!

Венька нервически рассмеялся.

И он показал мне пожелтевшие листы анкеты, которую Филипп Тимофеевич заполнял, когда, наверное, поступал на работу в редакцию «Коммуниста».

- Венька, ты… ты… нельзя так! Неправильно!

- Неправильно? А правильно врать? Из крестьян! Да Деникины скот сюда из Симбирска перегоняли. Продавали его, стали купцами. Вот гляди - Тимофей Прокопьевич Деникин записан как купец первой гильдии в списке Почетных граждан города Кручинска. Смотри!

И он протянул мне книжечку, которая хранилась в той же самой нотной папке.

На книжке надпись: «Весь Кручинск». И на первой же странице указаны Почетные граждане города. Фамилия и имя Тимофея Деникина подчеркнуты.

- Вот что надо было писать в графе происхождение. А он… трус и враль!

- Ты что, разве можно так…про отца…

- Одно тянет за собой другое! Понял, нет? Сыграл труса раз, сыграешь и во второй, и в третий! Из крестьян! Вот Антон Иванович Деникин действительно из крестьян. У отца книжечка, тоже припрятанная, про белого генерала. Изучал! А зачем, интересно? Убедиться, что генерал приходится ему родственником. Пусть и дальним!

Я молчал. Но постепенно стал понимать, почему Венька так говорит об отце.

Но все же…

Венька закрыл нотную папку, завязал черные тесемки. Спрятал ее в нижний ящик стеллажа - там находился тайник.

- Знаешь, - сказал Венька, снова вернувшись к столу, - а виконт де Бражелон мне не понравился. Я прочитал, когда отец у тебя книгу упер. Ночью… на кухне… Так… Любовные страдания на первом месте…

- А смерть мушкетеров?

- Это - да, особенно когда д`Артаньян погибает… Ему жезл маршала вручают, а тут выстрел… из пушки…

- А Портос?

- И Портос… В пещеру заманил целый отряд врага… И обрушил свод пещеры. Знаешь, я тебе из Ростова обязательно «Виконта» пришлю. Достану, вот увидишь.

- Венька, да ты что. Нашел о чем заботиться.

- А о чем надо заботиться?

Он посмотрел мне прямо в глаза.

- О чем… да только не об этом виконте.

- А все же? О чем?

- Ну, о нашей дружбе… чтобы она была… как у мушкетеров.

Он вздохнул и отошел к окну.

Отсюда хорошо была видна Волга, сейчас белым-белая, чуть подкрашенная розовыми полосами заката.

Но все равно ведь придет весна.

И мы не будем с Венькой ходить на Красненькую, не будем прыгать кто дальше с тарзанки в воду, плыть наперегонки…

- Давай хоть иногда переписываться. Обещаешь?

- Обещаю.

Пришла Эльвира Сергеевна. Мне хотелось дождаться, когда придет Римма, но дальше задерживаться было неловко.

И я ушел домой.

* * *

«Виконта де Бражелона» Венька прислал мне из Ростова в том же году. Я прочел книгу залпом, но она не произвела на меня того впечатления, что «Три мушкетера».

Венька оказался прав - страдания юного виконта мне показались какими-то искусственными, искать себе смерть из-за неразделенной любви… - что-то уж слишком надуманное.

Но гибель д`Артаньяна и особенно Портоса всё равно впечатлили.

О Веньке и нашей дружбе я помнил всегда. Но особенно живо я вспомнил эту историю спустя много лет, когда прочел воспоминания Антона Ивановича Деникина.

Меня поразила его судьба и особенно то, что родом его отец из деревни Ольховка Саратовской губернии. Иван Ефимович рекрутом служил в армейской пехоте более двадцати лет, принимал участие и в Крымской войне, за отличия был произведен в фельдфебели.

Потом успешно сдал экзамены на офицерский чин и дослужился до звания майора. Когда вышел в отставку, поселился под Варшавой, где и женился на польке Елизавете Федоровне (Францевне) Вжесинской.

У них и родился сын Антон.

Антон Иванович избрал, как отец, военную карьеру. Служил и в Саратове более пяти лет.

Не правда ли, поразительно, что «вождь мирового пролетариата» Ленин происхождением был из дворян, жил обезпеченно, имея устойчивые и немалые доходы с двух деревень в Казанской (Кокушино) и Самарской (Алакаевка) губерниях. Да и за границей, в Женеве и других городах европейских, жил вполне комфортно и буржуазно, получая от партии и иноземных попечителей революции хорошие деньги.

А вот генерал Деникин жил более чем скромно в молодые годы на службе в Царской армии. А потом, когда Россия вела борьбу с внешними и внутренними врагами, не о личном комфорте была его забота. Именно его, безстрашного и талантливого военачальника, который сражался за свободу и независимость Родины с лютым врагом, не один раз рискуя жизнью, выбрали главой освободительного Белого движения.

И не менее удивительно, что интуитивно, скорее сердцем, чем умом, понял в четырнадцать лет мой друг Венька Денискин, что разница в написании фамилий может быть всего на одну буковку, но если не поймешь, что они одного корня, в итоге потеряешь себя.

Алексей Солоницын.

Рисунок Анны Жоголевой.